Я стою между мирами. Потом выхожу Четыре года после 6 мая. Воспоминания Алексея Полиховича, фигуранта «болотного дела»

6 мая 2012 года на Болотной площади в Москве произошли столкновения между полицией и участниками мирного шествия «За честные выборы». В конце мая начались первые аресты по «болотному делу» — самому крупному политическому процессу со времен дела ЮКОСа. «Болотное дело» продолжается по сей день: 35-й фигурант Максим Панфилов был взят под стражу в апреле 2016-го. Одним из первых фигурантов дела был анархист Алексей Полихович. Его арестовали в июле 2012 года, а в феврале 2014-го приговорили к трем с половиной годам колонии. В октябре 2015-го он был освобожден условно-досрочно. По просьбе «Медузы» Полихович написал свои воспоминания о событиях 6 мая, аресте, пребывании в СИЗО и суде.

От редакции 

На 6 мая 2012 года была намечена очередная массовая акция «За честные выборы» — шествие по Большой Якиманке и митинг на Болотной площади. Шествие прошло без инцидентов, однако при входе на площадь колонна остановилась. Участники акции позже говорили, что охранявшие акцию полицейские обеспечили слишком узкий проход, «бутылочное горлышко», — и в нем началась давка. Идущие впереди организаторы акции сели на асфальт, призывая остальных сделать то же самое. Сейчас вряд ли можно установить, кто спровоцировал последовавшие столкновения — полиция, задержавшая кого-то из участников акции, или сами манифестанты. 

О размахе «болотного дела» говорит тот факт, что над ним работали более 200 следователей из многих регионов страны, а в качестве свидетелей допросили более тысячи человек. Вскоре после акции начались аресты участвовавших в шествии активистов; их опознавали по записям уличных видеокамер. С мая 2012-го по апрель 2016-го задержаны 35 человек. Большинству из них инкриминировали статьи 212 и 318 УК РФ — участие в массовых беспорядках и насилие в отношении представителей органов власти. К ответственности оказались привлечены представители самых разных политических и общественных сил: либералы, националисты, левые, анархисты, правозащитники, а также обычные граждане, не состоявшие в партиях и движениях. В феврале 2014-го завершился первый большой судебный процесс: его участники, среди которых был и Алексей Полихович, получили от двух с половиной до четырех лет лишения свободы. Большинство фигурантов «болотного дела» уже были приговорены и отсидели; некоторые амнистированы; иные продолжают отбывать срок; в отношении нескольких человек ведется расследование. Дело не закрыто.

* * * 

Говорят, от звонка до звонка. Последний звонок уже мурлычет у меня в голове, он зазвучит, стоит только дежурному нажать на кнопку и отпереть магнитный замок. Я стою между мирами. Справа дверь на волю, за ней ничего не видно, но я знаю, что там свобода и ждут любимые люди. Слева стеклянная зарешеченная дверь обратно в зону. Сквозь стекло и прутья на меня жадно смотрят зэки — следующие в очереди на освобождение. С ними женщина-сотрудник, наш прощальный эскорт. Она равнодушно глядит в сторону, пока дежурный уточняет мои личные данные: бывали случаи, когда вместо одного зэка освобождали другого. Я это или не я? Я, наверное. Хотя после трех лет за решеткой сложно сказать. 

Меня корежит от диссонанса между моими внутренними переживаниями и обыденностью обстановки. Для системы все лениво, привычно, а в твоей голове — вспышки одна за другой, все кричит о важности происходящего. Мало того что я оказался в тюрьме, так еще и в рамках одного из крупнейших политических процессов путинской эпохи. Я выхожу на свободу! А эти сотрудники вокруг просто делают свою работу: «Имя, фамилия, статья, срок?»

Мы пришли забрать тебя на три с половиной года

Стартовый звонок — он тоже дверной, только обыкновенный, домашний. Только прозвучал куда резче «последнего». Конец июля 2012 года, время за полночь, играю в приставку. Открытое окно, жара. Подхожу, смотрю в глазок: там три или четыре человека. «Открывайте, полиция». Бабушка уже проснулась и встревоженно советует из комнаты не открывать — мало ли кто пришел. Но я уже примерно понимаю, кто пришел и зачем. 

Следователь Сергей, старше меня года на два, с порога зачитывает постановление об обыске. Заходят в квартиру он, два опера, «эшник» (представитель антиэкстремистского центра «Э» МВД РФ — прим. «Медузы»). Все спокойно и буднично, корректно расспрашивают про политические взгляды. Я думаю: ну, постановление на обыск — значит, обыщут и уедут. Только дыхалку сжимает от внезапного холода. Аккуратно просматривают шкафы, снимают со стола компьютер; упаковывают вещи, в которых я был на митинге 6 мая, в пакет. Я сам им выдал. 

