«Нет, ребята. Я не настолько слабый человек, чтобы меня вот так сломали» В России ЛГБТК-людей считают «экстремистами» — и преследуют даже за поцелуй в баре. Мы поговорили с психологами, которые помогают им все это пережить
В западных странах июнь — это «Месяц гордости». В России — очередной месяц дискриминации, в том числе со стороны властей. В конце 2023 года ЛГБТК-людей объявили «экстремистами», а в начале июня 2024-го замглавы Минюста России Олег Свириденко публично заявил, что они «легко становятся носителями гендерного экстремизма и гей-национализма» (что бы это ни значило). Поводом для преследования может стать даже поцелуй в баре. При этом есть и те, кто помогает российским ЛГБТК-людям справиться с таким давлением — зачастую это психологи. Спецкор «Медузы» Елизавета Антонова записала их рассказы.
«Медуза» изменила имена собеседников по соображениям безопасности. Кроме того, в этом тексте есть мат — если для вас это неприемлемо, пожалуйста, не читайте его.
Руфь
Эмигрировала в Армению, опыт консультирования — шесть лет
Я работаю с россиянами онлайн — уехала из страны из-за войны и ЛГБТК-законов. Пару лет я возглавляла психологическую службу в некоммерческой профильной организации в России (пока та не закрылась), сама принадлежу к сообществу и специализируюсь именно на работе с ЛГБТК-людьми. Таковых среди моих клиентов примерно половина, раньше было больше. Из них большинство находятся в России, остальные уехали или в процессе переезда.
Сейчас у меня в профилях [на разных сервисах по подбору психологов] написано что-то вроде: «Зачитываюсь произведениями Сапфо и Стивена Фрая и работаю с людьми, разделяющими мои литературные вкусы». Это такая отсылка для своих. Когда я отправила одному из сервисов эту формулировку, они взяли паузу и несколько дней думали. В итоге согласились.
В целом весь этот камуфляж, как у меня в профиле, — довольно глобальное явление. Многие специалисты говорят обтекаемо, и клиенты тоже. Формулировки, которые были в ходу в 1990-х и начале 2000-х — например, «я в теме», — снова переживают расцвет. Психологи ищут способы сказать что-то, чтобы себя обозначить, при этом себя не выдавая.
На ужесточение законодательства крупные агрегаторы [по подбору специалистов] реагировали по-разному. Один агрегатор, когда ЛГБТК+ запретили, обратился к работающим на его платформе психологам с требованием убрать из объявлений все формулировки с упоминанием [этой темы]. Другой сайт во всех объявлениях, где есть «ЛГБТ», проставил автоматические плашки о том, что «ЛГБТ — движение, деятельность которого признана экстремистской и запрещена на территории РФ».
То есть, по сути, агрегаторы определяют язык, на котором психолог говорит со своими клиентами — во многом вынужденно, поскольку их сайты [компании] юридически находятся в России. При этом тональность разная: один из сервисов, например, выбрал более мягкую политику. Они тоже попросили всех убрать аббревиатуру «ЛГБТ», но до сих пор пытаются придумать какие-то альтернативы, как можно дать понять клиенту, что происходит. В 2020–2021 годы они проводили обучение для ЛГБТК-френдли психологов и у них на сайте обозначались такие специалисты, а сейчас вместо этой аббревиатуры они используют изображение фиолетового сердца. А еще после признания ЛГБТК+ «экстремистским движением» они написали в соцсетях, как расстроены этой новостью, и выразили сочувствие ЛГБТК-людям, которых коснулся закон.
[При этом] практически все крупные российские сервисы никак публично ЛГБТК-людей не поддерживают. Все они фактически включают своих психологов в эту систему молчания. Клиентам приходится играть в рулетку «определи по аватарке или другим намекам в описании, что это психолог, которому можно доверять». Понятно, что сервисы не могут запретить психологу быть ЛГБТК-френдли или ЛГБТК-человеком, но публично на платформах это звучать не должно.
Клиенты, которые приходят к психологам, [тоже] начинают с осторожного танца вокруг этих тем. Работаете ли вы с такими людьми, считаете ли вы, что это нормально — эти вопросы все чаще звучат при первом контакте. На всякий случай все немножко напрягаются и пытаются понять, можно ли об этом говорить. Это похоже на то, как люди начинают говорить друг с другом о войне — через «подвисание».
