Пытались ли немцы свергнуть Гитлера? Было ли в Германии антивоенное движение? И почему у немецкой оппозиции ничего не получилось? Ищем ответы на эти вопросы с историком Татьяной Тимофеевой
9 мая в России отмечают День Победы над нацистской Германией. Поражение во Второй мировой войне привело к краху гитлеровского режима и — постепенно — к переосмыслению немцами своего прошлого. Однако и во время правления национал-социалистов в Германии были люди, несогласные с проводимой в стране политикой. О том, что представляло собой немецкое движение Сопротивления, чем занимались его участники и почему они так и не смогли победить тоталитарный режим, рассказывает в интервью «Медузе» историк Татьяна Тимофеева — специалист по истории повседневности Германии периода национал-социализма.
— О немецком движении Сопротивления нацизму в России знают довольно мало. Насколько это известная страница в истории Германии для немцев?
— В Германии, конечно, о Сопротивлении известно больше, чем в России. Эта тема постоянно присутствует начиная с конца 1960-х — начала 1970-х годов, когда в общественном дискурсе произошла переоценка национал-социализма, признание собственной вины и собственного прошлого. Есть официальный термин — Vergangenheitsbewältigung («преодоление прошлого»).
К сожалению, я не связана с преподаванием в школе [в Германии], но в университетах эта тема, безусловно, присутствует на всех кафедрах истории. [Кроме того] огромное количество — и надо отдать этому должное — музеев, памятных мест, которые посвящены, во-первых, любым проявлениям сопротивления. Во-вторых, памяти жертв — остарбайтеров, евреев, военнопленных [и других дискриминируемых групп].
Вплоть до крупных берлинских музеев — например, [информационно-выставочный центр и музей под открытым небом] Topographie des Terrors («Топография террора») и [комплекс зданий] Bendlerblock, где расстреляли участников заговора 20 июля 1944 года.
— Что именно в Германии понимают под сопротивлением?
— Понятие «сопротивление» в германской исторической науке — что в ФРГ, что в ГДР и тем более в единой Германии — претерпело значительную эволюцию. Но единства в понимании, что такое сопротивление, в Германии до сих пор нет.
Водораздел идет между теми, кто хочет, чтобы сопротивления было много и существовала так называемая Другая Германия, которая противостояла фюреру. Есть такое определение: сопротивление в период национал-социалистического режима — это проявление или выражение любого неприятия агрессивного, террористического, тоталитарного режима.
Второй полюс: это те, кто жестко придерживается мнения, что сопротивление — это прежде всего действие, направленное на свержение режима. Как путч 20 июля 1944 года или активные действия различных подпольных групп. Между разговорами на кухне и сожалениями, актами нонконформизма и сопротивлением — большая разница.
Я занималась повседневной жизнью немцев [периода национал-социализма]. В 2000-е годы я успела сделать интервью с теми, кто более-менее сознательно помнил о том периоде. И я вас уверяю, через одно, а то и каждое интервью начиналось: «Мы не национал-социалисты» (но я действительно искала обычных людей, не потомков партийных функционеров или активистов-нацистов). А дальше мне рассказывали о чем угодно. Например: «На государственные праздники у соседей висели огромные флаги, а у нас висел с носовой платочек, и мне было так стыдно, но папа сказал: „Я не буду вешать большой флаг“».
Или — одно воскресенье [месяца в Германии] было свободным от традиционного жаркого, а сэкономленные деньги надо было отдавать государству. Ходил мелкий функционер по домам и деньги собирал. В семье респондентки деньги-то отдавали, но при этом ее мама все-таки клала в кастрюлю [вопреки распоряжению властей] кусочек мяса, варила его до состояния пюре, так что функционер нюхал-нюхал и ничего не мог сказать. Однажды даже кастрюлю посмотрел.