Очень хочется растянуть этот час или вообще остановить время — только не думать о том, что будет потом. Говорят собираться. Бабушка в слезы, пытается уговорить не забирать. Растерянно хватаю какие-то вещи с собой, рубашку, кофту. Кофту сначала и брать не хотел, но следак посоветовал. Говорю: жарко же, а он отвечает, что холодно еще будет. Понятно, что они не говорят сразу: «Мы пришли забрать тебя на три с половиной года, чувак». Они сначала говорят: «Здравствуйте, обыск». Потом: «Придется с нами проехать для допроса». А затем: «Ну, два дня на ИВС [изолятор временного содержания] до меры пресечения». И так далее. Учтиво дожидаются в подъезде. 

Успеваю написать с раздолбанного телефона, на котором плохо работает сенсор, эсэмэску Тане — девушке. 

В машине следак и опера заводят разговор про World of Tanks. Они, по ходу, все в него играют. Я — нет. Комфортабельная иномарка мчит по улицам, я не пристегнут на заднем сидении. 

Предупредительные звонки

Мог бы я заметить предупредительные звонки? Думаю, что мог, если бы был чуть-чуть внимательнее. С Денисом (фигурант «болотного дела» Денис Луцкевич задержан в июне 2012-го, в 2014-м приговорен к трем с половиной годам колонии, освободился в декабре 2015-го — прим. «Медузы») мы 6 мая были в одном автозаке и в одном ОВД. Дениса арестовали в начале июня. Со Степой (фигурант «болотного дела» Степан Зимин задержан в июне 2012-го, в 2014-м приговорен к трем с половиной годам колонии, условно-досрочно освобожден в июне 2015-го) мы охраняли «Оккупай» (протестное движение, возникшее после разгона митинга 6 мая и просуществовавшее несколько недель — прим. «Медузы»). 

С Сашей Духаниной (фигурантка «болотного дела» Александра Духанина взята под домашний арест в конце мая 2012-го, в 2014-м приговорена к трем годам и трем месяцам условно) мы в те дни после Болотки вообще тусили плотно — и с ее будущим мужем, и с моей будущей женой, и с Филом (антифашист Филипп Гальцов был объявлен в розыск по «болотному делу», получил политическое убежище в Швеции), который потом вовремя уехал. Были на «Оккупаях», [на протестных акциях] в Жуковском, на митингах на Сахарова и на Болотной. Удивительно, сколько хороших людей можно узнать за два месяца. 

Но как-то не думалось, что я тоже в лотерее участвую. Что я сделал 6 мая? Прогулялся по Якиманке, потолкался с ментами, успел из ОВД на последнюю электричку в область — тепло же, дачи, пиво и костры. Футбольное фанатье сто раз так делало. И даже когда идешь из Басманки — с Сашкиного суда, мимо ее дома, где она сидит под арестом, и разговариваешь с ее парнем о том, удается ли им переписываться, — это все равно словно не с тобой, это далеко.

Сейчас, из этого времени, сравнение событий 6 мая 2012-го с Майданом в Киеве выглядит как злая насмешка. Тогда никто не был готов ни на что такое, а власть нажала ровно настолько, насколько ей это было нужно. И весь славный майский антиправительственный праздник сразу разбежался. Ну то есть малая часть его участников еще ходила какое-то время на суды, но в целом все закончилось ничем. Никто не хотел по-настоящему рисковать. Ни те, кто сел, ни те, кто ходил к нам на суды по продлению арестов, ни тем более «випы» и «лидеры». 

Помню, проспект Сахарова 12 июня 2012-го, мой последний митинг на свободе. Колонна анархистов, сравнительно многочисленная, вокруг тогда собиралось примерно столько же разномастных леваков вне блока. Стоим подальше от сцены, чтобы не слышать беспомощные речи ораторов: «Не забудем, не простим, в интернете отомстим». Мимо проносят имперки, ходит [один из лидеров националистов Дмитрий] Демушкин. Поорали друг на друга немножко. Подходит взрослая уже женщина, начинает спрашивать про политическую программу анархистов. Беседуем, она не то чтобы в восторге, но вроде что-то поняла — солидарность, взаимовыручка, самоуправление. Соглашается со всем, что я ей говорю, и в конце, прощаясь, выдает: «Очень хорошо! Когда вы придете к власти, я вас обязательно поддержу!»