У специалистов в целом есть опасения, поскольку до сих пор непонятно, как будет работать новый закон. Ведь мы пока не особенно видели его применение на практике — и [до конца] не ясно, что подразумевает под собой эта самая «экстремистская деятельность» с точки зрения законотворцев и что, собственно, является «пропагандой».
Специалист, который работает онлайн, не может обезопасить себя от того, чтобы клиент, например, не записывал его высказывания в поддержку ЛГБТК-людей (если, допустим, этот клиент почему-то решил причинить вред психологу). Вопрос доверия становится ключевым. Насколько я понимаю, главная [возможная] мера безопасности — уехать из России и не сотрудничать с российскими сервисами [по подбору психологов]. Но это сложно, поскольку мы продолжаем работать с российскими ЛГБТК-клиентами.
В моей работе многое изменилось [из-за дискриминационных законов]. Раньше я могла направить клиента к коллегам в конкретной российской организации в офлайне или подсказать, где можно найти группу поддержки и юристов — в соответствии с конкретным запросом. Теперь же я ловлю себя на том, что проговариваю вещи, которые давно не работают — либо уже не актуальны. Все ключевые профильные организации в стране закрылись или ушли в онлайн. Так, «ЛГБТ-сеть» офлайн в России больше не работает, «Выход» тоже уехал и работает онлайн. Московская ЛГБТК-группа «Стимул» закрылась в 2022-м. В Москве также была агломерация «Ресурс» — группы поддержки ЛГБТК+ разного формата; они тоже закрылись и прекратили публичную деятельность. Вообще, насколько мне известно, в России не осталось ни одной крупной [публично] работающей офлайн ЛГБТК-организации.
Постепенно ЛГБТК-платформы и комьюнити перепридумываются заново. Появляются новые инициативы. Например, проект Cheers Queers — лесбийская инициатива, которая недавно запустила свою психологическую службу. [Но] фактически я не знаю офлайн-пространств, которые могла бы посоветовать. Знаю косвенно, по рассказам своих ЛГБТК-клиентов, что они куда-то ходят, но это становится все более закрытой информацией, ей ни с кем не поделишься.
Все это способствует еще большей закрытости [ЛГБТК-людей]. Растет потребность в психологе, разделяющем их взгляды и ценности. Понятно, что так было и раньше, и логично, что ЛГБТК-человек ищет ЛГБТК-психолога, который сам из сообщества. Просто сейчас это становится не только вопросом большего комфорта и понимания контекста, но и вопросом безопасности.
Вообще [закрытие ЛГБТК-организаций в России] это история, которая влияет на людей на разных уровнях. Стало меньше доступа к бесплатным сервисам — например, к юридической помощи, которая всегда была более актуальна на местах. Психологическая помощь осталась онлайн, но здесь тоже важна именно возможность прийти к психологу очно. Не всегда человек живет один, не всегда есть безопасное пространство для того, чтобы говорить о себе. Поэтому люди либо уходят в лес, чтобы говорить с психологом на опушке, либо даже в разговоре с психологом до конца не могут чувствовать себя безопасно.
Плюс это история про все большую атомизацию людей, потому что очень важно просто иметь возможность прийти на какое-то мероприятие сообщества. Оно может быть даже развлекательным, вроде просмотра фильма или дискуссионного клуба. Человеку приятно прийти и увидеть, что есть такие же, как ты, и это очень хорошо работает на такое банальное, но очень нужное переживание себя «нормальным» и «принятым» (как другими, так и собой).
А сейчас, даже если человек находит себе психолога и у него есть деньги, чтобы получить помощь онлайн, с психологом он может пережить эту важную для себя историю про принятие и свою нормальность. Но затем придется снова возвращаться к скрыванию себя, к попытке вписаться в гетеронормативную рамку и себя каким-то образом не проявить и не выявить.
[В последнее время] один из главных запросов моих клиентов — переезд. Поиски работы, подходящей страны, задача решиться на эмиграцию. Часто эта тема идет рука об руку с другими, когда человек понимает, что зарабатывать своей прежней специальностью на новом месте не сможет. Бывают истории про межличностные отношения — когда один человек хочет уехать, а его партнер не готов или сомневается. Мне лично приходится много работать с тем, чтобы подходить к человеку без своей явной позиции. Первая мысль, которая приходит в голову, когда понимаешь, что еще один ЛГБТК-клиент остается в России, — сказать: «Почему ты еще не уехал? Давай посмотрим, как это можно сделать». Но это уже вопрос профессионализма.