Для меня это были потрясающие эпизоды, которые свидетельствовали о глубине, степени вторжения в частную жизнь. И человек спокойно об этом рассказывает — для него это естественно. Ну а как иначе? Но [в то же время] для этого человека это был акт сопротивления.
Между двумя полюсами [в понимании движения Сопротивления] существует огромное количество историков, которые призывают выдохнуть, спокойно посмотреть на то, что происходило, и понять, что в условиях диктатуры призывать большинство населения к свержению режима — невозможно. [В частности] в условиях той диктатуры консенсуса, который был между Гитлером и большинством немецкого народа. Поэтому, если был даже отдельный акт неповиновения, неучастия, а уж тем более помощи соседу-еврею — это уже сопротивление.
В таких режимах действительно существует потенциальная опасность для любого человека, не только сопротивляющегося. Зависит она и от того, насколько вы вовлечены в действия режима: чем больше вы знаете о происходящем, тем выше риск, что режим рано или поздно решит, что вы — своим знанием, возможностью прийти к несогласию — представляете для него опасность. Диктатуры пожирают своих приверженцев — рано или поздно.
Судить о том, как можно было сопротивляться и можно ли было вообще, может только тот, кто сам находится в этих условиях. Мы сейчас смотрим на гитлеровский режим с точки зрения прошедших десятилетий — это научная, но не единственная и не лучшая позиция. Надо максимально отходить от моральных оценок и смотреть, в какой среде находились люди. Для кого-то разговор с коллегами, сослуживцами был приятной отдушиной, возможностью поделиться тем, что наболело, — и не нес последствий. Для какого-то такой же разговор или анекдот мог закончиться гестапо и тюрьмой. За прослушивание иностранных радиостанций в Германии полагалось до пяти лет заключения до войны [на Восточном фронте] и смертная казнь — во время.
Террористический режим в действии, особенно когда идет война, — это страшное дело. Он не может остановиться, он должен закручивать гайки, чтобы по-прежнему, так сказать, воодушевлять людей, мобилизовывать их и бросать в эту топку. То, что происходило в Германии периода национал-социализма, как раз это иллюстрирует вплоть до 1945 года, когда было издано несколько приказов о расстреле без суда и следствия. Для законопослушных немцев, включая самого Гитлера, который легально пришел к власти, это был очень серьезный поворот к внесудебному произволу военных трибуналов.
Но то, что в Германии сложно говорить о Сопротивлении, не свидетельствует о том, что его не было. Не говорит это и о том, что все немцы были национал-социалистами.
— Понятно, что движение Сопротивления было очень неоднородным. Но можно ли как-то определить временные рамки, когда оно стало заметно? И как проявлялось?
— Да, единения не было. К сожалению, единой была поддержка Гитлера — сплочение народа во имя «великих целей», чтобы Германия встала и завоевала подобающее место, избавилась от унижений и так далее. Это мы сейчас знаем, что нельзя идти за любой позитивной идеей, не зная деталей, во имя чего нас призывают к сплочению.
Летом 1932 года на выборах в рейхстаг нацисты впервые завоевали большее количество голосов, чем остальные [партии]. В январе 1933-го Гитлер стал канцлером. И до, и после прихода Гитлера к власти против него выступали коммунисты — другой полюс германских радикальных сил, который пользовался достаточно большим влиянием (к сожалению, нацистов и коммунистов сближала ненависть к Веймарской «буржуазной» республике).
Но история с поджогом Рейхстага [в феврале 1933 года], источник которого на самом деле непонятен, привела к тому, что Гитлер исключил коммунистов как соперников из избирательной гонки [на досрочных парламентских выборах в марте]. Летом 1933-го многопартийный режим Веймарской республики перестал существовать, осталась только одна партия — НСДАП. Коммунисты перешли в подполье: кто-то улетел в Москву, где базировался Коминтерн; кто-то, как Эрнст Тельман, остался и пострадал. Возникли группы Сопротивления, были или нет они связаны с советской разведкой — другой вопрос.
