«Когда вернетесь, мы вас убьем» Илья Азар — о том, как сотни чеченцев пытаются убежать в Европу через Брест

Каждый день несколько сотен чеченцев садятся в электричку в белорусском Бресте и едут через границу в польский Тересполь. Польские власти пропускают не больше двух семей в день, но чеченцы пробуют снова и снова, хотя для этого многим из них приходится жить на вокзале. Глава Чечни Рамзан Кадыров уже заявил, что люди в Бресте — это не беженцы, а «заложники спецслужб европейских стран, которые соблазняют чеченцев рассказами о райской жизни». Спецкор «Медузы» Илья Азар отправился в Брест, чтобы узнать, что там происходит, — и записал монологи нескольких беженцев о том, почему они пытаются уехать в Европу и как в Чечне притесняют, пытают и убивают людей.

Монструозное сталинское здание железнодорожного вокзала в Бресте — мост из Союзного государства России и Белоруссии в Европу. Двадцать минут на электричке (чтобы сесть в нее, не нужно иметь в паспорте шенгенскую визу), и ты уже в польском Тересполе. Число беженцев, пытающихся попасть на Запад таким образом, резко выросло еще летом 2015 года. Прошлой осенью брестские пограничники сообщали, что если в январе 2015-го жители российского Кавказа и Средней Азии совершили 700 попыток переезда границы, то в июле — уже около двух тысяч, а в августе — более восьми тысяч.

«Тогда все было просто. Приезжали, допустим, 100 чеченцев, и 70 человек из них пропускали в тот же день, а на следующий — оставшихся 30», — говорит Вячеслав Панасюк, координатор юридического направления Миссии помощи беженцам в городе Бресте, созданной правозащитной организацией Human Constanta. Все изменилось с приходом в Польше к власти консервативной партии «Право и справедливость» и наплывом в Европу сирийских беженцев. «По Польше прокатились митинги под лозунгами „Польша не мусульманская страна“, а многие поляки тогда говорили: „Идите вы с сирийцами, у нас и так уже много чеченцев“», — рассказывает Панасюк.

Свою миссию Human Constanta развернула в Бресте в сентябре 2016 года, когда на чеченских беженцев обратили внимание российские и международные СМИ. Произошло это после протестного митинга, на котором чеченцы требовали от польских пограничников хотя бы принимать у них заявления на получение статуса беженцев (как того требует соответствующая Женевская конвенция) — потому что чаще всего те просто отправляли их обратно в Белоруссию.

По словам Панасюка, сейчас в Бресте не меньше тысячи чеченских беженцев, и их поток не иссякает. «В сентябре 2016-го каждый день в поезде ездили 400–600 человек, потому что скоро зима и нужно побыстрее проехать. Сейчас семьи в основном сидят по квартирам, денег уже особенно нет, и в поездах ездят по 200 человек. Количество их не уменьшается, потому что мы постоянно отмечаем новых беженцев», — рассказывал мне правозащитник 13 ноября. Накануне в город приехали семь чеченских семей, в каждой из которых в среднем пять человек.

Сам Панасюк находится в Бресте постоянно — его коллеги время от времени приезжают ему на помощь. «Первый раз я приехал на четыре дня, анкетировал людей, много записей видел — например, кадыровцы присылают людям записи, как они сами их насиловали, и угрожают опубликовать, — рассказывает координатор Миссии помощи. — У меня из-за стресса так слетел иммунитет, что я слег на неделю с температурой. Потом приехал уже с эмоциональным блоком, потому что невозможно через себя все это постоянно пропускать. Новые люди просто фигеют от того, что здесь происходит, и от того, почему люди бегут». Правозащитник уточняет, что из разговоров с беженцами понял, что в последнее время в Чечне «начали прессовать» не только ваххабитов или критиков Кадырова, но и мужчин, которые воевали на стороне самопровозглашенной Ичкерии в первой и второй войнах в 1990-х.

Большинство беженцев живут в Бресте в съемных квартирах — Панасюк говорит, что местные жители уже сориентировались в ситуации и начали на ней зарабатывать. «Многие [жители Бреста] уже пересняли квартиры и сдают однушки по 300 евро в месяц, хотя на такие деньги можно снять квартиру с евроремонтом в центре Минска. Многие сдают только посуточно — по 20 евро в день, — рассказывает Панасюк. — Местные поувольнялись с работ, возят чеченцев на машине на попытку [проехать], встречают их, помогают вещи погрузить. В общем, Брест отлично живет теперь». Белорусская железная дорога тоже получает не меньше 80 тысяч евро в месяц благодаря попыткам людей сбежать в Евросоюз.