Многие ощущают, что у них нет возможности проживать свою жизнь в сообществе, есть ощущение разобщенности, изолированности. И здесь видно разницу между людьми, которые находятся в отношениях, и всеми остальными. Для тех, кто в отношениях (и если это хорошие отношения), это история про поддержку, опору и про то, чтобы хотя бы со своим партнером чувствовать себя хорошо.
После ухода Tinder из России люди чувствуют это изолированное одиночество. Многие из соображений безопасности не знакомятся [вообще] или знакомятся разными сложными путями. Здесь [в РФ] и раньше работали преступные сообщества с подставными свиданиями. Сейчас это новый уровень тревоги и небезопасности: риски стали выше. Человек боится, что его раскроют и это приведет к каким-то негативным последствиям. Только если раньше человек мог бояться увольнения с работы или преследований и это была скорее история про деньги [чтобы откупиться], то сейчас это уже буквально про физическую безопасность. По крайней мере так люди это ощущают.
То же самое в контексте каминг-аута. Молодые люди сталкиваются с вопросом, насколько безопасно или небезопасно говорить с родителями или окружением. Во многом это старые тенденции, которые были и до принятия закона, просто они еще больше усугубились — уровень тревоги, стресса и неопределенности усилился многократно.
Для многих [сейчас] есть вопрос про выстраивание отношений с родителями, если с ними не совпадает политическая позиция. В контексте ЛГБТК-людей это дополнительно усиливается: есть переживания, что, например, люди не могут уехать, потому что им нужно ухаживать за родителями. При этом с родителями они во многом не сходятся. Это усугубляет их страдания.
Многие ощущают себя непонятыми, потому что, даже если мы говорим о текущем законе об «экстремизме», какой-нибудь обыватель просто не поймет, в чем проблема: «Ничего же не случилось». Вот эта невозможность пережить и разделить с кем-то этот опыт сильно фрустрирует. Фрустрация, изоляция — часто звучащие слова и темы.
Причем изоляция коснулась не только самих ЛГБТК-людей, но и психологов. Сейчас психологи в России не могут найти «своих», таких же френдли-специалистов, если не знают их напрямую. Не могут пойти учиться где-то, как быть френдли-психологом. Многие материалы и книги, которые публиковали ЛГБТК-организации, теперь тоже удалены с их сайтов и недоступны. Приходится опираться на международные материалы (Американской психологической ассоциации и других), если есть знание языка и понимание, где искать информацию. Психологи оказываются ограничены в возможностях обучения и оказания качественной помощи.
[При этом] для себя на данном этапе я не вижу серьезных рисков, поскольку мои профессиональные соцсети не посвящены исключительно работе с ЛГБТК-людьми и в них я не позиционирую себя как ЛГБТК-психолога. И поскольку у меня немного подписчиков, я не чувствую к своей работе большого внимания.
Понятно, что всегда существуют риски, когда находишься в стране, которая связана с Россией различными договорами о сотрудничестве и взаимодействии. Но в целом есть ощущение, что здесь [в Армении] живут куда более известные люди, которые продолжают сотрудничество с ЛГБТ-организациями и публично позиционируют себя как ЛГБТ-активисты.
Хотя при таких абстрактных формулировках нового закона как будто мы не можем оценить риски на самом деле. Пока у меня есть возможность не ездить в Россию, я не планирую этого делать. Но не могу сказать, что у меня разорваны отношения с Россией: вся моя профессиональная история связана с этой страной.
Петр
Живет в городе-миллионнике в России, опыт консультирования — три года
Я веду частную практику и сотрудничаю с российскими и европейскими фондами, которые оказывают помощь ЛГБТК-сообществу. У меня диплом психолога-консультанта в рамках дополнительного образования, работаю в интегративном подходе. Еще до начала учебы на психолога я два года работал с ЛГБТК-сообществом как равный консультант — помогал с вопросами общего характера. Пока я остаюсь в России. Возможно, в ближайшее время все изменится: я подался на гуманитарную визу через один из европейских фондов. Но это дело не быстрое.