Еще одна группа — германские социал-демократы. Это совершенно другая партия по профилю: она была интегрирована в существовавший парламентский веймарский режим в Германии, отошла от идеологии пролетарской диктатуры и революции. Фридрих Эберт, [один из лидеров партии и] первый президент Веймарской республики, после Ноябрьской революции 1918 года говорил, что диктатура одной части общества над другой невозможна, нужен консенсус большинства.
Когда социал-демократы увидели, что этот консенсус большинства [сложившийся при Гитлере] основан на абсолютно антидемократических началах, на ненависти, взаимном недоверии и поиске врагов, они пришли в себя. После того как их запретили [к лету 1933 года], руководство партии эмигрировало, но на низовых уровнях социал-демократы пытались что-то организовать — прежде всего рабочее движение. Но рабочий класс в Германии в своей массе пошел за Гитлером.
Следующий слой — церковное Сопротивление. Оно возникало по мере того, как государство начинало вторгаться в самые интимные, частные сферы жизни человека — и в церковь прежде всего. Режим захлопнул все отдушины после августа 1934 года, когда Гитлер по референдуму стал пожизненным фюрером нации и рейхсканцлером, и ужесточения террора. Скажу прописную истину: Гитлер не боролся против религии, он боролся против церкви как конкурента. Ему нужна была абсолютная вера, без вопросов и комментариев. Верить надо было только в национал-социализм, а не в христианство с его расовой «слабиной», милосердием, состраданием.
Сопротивление церковного клира было скорее исключением, но довольно широко было распространено непротивление и несодействие. Соглашательство с жестокостью? Опять-таки, правильное слово — отсутствие сопротивления. Да, повсеместно. Дома, в кругу семьи те же «молчаливые» люди очень часто возмущались.
Что можно было противопоставить тому, что делает Гитлер? Вопросы совести, вопросы христианства. Хотя секуляризацию никто не отменял — чем дальше, тем меньше в Германии было истово верующих. Но был вопрос морального порядка — «не убий». Эта заповедь в комментариях не нуждается. И на этом очень многие спотыкались, когда режим начал все больше и больше показывать свою террористическую сущность, когда требовалось уже не просто не противостоять, а активно соучаствовать.
Режим как воронка, как болото. Сначала делаешь шаг, который вроде не противоречит совести: по призыву [властей] не идешь в лавку к соседу-еврею, хотя ходил туда 10 лет. Дальше от тебя уже требуют не общаться с этим человеком, чураться его, как какого-то животного. Дальше — не противодействовать тому, что его куда-то увозят «для работы». Тебе даже не хочется задавать вопросы, потому что, если ты хоть о чем-то думаешь, понимаешь, что все не так. А дальше ты узнаешь, что твоего беззащитного соседа убили в газовой камере. И первый вопрос, который многие себе задавали: «Боже мой, он же был моим соседом, почему я на это спокойно смотрел? Почему я так делал?»
Надо сказать, что были и одиночные акты сопротивления — помощь соседям, друзьям. Акты человеколюбия, когда укрывали людей при угрозе депортации, давали хлеб военнопленному. Акты саботажа. Врачи иногда выдавали липовые справки о чистоте крови для вступления в брак. Низовые [чиновники] органов государственной власти — фальсифицированные паспорта предков. А одна респондентка, улыбаясь, мне говорила: «Знаете, я его не особо и любила, но он был наполовину евреем, а я так ненавидела Гитлера, что решила выйти за него замуж».