Водоворот

Массовые беспорядки на Болотной площади — это преступление, какого еще не было в России. Расследует Главное следственное управление СК, десятки следователей нагнали из провинций, генералы лично [председателю СК Александру] Бастрыкину отчитываются о ходе расследования. Тонны макулатуры, показаний, сотни свидетелей, одних потерпевших — восемь десятков, испорченного асфальта — на миллионы рублей.

И вот меня, фигуранта дела, привозят на допрос в какое-то из зданий СК. Следователь Сергей поднимается на этаж с кабинетами и штаб-квартирой следственной группы. Только дверь на этаж оказывается закрытой. Все ушли, прихватив с собой ключи. Заминка: мы сидим перед дежуркой, все пытаются уговорить дежурного открыть этаж, но он только разводит руками — ключей нет. Следователь Сергей звонит знакомой в основное здание СК, там работают и ночью, — чудо, мы получаем помещение для оформления бумаг и допроса.

К подобному бардаку я привыкну уже потом. Ничего не работает так, как оно должно работать по всем этим бумажкам, кодексам и инструкциям. В ночь ареста это еще в новинку. И даже позже, когда меня будут возить по городским СИЗО вслепую, пытаясь сбагрить с ИВС, я буду удивляться и не верить конвойным, что куда они решат тебя повезти, там ты и будешь сидеть. Меня не берут в СИЗО № 5, «Водник», потому что там уже и так перебор «болотников», не берут в СИЗО № 2, «Бутырку», а в СИЗО № 4 «Медведково» автозак не успевает до вечера. Меня возвращают в ИВС на Петровку, и когда снимают наручники, я почти благодарен за возвращение в знакомое место.

Петровка — это такая тюрьма лайт. В бытовом отношении мне там проще, чем могло быть другим. После армейской учебки и Петровка представляется пансионом. Лежишь целыми днями, ни строевой, ни нарядов, ни межнациональной розни, ни особо одаренных командиров. С тобой в камере еще два человека, а не 150, как в роте. Одежда на тебе твоя вольная, гражданская. С утра выдают сахар, который нужно собрать на газетку и затем разделить натрое. Пилю его алюминиевой ложкой, затем высыпаю свою порцию в кружку, чтобы не рассыпался ненароком. Новые полезные слова запоминаются сами собой. «Дубок» — стол, «тормоза» — дверь, «решка» — решетка. «Очко» — слово не совсем новое. Волнующее воспоминание еще с корабля (Алексей Полихович в 2010–2011 годах проходил службу на эсминце Северного флота «Адмирал Ушаков»). Здешнее «очко» отличается тем, что расположено на постаменте и со стороны входа прикрыто лишь простыней. Генуэзская чаша инициации. Вырабатывает необходимый уровень устойчивости к телесному, неприятному, к звукам, вони и мерзким историям. 

Быстро привыкаю не обращать внимания на неудобства. Читаю Эриха Фромма и братьев Стругацких. Обостренное из-за критической ситуации восприятие умножает возможность мыслить. Кажется, что мысли и образы наматываются на подкорку мощнейшим механизмом. Почти не бесит слишком яркая ночная лампочка. И сторож, шуршащий дверным глазком каждые пять минут.

Похоже на то, как если бы тебя низвергнуло в Мальстрём (водоворот в Норвежском море; в Средние века считался гибельным для судов). Водоворот, из которого тебе не выбраться, тащит тебя вниз, на глубину, а ты хватаешься то за весло, то за лодку, то за обломок борта; цепляешься за любую поверхность и стараешься удержаться. Поэтому тебя раздражает внезапный перевод из одной камеры ИВС в другую. Поэтому тебя нервирует неотвратимая поездка в СИЗО. Едва ты успеваешь обжиться на своем временном плоту, как тебя уже тянет дальше вниз. Ты попадаешь в новые обстоятельства, из которых тебя тоже потом выдернут. Нет ничего постоянного, кроме того, что ты постоянно барахтаешься и хватаешь ртом воздух.

Медведь

СИЗО № 4 в Медведково, или просто «Медведь», встречает меня ночным тюремным шумом. Тюрьма днем спит, а ночью живет. С утра до позднего вечера путешествую по сборкам, баням, обыскам и складам, где выдают нехитрый зэковский скарб. Скрученный и перевязанный матрас — «машка». В рулет засунуто все, что нужно для жизни: металлическая тарелка, ложка, кружка, пакетик с гигиеническими принадлежностями. Бритвенные станки, которые не бреют, но очень хорошо скребут кожу, «хозяйское» мыло, микроскопический тюбик зубной пасты. Вспоминаю, что на флоте «машкой» называют тяжелую швабру с копной веревочек вместо тряпки. 