Не все мои клиенты относят себя к ЛГБТК-сообществу, таких людей у меня процентов 60–70. Подавляющее большинство из них находятся в России. Конечно, [из-за дискриминационных законов] работа изменилась. Еще когда я только начинал консультировать, было понятно, что ЛГБТК-люди при обращении за психологической помощью проходят через двойную стигму. Сначала приходится пересилить себя, чтобы в принципе обратиться к психологу, а после этого преодолеть еще один барьер. Ведь когда обращаешься к незнакомому человеку, непонятно, будет ли он ЛГБТК-френдли. Ко мне приходили ребята, которым другие специалисты открыто говорили: «Я надеюсь, ты не пидор, пидорасы нам тут не нужны». В итоге человек становится еще более травмированным.
Люди и так уже боялись обращаться [за психологической помощью]. А после признания ЛГБТК+ «экстремистским движением» все, что лежало годами [у ЛГБТК-людей в голове] и особенно им не мешало, стало пробиваться наружу. Раньше многие старались просто жить. У них были семьи, или однополые семьи, или однополые семьи с детьми. Но после объявления ЛГБТК «экстремистами» все это снова зазвучало в СМИ и вызвало волну гневных гомофобных комментариев. Людям пришлось обратить на это [государственную политику] внимание.
[На мой взгляд] человек в процессе жизни формирует свою личность, будто собирает картинку из разных кусочков пазла. И пока ты понимаешь, что этот кусочек тебе не нужен, ты можешь отложить его в сторону, и тебе хорошо. Но когда про этот маленький сегментик начинают говорить все, а это часть тебя — вот он лежит тут рядом, тебе никуда его не убрать, — возникает стресс, тревога, паника. Люди вспоминают какие-то моменты из детства — буллинг и так далее; это называется «отложенная травматизация». Для них это новый стресс, новый шок, они начинают паниковать, дергаться, размышлять: уезжать или остаться. И тут нужен специалист, а не просто друг, который поможет им успокоиться и понять, что да, пока мы живем в такой реальности.
Разумеется, в России и раньше была проблема гомофобии. Но со временем ситуация усугублялась. В 2013 году, после запрета «пропаганды среди несовершеннолетних», и дети, и психологи попали в довольно жесткую ситуацию. Когда ребенку нужно чем-то поделиться, он идет к значимому для себя взрослому. Зачастую это не родители, а либо учитель, либо психолог, либо кто-то еще. Принятый закон уже тогда поставил психологов в очень странное положение.
Например, приходит к тебе ребенок лет 16 и говорит: «Меня родители избивают за то, что я гей, а я не понимаю, почему это плохо». Ты начинаешь с ребенком общаться, помогать. Если этот ребенок интерпретирует твои слова по-своему и кому-то что-то потом скажет, как быть уверенным, что его же мама не обратится в полицию со словами, что ты развращаешь ее ребенка или что-то ему «пропагандируешь»? Никто не будет разбираться, что подросток сам пришел с таким запросом. В итоге ситуация патовая: психологу, с одной стороны, разрешили работать, с другой — не дай бог что-то выйдет за границы «бойцовского клуба».
Потом был принят закон о запрете «пропаганды» уже среди совершеннолетних. Ко мне начали обращаться люди с вопросом: «Как мне объяснить это своей семье?» Ситуация дурацкая, потому что закон жутко размытый, из него ничего не понятно. Теперь же, когда ЛГБТК+ объявили «экстремистским движением» и решили, что феминитивы — проявление ЛГБТК-экстремизма, люди вообще запутались. Что теперь, нельзя слово «учительница» говорить, что ли?
Я сам однажды попал в жуткую ситуацию. Я тогда еще был равным консультантом, то есть не имел права консультировать людей [как психолог], поскольку не завершил образование. Ко мне обратился 15-летний ребенок, который подвергся сексуальному насилию — и которого мать обвинила в том, что он сам виноват, и попыталась отправить его на конверсионную терапию. Он ко мне приходит и говорит: «Мне нужна помощь». Я говорю: «Парень, прости. Я тебя не знаю, и тебе 15 лет. Ты меня тоже пойми: если что, я по статье пойду».