Существовала [подпольная] группа «Белая роза» — ее возглавляли брат и сестра Ганс и Софи Шолль, а также Александр Шморель — выходец из российских немцев, которого впоследствии канонизировали. Ганс и Софи поначалу были достаточно активными участниками гитлерюгенда и Союза германских девушек. Тем больше им уважения, что они произвели переоценку в достаточно молодом возрасте и поняли, что главная опасность режима — это пропаганда, зомбирование людей. И они романтически попытались заняться тем, чем в том числе занималась «Молодая гвардия»: распространяли листовки и брошюры с призывами к людям задуматься. Романтика, героизм, готовность идти на смерть — что они и сделали, не отрекаясь от своих убеждений. Это делает брата и сестру Шолль действительно центральными фигурами. Но было и другое молодежное Сопротивление — [например] связанное с коммунистами и церковными кругами.
Следующая группа — национально-консервативное Сопротивление. Оно было наиболее явным — это, например, участники заговора 20 июля 1944 года, кружок Крейзау и Хельмут Мольтке, которые занимались проектами будущего Германии. Интересно, что для национально-консервативных кругов и особенно для армии вопрос нарушения присяги режиму, который идет вразрез с национальными интересами, — это второй вопрос. На первом месте — вопрос совести, «не убий». Как я могу убить фюрера, если я христианин? Как я могу убить кого-то не на фронте, а сознательно и хладнокровно организовать убийство беззащитного человека?
К сожалению, без определенного положения в иерархии диктатуры сопротивление обречено во многом на неудачу, особенно в обществе с развитой пропагандой. Наивысшая поддержка гитлеровского режима была летом 1940 года, после победы над Францией. Гитлер получил прозвища «Генерал бескровный» и «Самый великий отец всех времен» (größter Vater aller Zeiten). И потом долго ехал на саночках, что ему-де все удается. Даже образованные круги — национал-консерваторы, интеллектуалы — как-то во многом прикусили язык до 1941–1942 годов.
Отрезвление наступило, когда Гитлер начал самоубийственную, с точки зрения военных, авантюру — наступление на втором фронте против Советского Союза. А в 1943-м происходит крупнейшая [для гитлеровской Германии] катастрофа — Сталинград. Впервые в Германии объявлен трехдневный траур, Геббельс призывает к тотальной войне. Немецкие города бомбили — сначала по ночам, потом уже и днем. Для немцев это было особенно страшно: опять-таки, для моих респондентов война началась, когда пришла к ним на порог.
Понимание, что что-то идет не так, стало затрагивать все более широкие круги. И участились акты «сопротивления», а на самом деле — акты нонконформизма. Но это отрезвление произошло не до конца — настолько была велика роль пропаганды и идеологии режима. И очень многие люди говорят, что даже в 1945 году верили в чудо, в фюрера, который все равно знает, что делает, и как-то нас из этого выведет, спасет. Апатия, ужас, которые овладевали все большим количеством населения, обрушились только в последние месяцы [войны] 1945 года — и обрушились животным, примитивным ужасом: «Что с нами будет?» А очень многие поняли суть режима и роль Гитлера только после войны и далеко не сразу.
— Существуют ли какие-либо оценки численности движения Сопротивления с учетом его разрозненности и спорности самого определения?
— С численностью сложно. Допустим, в немецкой системе концентрационных лагерей существовал Дахау. С самого начала и практически до самого конца он служил местом, куда высылали сопротивленцев; там было большое количество представителей церковного Сопротивления. Процентов 90 заключенных Дахау (всего их около 190 тысяч) — участники движения Сопротивления. Наполовину такие же — Освенцим, Заксенхаузен.
Еще были лагеря трудового воспитания — Arbeitserziehungslager. Место, куда помещали для профилактики на несколько месяцев за все что угодно: человек напился и валялся на улице, опоздал пару раз на работу, что-то опасное сказал, но покаялся или высказал какое-то сомнение. Также опубликованы отчеты гестапо о настроениях в стране — в них по годам указывалось количество [противников режима].