Около полуночи вместе с еще несколькими вновь поступившими попадаю, по заверениям ментов, на «последнюю» сборку. После нее — карантин, курс молодого арестанта перед самой тюрьмой. Сборкой называют необустроенное и часто грязное пересыльное помещение. В них собирают зэков со всей тюрьмы или тюрем, прежде чем отправить на этап, на суд или на следственные действия. Щупленький казах травит разбойничьи байки двум узбекам. Таджик, который мало понимает и их, и меня, тоскливо вглядывается в темень за решеткой. Но воли там нет — окна во внутренний двор.

Тюрьма просыпается к ночи, и двор постепенно наполняется криками заключенных. Я вслушиваюсь, но ничего не могу понять. Куда-то «забирают коней» и «бросают контрольки», «зовут на голос» и «застреливаются». Что происходит, подсказывает казах: «Дорога налаживается» (передача предметов из камеры в камеру). Понятно. А я-то подумал — бунт.

Карантин занимает всего одну ночь. Меня поднимают в маленькую, на трех человек, камеру, в которой нас сейчас и вовсе двое. Второй — полный вежливый человек со сменными тапочками для туалета. Сидит по «трем гусям» — 222-я статья УК РФ, незаконный оборот оружия. Говорит, подкинули. Верю. Рассказываю про свое дело, что ожидаемо приводит к разговорам о политике и околотемам. Неожиданно для меня человек оказывается вполне симпатичным, вводит меня в курс дела по поводу нюансов в отношениях с зэками и ментами. То есть: сотрудники ФСИН в тюрьме называют «ментами» полицейских — например, конвойных. Зэки же и тех и других называют «мусора». Слово «мусор» за решеткой — это уже почти не оскорбление, а констатация факта. Популярная шутка гласит, что арестанты в тюрьме до конца срока, а «мусор» — до пенсии. Сотрудникам с большим стажем обыкновенно уже ничего особенно не надо, они знают тюремные законы лучше любого зэка и при необходимости могут сами объяснить, в чем зэк не прав — с точки зрения «понятий».

Опер, закрепленный за этажом «Медведя», где находится моя камера, больше похож на «мусора», чем на мента. Смешно и неумело пытается выведать: какие же нас лидеры привели на Болотную. Я немного растерян, поэтому анархическую агитацию про горизонтальную самоорганизацию пока держу в себе. Фсиновские опера — это самые отвратительные персонажи. Опер всегда собран, внимателен, готов к любому развитию событий — всегда «на фоксе», как тут говорят. Разговаривая с тобой, он ведет оперативную работу, конструирует общение определенным образом. Он это может делать талантливо или совершенно бесталанно и топорно, как вот этот с «Медведя», но ясно, что если тебя вызвал к себе опер, значит, он что-то вынюхивает.

Следователь за месяц не приходит ни разу, адвокат приходил однажды. Мы готовимся к первому продлению ареста. Мне пишут многие люди, Таня носит передачки и даже добивается, чтобы мне «зашли» книги — начало библиотеки, которую я соберу и унесу в итоге на волю в своем бауле. Бертран Рассел и Карл Маркс в качестве хедлайнеров, оранжевая фантастика (серия книг «Альтернатива» издательства АСТ), все тот же Фромм. 

Опер, явно заинтересованный неиссякаемым потоком писем и явно не понимающий, что с этим делать, пытается что-то придумать. Одно из главных правил в тюрьме — если тебе не нравится то, что тебе навязывают, не соглашайся и доказывай свое. Момент, когда ты нехотя кивнешь или утвердительно промычишь в ответ на предложение, которое тебе не по нраву, или на вопрос о том, чего ты реально не делал, — он станет началом конца. «Схавал» — значит, твое, дал слабину, значит — съедят. Об этом правиле мне говорили потом многие, временами даже менты. Когда опер начинает намекать на «гей-парады», мол, «твоя фамилия всплыла там [среди участников], пока не знаю, что с тобой делать, подумай», я, еще не зная про правило, все-таки интуитивно понимаю, что происходит. Серьезно? Никогда бы не подумал, что ты так туп, начальник. 

Затем поднимается тема о моем переводе в «Бутырку». Я не хочу, потому что «Бутырка» ассоциируется с «настоящей» тюрьмой из сериалов по НТВ. Сначала думаю, что это опять фишки опера. Но потом информация подтверждается. Переводят на «Бутырку», так как следователю удобнее добираться. Собираю накопившийся за месяц хлам и книги, прощаюсь и отбываю в СИЗО № 2. Следующий обломок корабля в вихре Мальстрёма.