Несмотря на давление правозащитных организаций, Польша свою позицию в отношении беженцев не смягчает. По подсчетам Human Constanta, до середины октября через границу пропускали примерно 20 человек в сутки; в ноябре — и вовсе не больше десяти человек (то есть одной-двух семей). Критерии поляков неясны, поэтому каждая поездка — лотерея. Билет в Тересполь и обратно стоит девять евро. После нескольких десятков попыток и двух месяцев аренды съемных квартир у многих чеченцев кончились деньги. Они живут и спят в зале ожидания на вокзале. Чеченцы, живущие на Западе, по словам Панасюка, регулярно присылают деньги тем, кто застрял в Бресте.

От вокзала к центру города через пути ведет длинный виадук. С другой стороны к нему жмется непритязательный кабак «Статус». Здесь два зала: в одном — дешевое пиво и стоячие места, в другом — дискотека с платным входом (три белорусских рубля, около ста российских рублей). Сюда вечерами ходят чеченцы, многие пьют пиво (Панасюк, впрочем, говорит, что таких всего десять мужчин из сотен беженцев), некоторые танцуют с девушками; иногда около ресторана случаются пьяные стычки с местными, которым не нравится, что в Брест «понаехали чеченцы». Некоторые беженцы, по словам Панасюка, находят здесь подруг — и потом, пока не поссорятся, ночуют у них.

Белоруссия — не самая либеральная страна в мире, но власти чеченцев не трогают. «Они особых проблем не создают, просто сидят тут и спят», — говорит начальник вокзала. Дежурящий на вокзале милиционер оказывается неожиданно разговорчивым. «Они сами решили свою судьбу — войны-то сейчас там нет, да и проблем. Мужчины-то их ходят по казино, по барам, так что деньги у них есть, хотя сидят тут такие бедные и несчастные, — излагает он свои представления о Чечне. — Я вот работаю по 12 часов, а позволить себе в барах бывать не могу. Детей жалко. Женщины и дети тут, а мужья снимают квартиры, гостиницы и спят нормально. Если на них посмотреть подольше, то вы узнали бы, какая у них культура. Я здесь 20 лет, и кто только не ехал за это время — одна и та же ситуация. Есть еще пешие переходы, но никто не хочет пешком».

По словам Панасюка, Белоруссии притеснять чеченцев невыгодно. «Они граждане России, начнется неразбериха, врубятся все правозащитные организации, и будет дичайший скандал, — поясняет правозащитник. — Беларусь не хочет поднимать этот вопрос, потому что тогда с ним надо что-то делать. Украинских беженцев втихую устроили в деревни работать, дома им дали. Тут были чеченцы с сильными политическими историями, которые подали заявление на убежище. Им сказали: „Заберите заявление, мы вам вид на жительство сделаем, регистрацию, дадим жилье“».

Путь беженцев в Европу лежит через Польшу, но оставаться там мало кто хочет. Однако ехать больше некуда: Украина, по словам правозащитника, людей с чеченской пропиской через границу не пропускает, а арабские страны выдают чеченцев обратно на раз-два. «В Белоруссии не так опасно, потому что кадыровцы не договорятся с федералами, чтобы они отправили сюда запрос, а сами кадыровцы не имеют полномочий отправить запрос», — говорит координатор Human Constanta.

Он, впрочем, уверен — как и сами беженцы, — что в Бресте есть и агенты нынешних чеченских властей. «Я однажды разговаривал с семьей, подошел человек, показал какую-то корочку и на ломаном русском сказал семье: „Вам здесь можно до 9 октября находиться, не проедете, когда вернетесь, мы вас убьем“ — и ушел, — вспоминает правозащитник. — Кадыровцы тут реально есть, они снимают нас на камеру, иногда провоцируют, подходят к семьям. Если идентифицировали семью, то могут заставить родственников в Чечне записать видео, как те отказываются от них. Такие случаи были. После того как Кадыров сказал, что тут алкоголики и наркоманы (видимо, имеется в виду пост в инстаграме Рамзана Кадырова — прим. „Медузы“), приехали несколько парней, которые здесь напивались, творили треш, а милиция их отпускала, потому что у них корочки».

Все имена чеченцев в этом материале изменены, но даже анонимно разговаривать с журналистами о том, почему они уехали из Чечни, никто не хочет. Некоторых удается уговорить только Панасюку — правозащитник за три месяца в Бресте смог завоевать доверие беженцев. Он долго убеждает каждого собеседника, а потом приводит их по одному в вокзальный ресторан с высоким потолком, лепниной и помпезной люстрой, — и они начинают говорить.