Есть социологические исследования: в конце 1940-х годов больше 50% немцев считало, что национал-социализм как таковой был позитивным явлением в истории Германии, только отдельные его стороны — антисемитизм и так далее — были плохие. Это как большой пирог, у которого заплесневел кусочек, — надо отрезать и выбросить. Но это невозможно, пирог уже не будет целым, не будет пирогом. На мой взгляд, только со сменой поколений стали понимать, что на самом деле весь пирог был отравлен. И нацизм получил переоценку как цельное явление.
— Сопротивление, насколько я знаю, действовало и в эмиграции. Какие у него были особенности?
— Самая известная форма протеста — это [именно] эмиграция. Определенное количество обычных людей (если кто-то на них мог донести или они сами поняли, что происходит) всё бросили и уехали. Эти люди вряд ли могли быть вовлечены в активную эмиграцию, потому что занимались тем же, чем и дома, — выживали.
Но в основном немецкая эмиграция — это эмиграция евреев и интеллектуалов, которые по политическим и нравственным мотивам не приняли нацистский режим. От двух до трех тысяч сотрудников университетов покинули Германию. 24 лауреата Нобелевской премии. Более 250 писателей, драматургов, поэтов, литературных критиков. Например, Генрих и Томас Манны, Бертольт Брехт, Ремарк, Лион Фейхтвангер, Стефан Цвейг.
Это люди, которые целенаправленно — они без этого жить не могли — высказывали свою позицию. Писали романы, публицистические эссе. Кстати, Эрика Манн — дочь Томаса Манна — написала интереснейшую публицистическую работу о том, как зомбируют германскую молодежь.
— Были ли страны, где концентрировалось эмиграционное Сопротивление?
— Здесь мы опять возвращаемся к коммунистам. Это Москва, это национальный комитет «Свободная Германия». Это усилия привлечь к тому или иному участию представителей немецкого офицерства, известных людей — как попавший в плен Паулюс. Или абсолютных фанатиков-коммунистов, какими были Ульбрихт и Пик, — и сделать из них [альтернативное германское] правительство.
Дальше — Лондон. Там вся творческая богема, частично — научная. Как ни странно, Мехико — там жили менее известные люди, но тоже пытались что-то делать: выступали на страницах печати, по радио, рассуждали о будущем, искали альтернативы.
Опять-таки, больной вопрос для любой эмиграции, которая уезжает от режима, пользующегося поддержкой большинства в стране: должна быть альтернативная позитивная повестка. Мало сказать, что мы ужасные, наша страна ужасная, история ужасная и сейчас у власти диктатор. В Германии с позитивной альтернативой было плохо, потому что демократия ассоциировалась с Веймарской республикой — слабостью, годами экономического кризиса, прозябания. А Гитлер пришел и предложил функциональное возрождение. Свобода вместо масла не всегда работала.
Немецкая эмиграция все-таки в определенной степени решила эту задачу — есть Другая Германия, как они про себя говорили. Не вся страна — зомби, не вся страна — преступники. Есть люди, которые против, — и это сработало. После войны они возвращались в освобожденную Германию и активно участвовали в антифашистской работе, возрождали культурную жизнь уже на новых началах. Да, они спасли себя и вернулись, когда уже было безопасно, но тем не менее сам их облик работал на то, что Германия может возродиться — и не в том виде, в каком она существовала вместе с Гитлером.
— Пока они были в эмиграции, до оставшихся в Германии доходили их труды? Могли ли эмигранты как-то на них влиять?
— Кто веровал в фюрера и возрождение страны, тот считал этих людей нацпредателями. Переубедить их было сложно, особенно пока у Гитлера не было серьезных системных поражений. Для тех, кто хотел слышать и шел на риск — то есть до абсолютного меньшинства, — это доходило.
— А насколько вообще обычные немцы были осведомлены о движении Сопротивления, о покушениях на Гитлера?
— Нинасколько. В интервью, в воспоминаниях в основном пишут: «не знали», «не понимали», «не интересовались». Самое главное — это действительно так. Ни в одной газете не печаталась статистика заключенных концлагерей. Американцы снимали фильмы о том, что происходило в концлагерях при освобождении, — немцы падали в обморок, закрывали глаза. Действительно очень многие не знали. Но не знали, потому что не хотели ничего знать? Это уже другой вопрос.