Сокамерник, бывалый бандит из 1990-х, на дорогу рассказывает, какая «Бутырка» огромная, «черная» и вонючая. «Черная» — это от черной тюремной «масти», то есть на «Бутырке» все на должном уровне в плане быта и других арестантских радостей. Советует попасть на спецблок — «БэЭс», потому как там маленькие камеры с телевизорами и холодильниками. На общих корпусах, пугает он, много «носатых» и холодно зимой. Думаю про себя, что в маленькой хате на три-четыре человека сидеть куда приятнее, чем в камере на 30, и совершенно неважно, мигранты вокруг тебя или нет.

Бутырка

На тюремном жаргоне СИЗО называют «централ». При этом есть множество других аббревиатур. Бутырский централ сокращают до БЦ, Матросскую Тишину — до МТЦ, Большой спецблок — до БС и даже безобидное «ночки доброй» — до НД. В чем-то это оправданно. По «дороге», внутренней тюремной почте, большой фолиант не пошлешь, пишут на клочках бумаги мелким почерком и все устоявшиеся фразеологизмы упрощают до формул. Например, «братское тепло» изображают прописной латинской T со значком градуса. Есть официальные обращения, которые должны быть оформлены по всем арестантским правилам. В личной переписке этих шаблонов можно избежать, но через какое-то время все равно начинаешь писать «НД». Прилипает.

Я просидел на «Бутырке» почти два года, сменив всего две камеры, и думаю, это рекорд среди всех, кого я там знал. Обычно человека футболят из «хаты» в «хату» раз в два-три месяца. Дверь — «тормоза» — открывается очень громко, мент снимает цепочку, а потом пару раз проворачивает громыхающий старый замок. Мое немного наивное наблюдение: некоторые менты открывали дверь подчеркнуто громко и с едва уловимой оттяжкой в несколько секунд. Таким образом они давали тебе возможность психологически подготовиться к тому, что сейчас в твоем жилище, в твоей зоне комфорта разверзнется дыра в мир «мусоров», судей, прокуроров и запаха баланды. За время, пока гремели «тормоза», я успевал посмотреть, который сейчас час, и предположить, куда меня могут забрать в зависимости от того, утро сейчас или вечер.

«История западной философии» при слабом свете тусклой лампочки идет туго. В соседнем «стакане» кто-то орет на сотрудника, звенящего ключами в коридоре. «Стакан» — это микроскопическое помещение, узкое и высокое, почему-то всегда плохо освещенное. Соседа посадили в «стакан», потому что он ругался с ментом, который отобрал у него зажигалку на досмотре. Меня — потому что я приехал из другого СИЗО и нужно меня немного «настоять». Часы в СИЗО запрещены, и время, измеряемое прочитанными страницами, тянется очень медленно. Пытаюсь считать секунды, а потом и минуты, но быстро надоедает. Пытаюсь спать, но спать в «стакане» неудобно: ноги не вытянешь, на скамейке не поместишься, облокачиваться о стену больно. 

Развести поступивших по камерам — это последняя задача для дежурного. Днем он занят перемещением заключенных к адвокатам и на следственные действия, затем выборочно обыскивает отдельные камеры в поисках телефонов, затем начинает принимать арестантов, приезжающих с судов. И лишь потом он вспоминает о прибывших утром с ИВС и других централов. За нами дежурный приходит далеко за полночь. 

Передо мной открываются «тормоза» на третьем этаже БС, камеру освещает телевизор. Сокамерников двое — спокойные и приятные люди, угощающие меня чаем и колбасой, которую они режут заточенной ложкой. Я выпаливаю с ходу свою статью, чтобы не было лишних подозрений, но им это вроде как не особо нужно. Они помогают мне разобрать вещи и уговаривают поскорее лечь спать.

Арестанты говорят про тюрьму: «Дом наш общий». Дом нам построили еще при царице Екатерине Второй, он древний, кирпичный снаружи, с башенками и огромными вратами на входе, в белую и рыжую плитку внутри; провонявший горячим запахом кислой капусты, весь в железных лестницах и глухих шумливых дверях. Одна из башен называется Пугачевской, потому что там пытали Пугачева перед казнью на Болотной площади. Естественно, мы сто раз пошутили про то, что он на Болотной площади закончил, а мы там начали. На седьмом коридоре в третьей камере сидел когда-то Махно, пока его не освободила революция. Неясно только, где тут был седьмой коридор век назад. Сейчас коридоры называют «продолы». Здесь есть «продол» усиленного режима для приговоренных к пожизненному; есть отдельный уродливо-желтый корпус для психически больных — «кошкин дом», КД. Есть маленькая тюремная больница с «хатами», в которых люди задыхаются от влажности, и она тоже изолирована от всей остальной тюрьмы. Есть «воровской» «продол», где сидят самые отчаянные нарушители режима, воры и люди по особо резонансным делам.