Назира

Племянники моего мужа, им тогда было по 18–20 лет, были ваххабистами (Назира называет ваххабитов именно так — прим. «Медузы»). В 2005 году кто-то дал наводку, и их всех поубивали, [накрыли] в доме. После этого мужа долго мучили в ФСБ. Были постоянные угрозы, ночью заскакивали, забирали. От него требовали сказать, в какой группе были его племянники, кто был у них главный.

Он оружие [племянников] в подвале у нас хранил, это правда. Но они не нашли, мы его успели выкинуть. Он бывал там [в лесу], с ними ходил. Я не отрицаю это. Но не думаю, что он знал, кто главный.

Через полтора года после того, как ребят убили, убили и младшего брата мужа с женой. Кадыровцы взорвали машину ихнюю. Он тоже был исламист. Мать этих племянников теперь инвалид. Они бросили бомбу, дом взорвали, но она живая осталась. Ей за границей операцию сделали, она сейчас живет в Германии.

Один раз мужа ночью, в четыре часа, забрали, и месяца три-четыре мы его не могли вообще найти. Мы заявили в милицию, но на нас ноль внимания. Сказали, что в лес ушел, а заявление не приняли даже.

[Кадыровцы] начали нас постоянно мучить. Меня забирали тоже, спрашивали, где он бывал, когда уходил. Меня не пытали, но пугали. Я больше боялась за детей. Ночью, когда его не было, они несколько раз заскакивали в масках. Как они только дверь открывают? Я без понятия. Один раз, когда я одному дернула маску, он локтем ударил меня.

Однажды ночью мужа выкинули обратно во двор. Здоровье у него пострадало. Его же пытали постоянно. Током, иглами под ногти. Они же считают, что ваххабист не человек.

Честно, там невозможно жить. Просто это надо видеть [чтобы поверить]. Я присутствовала в ситуации, когда пытали молодого парня, младшего племянника. Они хотели, чтобы тот сказал, в какой [его братья] группе участвовали. Честно клянусь, издевались вообще — я не могу это сказать даже [как]… Это то, что у мусульман вообще нельзя, это унижение для мужчин… (Панасюк уточняет: «Ты имеешь в виду сексуальное насилие?» Назира кивает.) Это при мне и моем муже было. Они забрали как бы на допрос, а сами в лес увезли. Это вообще страшно было, вот правда. И, главное, это все они снимают [на телефон]. Закрывают свои лица и снимают.

Этот парень, когда его отпустили, сам себя убил. Не выдержал позора перед моим мужем, хотя у нас самоубийство самый большой грех. Парню 19 лет было.

Потом начались анонимные звонки, что со мной такое же будет и с мужем. Три-четыре года была проблема. Потом муж умер от инфаркта, и [стало полегче] немного утихло. Пару раз, правда, заезжали. Старший брат уехал, сестры все уже несколько лет в Бельгии живут, потому что не давали покоя вообще.

Я сама девять лет ходила в хиджабе. Старший из племянников еще давно поехал учиться в арабские страны и вернулся другим человеком. Мой муж тоже изменился. Когда садишься, начинаешь с ними общаться, слушаешь, что они говорят, то как-то машинально уже надеваешь хиджаб. Но потом сняла его, потому что невозможно было уже ходить, потому что постоянно за тобой следят и требуют: «Сними, сними, сними».

Уехала [из Чечни], потому что боюсь. Честно сказать, в основном из-за детей. Дочка уже большая, а у нас же обычай мусульманский, что девушки выходят замуж в 12–13 лет. Конечно, сейчас уже не так, как раньше, но все равно это осталось. Она выглядит взрослее, и ее уже в 12 начали родственники со стороны мужа сватать. Скандалы у нас начались. Я хочу, чтобы она училась, я даже в 20 лет не хочу, чтобы она замуж вышла.

Недавно прислал сообщение один из тех, кто прошел [в Польшу] две недели назад. Он у себя в Чечне на участке начинал строить дом, и бульдозером разрушили все, как узнали, что он сюда приехал.

А еще было видео — семья не смогла проехать, вернулась домой, и там даже 11-летнего мальчика поставили и говорили ему, что петух. Над ребенком даже кадыровцы издевались. Или недавно 19 парней забрали, в том числе брата одной из тех, кто здесь ходит, и до сих пор ничего не известно. Родственникам тех, кто здесь находится и про кого узнали, газ и свет отключили, говорят. Кадыров же говорил, что не даст покоя всем, кто был в Белоруссии, кто хотел проехать. Они знают всё, кто чем дышит. Кадыровцы везде. Они и здесь есть.