Вопрос в том, о чем они знали. Если были разговоры на кухне, были разговоры у соседей — и потом кто-то, на кого написали донос, исчезал. И исчезал так, чтобы не вернуться. Они не могли не знать о том, что все держалось на страхе. Не на конкретном страхе: «За это мне полагается вот это» — этого никто не знал. Но на том, что, если ты что-то не то сделаешь или скажешь, тебе обязательно полагается что-то страшное. Об этом знали все — о наказании.
И третий пункт — как к этому относились. Первоначальная волна террора в 1933 году — против коммунистов, гомосексуалов и бездомных — была воспринята если не на ура, то совершенно нормально, потому что Гитлер пришел к власти под лозунгом стабильности и порядка, сплочения общества. Дальше вступала жестокая логика, что фюрер — выразитель интересов народа. На это работала пропаганда. В таких режимах есть только «друг» и «враг», середины быть не может. Поэтому любая оппозиция «служит» врагу. Любой человек, который болеет душой за свою родину и выступает против режима, ведущего в бездну, — предатель.
— Почему, на ваш взгляд, Сопротивление не добилось своих целей, а гитлеровский режим был закончен военным путем и при участии других стран?
— Это был наиболее быстрый — и ужасный, конечно же, — вариант его падения. В обществе не было понимания, куда это все ведет. Даже во время войны, пока она не пришла к немцам на порог. Если бы Гитлер — запретное для историка «если бы да кабы» — продержался дольше, он бы, конечно, все равно пал. Даже, наверное, большей кровью.
— Когда у немцев в ФРГ и ГДР стало меняться отношение к участникам Сопротивления и в них перестали видеть предателей?
— Действительно, под воздействием пропаганды их, с одной стороны, воспринимали как врагов народа. С другой — был вопрос в том числе для самих участников Сопротивления: что они преступают? Для немцев очень важно повиновение власти. Если власть законна, ее надо менять законным образом, а не где-то выступать.
После войны этот вопрос был поставлен открыто. Активно выступали родственники участников заговора 1944 года. Потому что тут Гитлер отступил от линии, что родственники не отвечают [за преступление членов семьи], и начал преследовать всех: членов семей, более-менее взрослых детей. После войны выжившие пытались обелить пострадавших, избавить их от ярлыка предателей. И очень не сразу общественное мнение, даже в ФРГ, повернулось к тем, кто реально что-то сделал.
Национал-патриотами практически сразу признали тех, кто размышлял [об альтернативе для гитлеровской Германии], — например, членов кружка Мольтке. Отношение к церковному Сопротивлению тоже было совершенно определенным [и положительным] с самого начала. К творческой интеллигенции, эмигрировавшей на Запад, — в принципе позитивным.
А вот к коммунистической эмиграции опять стоял вопрос: с кем вы сотрудничали? Это страшная моральная дилемма: если я борюсь против режима, могу ли опираться на внешнюю и враждебную ему силу? Даже в ФРГ это был довольно больной вопрос до того, как гитлеровский режим был официально признан преступным Нюрнбергским международным военным трибуналом. Осудили все, что с ним было связано, в том числе «шестеренки» режима, будь то врачи или чиновники. Сталинский режим как таковой никогда не был признан преступным. Кстати, в ФРГ наиболее активно стали изучать коммунистическое Сопротивление, после того как в 1956 году запретили Коммунистическую партию Германии.
По мере переоценки и понимания всего ужаса гитлеровского национал-социалистического мира [в ФРГ] приходило и понимание, что участники Сопротивления — даже если формально их моральная позиция вызывала вопросы — все-таки совершили позитивный моральный акт. Сейчас позитивно относятся к любому Сопротивлению.