Местные сборки — прихожие СИЗО — можно использовать в качестве декораций для фильмов ужасов. Знаете этот сюжет, когда сквозь выкрашенные аккуратненькие стены проступает грязь, тлен, надписи, раскрывающие ужасные тайны педофилии и убийств? Вот тогда вы можете представить бутырскую сборку. Они разрисованы народной живописью, сделанной в основном потушенными бычками. Основная сборка — воплощенное зло. Туда набивают людей битком, они непрестанно курят, разговаривают и ждут, пока менты переложат карточки и начнут пропускать их через «аэропорт» — личный обыск. С введением запрета курения в общественных местах на воле ситуация у нас несколько улучшается — и желающих начинают закрывать на «некурящую» сборку, где значительно чище и меньше людей. Правда, периодически нас, «болотных» подельников, не хотят сажать вместе — чтобы мы не обсудили подробности дела. Каждый раз мы со смехом объясняем ментам, что все, что нам было необходимо, мы за 50–60 заседаний суда успели обсудить не единожды. 

Интернационал

В автозаке Коля (фигурант «болотного дела» Николай Кавказский арестован в июле 2012-го, в 2013-м его амнистировали) поет «Интернационал». Мы счастливо подпеваем — все, кроме Ярика (фигурант «болотного дела» Ярослав Белоусов арестован в июне 2012-го, в июне 2014-го получил два с половиной года колонии, в сентябре того же года освободился). Я люблю этих ребят и дико рад, что сейчас они рядом со мной. Без них, уверен, было бы в разы труднее. «Болотное дело» начиналось с Сашки [Духаниной], задав тот уровень понимания ситуации, которому остается только следовать. Когда ее арестовывали в Басманном суде, никакого дела-то еще и не было, все только были перепуганы до чертиков. Андрея (фигурант «болотного дела» Андрей Барабанов задержан в конце мая 2012-го, в июне 2014-го осужден на три года и семь месяцев; в декабре 2015-го освободился) задерживал взвод автоматчиков, который ворвался в квартиру ночью с криками «На пол!». Дена [Луцкевича] прессовали на Петровке, пытаясь получить показания на лидеров оппозиции. 

Со мной-то ничего такого не было. Меня задерживали аккуратно, даже вежливо. Я точно знал, как себя вести. Я «лайтовый» политзэк; мои близкие — больше политзэки, чем я. Так что я люблю этих ребят. За возможность поговорить в душном пенале автозака о [философе Славое] Жижеке. За «Интернационал», книги, которыми мы обменивались, и малявы, кочевавшие из «хаты» в «хату», — в них мы обсуждаем [президента Чили] Сальвадора Альенде и [философа и писателя] Субкоманданте Маркоса.

Примерно раз в месяц нас посещала ОНК [Общественная наблюдательная комиссия]. Мы вполне отдавали себе отчет в том, что сидим в благоприятных условиях благодаря регулярным посещениям правозащитников и общему шуму вокруг дела. Отношения с администрацией сносные, среди них есть пара ментов, с которыми можно даже пошутить — и которые могут пошутить с тобой. Я много переписывался с Ваней Белоусовым — фигурантом дела о подрыве фонарного столба на Манежной площади. Ваня — стойкий боец и честный человек, бодается с системой шестой год и, что важно, в итоге одерживает верх над ней. Я пишу Ване «мулю», тюремное письмо, но она теряется где-то по дороге между нашими хатами. Мы долго орем через решетку друг другу и соседям в попытках отыскать пропажу и находим ее — где-то задержалась, но после поднятого шума пришла по адресу. На следующий день один из сотрудников [СИЗО], к которому мы с Ваней оба относимся с некоторой симпатией, интересуется, как мои дела обстоят и когда на свободу, а потом, лукаво щурясь, говорит: «Отыскали мулю-то с Ваней? Какой-то черт морозил по дороге! Ничего важного-то не было там написано? Ну бывай, больше так не кричите». «Морозить» — это значит препятствовать контакту, изолировать или задерживать. 