Сейчас работать еще страшнее. Часть психологов постоянно на связи с юристами. Но пока что не было ни одного случая привлечения психолога за то, что он консультирует «экстремистское сообщество». Повторюсь: как и раньше, чья-то мама может привести ребенка к психологу и сказать: а вылечите, пожалуйста, моего сына от гомосексуальности или мою дочь от лесбиянства. А психолог на это маме ответит, что это норма. У нас есть МКБ, то есть медицинский классификатор болезней — 11, который Россия пока не принимает — в нем написано, что нет такой болезни. А в России это «экстремизм». Приходится лавировать.
Пока в России нет закона о психологической помощи, и в какой-то степени это плюс, потому что какие-то нормы не прописаны — а что не запрещено, то разрешено. Мы можем действовать на основании этического кодекса Российского психологического сообщества. Он подразумевает, что все, что происходит в кабинете психолога, остается там. Недавно власти [все-таки] пытались принять закон о психологической помощи — и в нем был пункт о том, что психолог обязан предоставлять российским правоохранительным органам информацию по своим клиентам. Взорвались все — ведь это противоречит этике. Человек доверяется специалисту, рассказывает ему о каких-то страшных вещах в своей жизни, а мы должны просто базу сливать правоохранительным органам? Это смешно. Все [психологи] были против, и пока этот закон принимать не стали.
Вообще, ситуация патовая. Ко мне обращаются для того, чтобы я новую реальность создал, что ли? Сам я прекрасно понимаю, что вот сейчас человек посидит на сессии, а потом пойдет обратно в это общество. И снова столкнется с теми же травмирующими событиями. Нельзя почувствовать себя нормально в обществе, которое назвало тебя больным.
Оксана
Живет в Воронеже, опыт консультирования — шесть лет
Я психолог по образованию, проходила курсы повышения квалификации в КПТ, в ACT-терапии, кризисной психологии и работе с ПТСР.
Пару лет волонтерила на горячей линии в российской «ЛГБТ-сети». Сейчас у меня частная практика. Кроме того, я сотрудничаю с проектом, который помогает квир-людям, пережившим партнерское насилие. Параллельно работаю психологом в школе с детьми с аутизмом.
90% моей практики — ЛГБТК-люди, и большинство из них остаются в России. Самый большой пик эмиграции среди моих клиентов был в 2022 году, в 2023-м многие продолжали уезжать. Но клиентов меньше не стало.
Конечно, [после объявления ЛГБТК+ «экстремистским движением»] работа изменилась. Сильнее всего затронуло соцсети [ЛГБТК-людей] и анкеты [психологов] — пришлось везде убрать аббревиатуру ЛГБТ.
Насколько мне известно, нигде [в законе] не прописано, что нельзя употреблять термин «квир». [Поэтому] я заменила аббревиатуру «ЛГБТ» на термин «квир» и на формулировку «френдли-специалист». Кроме того, я отредактировала записи прошлых лет [в соцсетях], и сейчас [если] пишу об этом, то уже завуалированно, никаких «ЛГБТ». Ничего не пишу про сексуальную ориентацию, про гендерную идентичность.
Все это, безусловно, помещает тебя в какие-то рамки, но это вопрос безопасности. И для клиентов тоже. Если это новые клиенты и они пришли не по рекомендациям, а просто по объявлению в интернете, мне сначала пишут с опаской.
Любые интервью, статьи — все это приходится теперь делать либо анонимно, либо не использовать в них какие-то термины и слова, чтобы это подходило для всех — как для гетеросексуальных, так и для ЛГБТК-людей. Например, если пишу об отношениях, в тексте ничего не будет про гомосексуальные отношения. Я не могу конкретизировать, поскольку опасаюсь, что это может быть чревато какими-то последствиями. К сожалению, если текст читает человек со стороны, он и не поймет даже, что речь вообще идет об ЛГБТК+.
При перелетах я теперь полностью чищу свой телефон. [Например] в скором времени мне предстоит поездка в один из кавказских регионов, и я уже морально готовлюсь все почистить на всякий случай — совсем недавно моя подруга туда ездила, и [у нее] проверяли телефон.