В ГДР все было совершенно по-другому. ГДР отрезала себя от немецкого прошлого вообще. [Дело преподносилось так, что] это первое в истории государство рабочих и крестьян на немецкой земле — и с фашизмом оно не имеет ничего общего. Изнанка этого понятна: не произошло переоценки прошлого. Я не хочу сказать, что на смену одной диктатуре сразу пришла другая (хотя это центровая точка зрения современных историков Германии). Но произошло то, что одна несвобода была заменена другой без альтернативы. Центральной идеей Гитлера было, что государство — это все, а человек — ничто и все должны служить государству, всеобщему благу. В ГДР человек по-прежнему служил государству и не относился к этой идее критически, чувствовал, что нужно ее защищать от всех врагов, которых много.
И самое главное — не было проникновения в эти достаточно сложные механизмы возникновения национал-социалистической идеи, ее развития, расширения и интеграции в режим. «Фашист? Ах ты гадюка, нехороший человек!» А как так получилось, что ты фашист, и насколько ты фашист? Неслучайно при поддержке оккупационных властей в советской зоне активно преследовались любые функционеры, даже самого низшего звена национал-социализма.
На Западе речь совсем не шла о том, чтобы всех простить. В конечном счете все уткнулось в то, чтобы весь народ признал вину. Это очень важно. Потому что, если преследовать сторонников режима, даже частым ситом, все остальные, по идее, ни в чем не виноваты. А виноваты все — в таком долгом существовании режима, его поддержке, соучастии. Это трудно, больно, и очень не хочется это принимать. Но только так происходит переоценка прошлого.
— Мне кажется, многие сопротивлялись Гитлеру, потому что не могли иначе. Но все-таки режим пал по другой причине. И невольно возникает вопрос: может, больше смысла было бы дождаться, когда все закончится, и потом помогать в восстановлении страны? Или Сопротивление все-таки повлияло на этот процесс?
— Конечно, оказало влияние. В исследованиях этого явления сначала преобладали моральные оценки, и только в 1970-е годы [ученые] перешли к его историзации, к рассмотрению вне моральных категорий и эмоций в рамках уже исторической науки.
Если бы не было этих людей, которые часто находились в конфликте со своей совестью, с присягой, с моральными заповедями, с пониманием того, что будут осуждены большинством, что было бы в конечном счете? Хотя мы и говорим о массовой мобилизации режимом людей, этой массовости достигнуто не было. Люди в основном предпочитали не сопротивляться, но они и не поддерживали этот режим безоглядно.
Широко известны факты из мемуаров [Альберта] Шпеера, любимого архитектора Гитлера и впоследствии министра вооружения: когда он получил от Гитлера приказ о «выжженной земле» и не стал его выполнять, понимая, что немцам еще надо будет жить после Гитлера. Шпеер, конечно, не участник Сопротивления. Но сколько он в конечном счете сберег жизней? Сколько сберегли люди, которые на низовом уровне отказывались кого-то расстреливать, депортировать или спасали? Без этого Германия не только в глазах мирового сообщества, но и в своих собственных потеряла бы моральное право на дальнейшее существование.
Первый канцлер ФРГ Конрад Аденауэр — обер-бургомистр Кельна, который в 1933 году из-за несогласия с Гитлером не стал с полагавшимися церемониями встречать фюрера, прилетевшего [в Кельн]. За что был смещен со своего поста, потом побывал в лагерях и так далее. Понятно, что его позиция, нахождение в лагерях повлияли на избрание его канцлером (не говоря о том, что у него была четкая позитивная программа для ФРГ — возвращение в западное цивилизационное пространство). Как было бы, если бы не было такого Аденауэра?
Сопротивление заставляло людей задумываться, сохраняло в этом ужасном, зомбированном обществе возможность альтернативы. И наконец, оно работало на понимание того, что режим не вечен, что будут другие времена.
Беседовала Кристина Сафонова