У нас пять раз в день молятся, а есть — кто три раза молится. Их считают нелюдьми, ведь три раза молятся самые сильные ваххабисты. Работаешь если, то половину зарплаты получаешь, хотя расписываешься за всю. [После войны] за разрушенный дом ничего [от компенсации] людям не досталось. Два охранника идут с тобой в банк, берешь деньги, потом идешь в белый дом и отдаешь все эти деньги.

Люди молчат, потому что боятся. Тут есть парень, который не может детей иметь — так его пытали. Он был красивый парень, ему и тридцати лет нет, у него есть ребенок, но девочка, а больше детей иметь он не может. 

Жить я [в Чечне] не хочу, пускай я и мусульманка. Мальчику десять лет, через два года вырастет, нормальной жизни там нет. Куда бы ты ни поехал, свой ислам ты всегда носишь в своем сердце, а жить так, чтоб мои дети мучились, я не хочу.

Мы приехали три месяца назад и вот застряли на вокзале, с деньгами проблемы. Проехать пробовала восемь раз, после шестой попытки у меня был микроинсульт, и все деньги ушли на больницу. Но хозяйка [квартиры] мне попалась хорошая. Дети жили это время у нее бесплатно, а сейчас она сказала, что на зиму, если не пройду, я могу прийти к ней. Хорошо, что наши братья за границей помогают. Если бы не они, то вообще не знаю, как бы мы жили. И без Славы [Панасюка] мы вообще никуда.

Ибрагим

Можно не рассказывать, почему я уехал? Мне угрожает опасность, вот и приехал сюда… Мне пришла повестка, но я не пошел в отделение. Тогда ночью меня забрали, били током, избивали, голову в пакете держали. Десять дней я там был, говорили, чтобы я подписал документы и работал на них. Потом выпустили, и мы уехали сюда.

В первую и вторую войну я был ичкерийцем, потом меня амнистировали. Но потом — как что происходит [в Чечне], так меня избивают. Показывают фотографии и спрашивают, что это, где это, хотя я не знаю. Они хотели, чтобы я на них работал. Говорили, что если я соглашусь, подпишу контракт, то у меня будет 100 тысяч зарплата, дом, машина, везде зеленый свет.

Но если я стану кадыровцем, то мне надо будет людей обижать. Они же говорят, что делать надо, и если говорят, что надо убить человека, то надо убивать. А ведь если я что-то плохое сделаю, то моим детям будут мстить, даже если я погибну. Кровная месть.

Знаю, что некоторых отправляли на Украину и в Сирию, как только они подпишут контракт. Они по телевизору говорят, что у них добровольцы, стотысячная армия, но они избивают и насильно заставляют подписать контракт.

Вообще кто им попадется, тех и забирают. Вот идешь ты — а вот тебя уже нету. Некоторые люди исчезают. Тебе говорят, что в Сирию уехал или в горы ушел, а через два-три месяца его находят убитым, с отросшей за это время бородой. Недавно в Грозном кто-то что-то сделал, они к мечети пришли в пять утра и всех молодых забрали и допросили.

Им начальство говорит, что нужен результат, и им нет разницы [как его достичь]. Они могут оружие подбросить, наркотики. Лишь бы был результат.

В Чечне живешь нормально, если у тебя родственник — начальник, министр, глава администрации района. Тогда тебя не трогают, а если все-таки забирают, то они тебе помогают. А если тебе не к кому обратиться, то ты плохо живешь.

После перехода в Польшу я бы, может, красивую историю рассказал, а здесь никто не хочет ничего рассказывать. Хотя один за границей говорил против Кадырова, так его семью забрали и избивали. После этого он извинился и сказал, что Кадыров — хороший человек. У меня родственники дома остались, если я сбегу за границу, то их будут мучить.

Хасан

Если у меня нет свободы слова, на хрен мне нужна такая страна. Вот в Белоруссии свобода слова есть, тут можешь высказаться и, если прав, можешь победить. Здесь же коммунизм, так сказать.

Не надо мучить моих родственников, мою семью. Если меня не нашли, то чего они мучают их? Извините за выражение, это ***** [неправильно]. Не надо мучить. Из-за одного человека тысячу человек поднимают, сажают на стадионе и отчитывают родственников. Это стыд для Чечни делать такое с людьми. Нет такого закона! Он себе что, свой закон придумал? Он что, царь на всей земле? А еще говорят, что в Чечне все нормально.