[Но] своим клиентам я доверяю и не предпринимаю каких-то дополнительных мер безопасности. Возможно, это моя наивность, но я еще не попадала на плохих людей, поэтому не слишком за себя опасаюсь. Тем более клиенты в основном приходят либо от профильной организации, либо по рекомендациям от знакомых.
Получить помощь квиру в России стало гораздо сложнее. Если сейчас просто вбить в поисковике «НКО ЛГБТ», скорее всего, мало что найдешь, особенно без VPN. Если человек не знает о существовании каких-то организаций, даже онлайн найти их не так легко. Человек остается один на один со своими проблемами и боится даже с кем-то об этом поговорить. Особенно жители небольших городов. И раньше нельзя было сравнивать Москву и другие регионы, когда мне звонили на горячую линию «Российской ЛГБТ-сети» из какой-нибудь глухой деревни… А сейчас и горячая линия уже не работает. Я даже не знаю, обращаются ли они куда-то за помощью.
Сам этот [«экстремистский»] статус отвратителен. Он убивает какую-либо свободу слова и самовыражения. Запрещает то, что для тебя нормально и естественно. Нас поместили в какой-то шкаф и сказали: сиди не высовывайся, ничего про себя не говори. И вот ты сидишь в этой коробке, где тебе не разрешено абсолютно ничего. Естественно, это накладывает отпечаток.
Мои клиенты стали намного тревожнее. Им страшно, некомфортно, они не знают, что делать. Это состояние, по моим наблюдениям, усугубляется. Многое, конечно, зависит от индивидуальных особенностей психики. Кто-то спокойнее относится к происходящему и привыкает быстрее, а у других тревожность зашкаливает.
У большинства моих клиентов в России нет возможности эмигрировать: либо нет денег, либо специальность не подходит для переезда. Как правило, все упирается в финансовую составляющую. Я и сама думала о переезде, мои родственники живут в одной из европейских стран. Они меня звали к себе, но меня тоже останавливает вопрос денег.
В любом случае я не перестану оказывать помощь ЛГБТК-людям. Во-первых, я начинала работу психолога именно с ЛГБТК-сообществом и в целом работаю в основном с ним. Да, у меня бывают гетеросексуальные клиенты, но их мало. Во-вторых, я сама отношусь к ЛГБТК-сообществу и понимаю, насколько эта помощь важна людям. Поэтому, когда приняли этот закон, я для себя решила, что ни в коем случае не брошу свою работу. Мне просто совесть не позволит это сделать. Сейчас ЛГБТК-сообщество — очень незащищенная группа, со всех сторон облепленная стигмой. И очень круто, что есть специалисты, которые работают именно с ЛГБТК+.
Анна
Живет в городе-миллионнике в России, опыт консультирования — 15 лет
Для меня принадлежность к сообществу — личная история. Она всегда была и остается частью моей практики. Я много лет занималась волонтерской деятельностью как психолог и супервизор с несколькими НКО в России, которые помогали и оказывали психологическую помощь сообществу. Это «ЛГБТ-сеть», «Сфера», московская организация «Ресурс». Сейчас ЛГБТК-клиентов в моей практике — процентов 30. Примерно так всегда и было.
[После ужесточения законодательства] моя работа бы не сильно изменилась, если бы организации, с которыми я сотрудничала, не прекратили свою деятельность в России. Поэтому сейчас нет каких-то масштабных проектов — хотя я веду переговоры о сотрудничестве с одной из уехавших из России НКО. А так у меня есть клиенты, супервизанты — кто-то остался [в России], кто-то уехал. В этом смысле ничего не поменялось.
Сам этот [«экстремистский»] статус — абсурдная история. Движения как такового не существует. Есть «Талибан», есть ИГИЛ… Там люди объединены какой-то идеей и ведут планомерную деятельность. Здесь этого нет. Я думаю, что люди, которые принимали этот закон, мягко говоря, не понимают, о чем речь. Наверное, это следствие полного отсутствия просвещения в сфере человеческой сексуальности.
Состояние ЛГБТК-людей [после признания ЛГБТК+ «экстремистским движением»], безусловно, изменилось. Это сильно ухудшило положение. Хотя здесь многое зависит от того, насколько раньше человек был вписан в социум.
Сильнее всего, конечно, ударило по транссообществу — в связи со сложностями самого процесса [трансгендерного] перехода. Здесь сказываются сложности с получением разрешения на этот переход, всеми сопутствующими медицинскими манипуляциями, получением медицинской помощи, связанной с гормональной терапией.