Живя с сотрудниками бок о бок, привыкаешь с ними взаимодействовать и даже в чем-то относиться к ним по-человечески. Парадоксально, но после отсидки кажутся глупыми две такие разные кричалки, посвященные ментам: и динамичная — ACAB, и агитирующая — «Полиция с народом». Первая вводит принцип коллективной ответственности, сжатый до лозунга, что неправильно: ответственность лежит на личности, а не на группе. Вторая — наивная и вызывает у самих ментов усмешку. Служить они будут кому угодно, пока сами чувствуют себя более-менее в безопасности.

Свадьба

На 6 июня 2013 года у нас с Таней назначена свадьба, но на этот же день намечено первое заседание нашего долгого суда. Судья повел себя человечно и позволил перенести свадьбу на 13-е — без лишнего оформления документов. 

Я в обрезанных по колено джинсах и белом поло, Таня — в простом белом платье. Пришли отец, мачеха, дед, члены ОНК Зоя Светова и Лидия Дубикова. Все плачут, а мы с Таней нет; то обнимаемся, то держим друг друга за руки. Я замечаю, что ее маленькие острые локти немного дрожат. Родители забыли кольца, мой друг должен передать их на проходной моему отцу, а он принесет их сюда. Ждем минут 20. Теперь никто не признается, что эту задержку организовали специально, отыгрывая нам время, — но мне хочется думать именно так. 

Нам эти росписи и кольца не нужны, дело не в них совершенно, но с оформленными отношениями нам будет проще добиваться свиданий, передач, звонков. Да и 30 минут без стекла между нами того стоят. По рации начальнику, контролирующему весь процесс, сообщают, что журналисты уже лезут на стены СИЗО. Начальник угрожает двумя автобусами ОМОНа, но почему-то мне. Какая русская свадьба без ОМОНа. Сотрудница ЗАГСа в храме ФСИН под охраной ОМОНа зачитывает нам наши права… То есть свадебный текст. 

Затем нам позволяют побыть наедине 15 минут. Мы почти не разговариваем и только пытаемся взаимно надышаться. Таня предлагает уменьшить меня и забрать на свободу в кармашке. Я говорю, что в платье нет карманов, да и нас потом все равно обоих посадят, а так хоть сижу я один. Прощаться больно. 

Прихожу в «хату» несколько ошарашенный. Сокамерники устраивают праздничный стол. Кола вместо шампанского, свадебный торт, фигурки молодоженов из бумаги — все как надо. Паша поздравляет меня и желает скорейшего освобождения. Сидеть мне еще больше двух лет, благо тогда я этого не знал. Паша — артист балета и борец за профессиональные права коллег. Арестован по громкому и надуманному делу, по которому ему дадут куда больше, чем мне (солист Большого театра Павел Дмитриченко в декабре 2013-го получит шесть лет колонии — его признают виновным в организации нападения на художественного руководителя театра Сергея Филина). Мой интерес к политике он не понимает, но мы долго сидим вместе и дружим. 

Доесть торт мы не успеваем — приходит шмон, «режимники», специализирующиеся на отъеме запрещенного у арестантов. Эти без наводки не ходят — пришли, значит, тоже хотят поздравить со свадьбой. Переворачивают «хату» вверх дном, находят телефон и довольные уходят. Говорят, что вообще-то пришли брагу искать. Браги у нас и не было, не балуемся таким. Симку не отдают, сколько ни прошу. В принципе не суть, у нас еще припрятано. А номера нужные все в голове — особое тюремное умение. Вспоминаю, как на первом продлении ареста адвокат совершил спецоперацию по передаче мне номера телефона родителей. Прямо на суде, в клетке, во время перерыва спрашивает, все ли написали в списке на передачу или нужно еще что-то передать? Показывает мне список, где перед каждой строчкой написана цифра. Восемь бананов, девять щипчиков для ногтей, две зимние куртки. Ну-ну.

Бой барабанов, приговор

К ночи дневной запах баланды на продоле немного рассеивается, начинает пахнуть просто старой тюрьмой. После многих месяцев судов я ассоциирую этот запах с отдыхом, едой и спокойствием. Если пахнет так, значит, долгий день закончен и скоро ты попадешь в свою хату. Дежурные по корпусам делятся новостями: про нас опять говорили по ТВ. Готовят общественное мнение к приговорам. Продольные уже наизусть знают, кто из нас в какой «хате» сидит, поэтому разводят по камерам нас почти автоматически. Пока разводят, рассказывают, что конкретно было в новостях. Обычно, кстати, это нейтральные сообщения о допрошенных свидетелях и в целом о происходящем на суде. Конечно, без особенных подробностей дела, которые могут сформировать неудобное мнение у зрителей. Главное — это обеспечить видимость суда, свободы слова, свободы вообще.