Если человек не успел решить вопрос с документами (речь о замене паспорта после перехода, — прим. «Медузы»), это просто опасно. Эта социальная группа, наверное, наиболее уязвима, поскольку именно невозможность получить документы уводит людей в зону нелегальной деятельности, где они никак не защищены и где много околокриминальных историй. Часто люди вынуждены заниматься проституцией. А обращаясь за медицинской помощью или документами, они, по сути, отдаются на волю незнакомых людей. И сталкиваются с психологическим, если не физическим, насилием и унижением. Это просто жесть.
Требуется серьезная психологическая устойчивость, чтобы все это выдержать. А она не у всех есть, поскольку это люди, наверное, наименее вписанные в социум. В силу своего опыта и физиологических особенностей перехода человек проходит очень сложные внутренние процессы. И вписаться [в общество] с этим сложно. А это не то, что можно не сообщать, как, например, сексуальную ориентацию. Когда человек совершает переход, это становится очевидно всему его кругу — и многое в его жизни рушит.
Я на тему ЛГБТК+ в соцсетях не пишу и, к сожалению, [больше] не буду проводить обучающих мероприятий, связанных с этой темой. Потому что это как раз просветительская — что равно «пропагандистская», видимо — деятельность, подпадающая под закон. Но работать в своем кабинете и помогать людям вне зависимости от их гендерной идентичности, сексуальной ориентации или каких-либо других нюансов их частной жизни не считается противозаконным.
Я работаю с парами. Не только гомосексуальными — с полиаморными тоже, с многочисленными вариациями разных форм отношений. Это все люди взрослые, и это частная жизнь. Эту работу я продолжаю. То, что я делаю и говорю в своем кабинете, остается моим частным мнением и закон не нарушает.
Анкету [на сервисах подборов психологов] я не чистила. На одном из сайтов у меня теперь тоже стоит эта плашка — недавно проверила. Ну, стоит и стоит. Но переписывать анкеты… Для меня это уже история, где мы начинаем заниматься самоцензурой, мало понимая юридические тонкости.
Когда ЛГБТК+ признали «экстремистским движением», у коллег было много возмущения, паники и страха. Первая эмоциональная реакция, конечно, была сильная: панические настроения, что нас всех посадят, всем рот заткнут. Но, понимаете, рот мне заткнуть можно, только если я сама готова его заткнуть. Если я свое мнение готова при себе держать, то извините, никто этого не изменит. Свое частное мнение я в соцсети не вываливаю — и раньше так не делала. Все же [на мой взгляд] надо быть довольно заметным человеком, чтобы к тебе захотели прийти. Нас много — тех, кто работал и помогал [ЛГБТК+]. Всех не пересажают.
Заниматься самоцензурой или начинать истерить, что нас тут всех посадят, — не мой подход. Я стараюсь опираться на закон и мнения юристов, которые объясняют, чем мне это грозит и где следует быть аккуратной.
Работа психолога вообще может быть довольно опасной. Теоретически клиент может спровоцировать специалиста в любой момент, и это связано не только с темой ЛГБТК+. Я, например, войну называю войной. Клиент может быть со мной не согласен в оценке каких-то событий. И риски есть, но, опять же, если это какая-то частная история, которая происходит в моем кабинете, у меня есть ощущение, что я могу себя защитить, в том числе в правовом поле.
В конце концов, административный штраф, если что, я могу заплатить. И в целом не исключаю, что в какой-то момент мне придется уехать. В случае уголовного преследования или еще чего-то… Риск такой потенциально есть, и делать вид, что его нет, было бы странно.
Но я не представляю, чтобы я отказала какому-то человеку в психологической помощи. Если я начну сама себя цензурировать, если внутри меня это победит, для меня это будет плохой звонок. Думаю, это именно то, чего бы хотели люди, которые напринимали все эти законы. Хочется сказать им: «Ну нет, ребята, я не настолько слабый человек, чтобы меня вот так сломали».
Мы не теряем связи с Россией. Каждый день наши внештатные корреспонденты внутри страны рискуют своей свободой, чтобы вы знали правду. Пожалуйста, поддержите нас.
Записала Елизавета Антонова