Пару первых месяцев мы судимся в маленьком зале Мосгорсуда, потом в большом зале, потом переезжаем в Никулинский суд, а под самый приговор — в Замоскворецкий. Зал почти всегда набит зрителями: родными, сочувствующими и журналистами. Мы избалованы вниманием. Нашим делом постоянно надоедают президенту Путину на всяческих пресс-конференциях. Встреча с писателями? Владимир Владимирович, а как там «болотное дело»? Прямая линия? Господин президент, я опять по поводу «болотников». 

Прокуратура считает, что мы 6 мая хотели прорваться к Кремлю. Устроить горячую линию с президентом и его ближайшим окружением. Я смотрю съемки задержаний с какой-то оппозиционной акции. Толпа скандирует «Позор!», а менты выдергивают людей по одному и тащат их в машины. Выглядит это печально. Пытаюсь вспомнить, было ли такое на Болотной площади 6 мая. Помню мат, крики «Ребята, помогите!» и «Не трожь, сука, деда!» из десятка глоток и барабаны. Наверняка и «Позор!» тоже было. То есть да, Болотная, безусловно, выглядела агрессивнее среднестатистической акции протеста. Но это если сравнивать с российской действительностью. А где-нибудь в Европе такие стычки с полицией происходят регулярно — и годами тюрьмы заканчиваются они крайне редко. Самооборона — это тоже агрессия, направленная в ответ.

Мне запрашивают пять с половиной лет колонии. Это много. Я начинаю считать, сколько же нам скостит [судья] Никишина? Полгода максимум. То есть пять лет. Отсидел я уже два с половиной. Значит, еще столько же. Зал вздыхает и охает. Я пытаюсь уговорить себя, что пять лет — это весьма небольшой срок, люди сидят куда больше, но получается у меня это плохо.

Итоговые три с половиной вызывают облегчение. Я почти искренне улыбаюсь. Нас приговаривают в морозном феврале, в наглухо перекрытом Замоскворецком суде, в течение двух дней. Точнее, с пятницы по понедельник с перерывом на выходные. Все знают, что мы сядем, никто не питает иллюзий. Судопроизводство в России, как и выборы, достаточно предсказуемо. В пятницу под окнами зала люди скандируют: «Свободу!» — их увлеченно винтят и растаскивают по автозакам. В Киеве тем временем Майдан, расстреливают Институтскую. Кипят споры — сыграет это против нас или за. Кто-то до сих пор считает, что если бы не Майдан, нас бы отпустили по домам. Ну конечно. 

В пятницу окрестности суда зачищают заранее, людей задерживают еще у метро. В самом суде усиленный конвой, три собаки, человек 30 ментов внизу, вместе с нами. Среди них выделяются двое, один больше меня в два раза, другой — в три. Они держатся вместе и при тщательном обыске пытаются провоцировать. Пока слабовато. 

В понедельник Никишина продолжает долго и нудно читать свой творчески переработанный конспект обвинения, там про «общность психологического состояния людей, склонных к протестным выступлениям против власти» и «неизвестных лиц в неизвестное время». Я ее не слушаю: что она может мне рассказать. Я вслушиваюсь в улицу, оттуда снова доносится знакомое по пятнице «Свободу!», так еще и с ритмичным боем. Я рисую себе эту картину: группа радикалов с барабанщиком прорывает все оцепления, валит заграждения и несется по улице, дымя файерами. Звук быстро приближается, и кажется, что даже невозмутимая Никишина ускоряет чтение, словно опасаясь, что не успеет до того момента, когда звук подберется к окнам, ворвется сюда и заглушит ее чеканные формулировки. 

«Свободу!» приближается, достигает максимума и так же быстро начинает удаляться. И тут я понимаю: нет никакой группы радикалов. Людей задержали у метро, везут в ОВД, они стучат по стенкам автозака и скандируют прямо оттуда. 

Автозак уезжает, а я приговорен. Нас спускают вниз, в подвал, все до боли знакомо и обыденно, внутренние ощущения почти сравниваются в эту секунду с рутиной системы. «Мусор», который в три раза больше меня, все-таки достигает успеха — поддавшись на провокацию, я называю его «тупицей» и получаю пару ударов в голову и в ногу.

Так я достиг дна своего Мальстрёма. Через какое-то время, очнувшись, оказываюсь тут, на выходе из колонии. Я стою между мирами, между двумя дверями. Потом выхожу.