С Кадыровым воевать уже нет силы. Никто не сможет сразу и с Россией, и с Кадыровым воевать! Мало уже нас осталось. В Чечне уже 70% кадыровцев. Все боятся, и мы боимся, но уже не за себя, а за семьи. Во время войны Россия не знала наши точки, ничего не знала про нас, а за Кадырова 70% чеченцев, и ему легко узнать все про оставшиеся 30%. Они сразу про всех узнают, что надо и что угодно.

Кто против России и Путина воевали, они сдались и воюют теперь за Кадырова. Спрятаться места там нет. Нет выхода — или умереть, или всю жизнь в горах сидеть, а кушать же надо что-то. 

Кадыров говорил, что устроит в Чечне сталинский режим, — и устроил. Хуже сталинского режима. Я никогда на свой народ не жаловался, я всегда за него вступлюсь, но из-за меня не надо мучить мою мать, моих родственников.

Саид

Я приехал с семьей два месяца назад. Если честно, то из-за отца. Он мучает нас — всю семью, мать, сестер. Он курит травку, каждую ночь приходит и… сам понимаешь.

Он работает на кадыровцев. Сейчас он в Чечне, но по «Вотсаппу» прислал голосовое [сообщение] и сказал, что достанет нас в любом месте, убьет меня, мать.

Я поделать ничего не могу. У нас против матери и отца нельзя идти. Если бы можно было, я бы давным-давно убил его. Если бы можно было как-то с ним управляться, мы бы остались, но такое невозможно забыть, тем более от близкого человека. А еще больнее, что нас не пускают в Польшу.

Шамиль

Можете написать, что я папуас, но всем, кто из моего района прочитает, будет ясно, что это я. Я бы не хотел, чтобы даже тень мою фотографировали. Я не слышал, чтобы кто-то здесь рассказывал журналистам о том, почему люди уехали из Чечни. Это очень рискованно. Дома родственники остались, их могут избить, изнасиловать, это уже обычная практика, а для нас хуже этого ничего нет. Пусть лучше они всех перестреляют.

Был случай — одного парня взяли, связали и посадили на стул, привели жену и сестру и на его глазах их изнасиловали. Он от разрыва сердца умер прямо там. [Кадыровцы] же тоже чеченцы и знают, что нам самое худшее, знают, как сломать всю душу, и используют эти методы.

В Чечне с каждым может случиться [нехорошее] даже из-за одного слова, а я давно нарывался. Мне даже повезло, что столько времени я там прожил. Наверное, решили — пусть болтает, раз это из района не выходит. Я против коррупции выступал, потому что уму непостижимо, что там происходит. Жаловаться бесполезно, но терпеть уже невозможно было.

Начальник на моей работе нам сказал, что едет комиссия, и начал собирать на нее деньги. То есть я должен сдавать деньги на взятку для комиссии. Первое, что я сделал, когда пошел против системы, — это отказался давать деньги. Если меня есть за что уволить, то пускай комиссия увольняет. Я свою работу делаю, чужого не беру. Отказался, и отношение ко мне сразу поменялось.

Еще они собирают деньги на футбол. Матч же должен кто-то прийти смотреть, и билеты надо продать. Мне этот футбол не нужен, но я платил. На матч не ходил, конечно, я им не интересуюсь, но мне и билет никто не давал. Наверное, кто-то вместо меня шел, а может, никто не шел. Еще на билеты в театр удерживают из зарплаты, а сами билеты не дают.

Деньги постоянно [на что-то] удерживают. Мы даже не знаем, какие у нас зарплаты. Нам показывают одну ведомость, которую мы подписываем. Вторую ведомость они сами вместо нас подписывают, которая идет в отчетность. Откуда я знаю? Знаю. Я работаю две смены, и у меня пять тысяч зарплата. Как это возможно? В других районах у людей на моей должности за одну смену зарплата выше. Должно было выходить минимум около 20 тысяч.

По телевизору наш царек говорит, что если кто-то хоть один рубль удержит из зарплаты, он его посадит. Я не мог понять, как он может так нагло врать. Когда я подал жалобу наверх, они поняли, что я еще дальше могу пойти, и начали угрожать. Они поняли, что надо меня остановить, пока это не стало публично.

Был известный случай с Рамазаном [Джалалдиновым]. Мне тоже в полиции говорили: «Ты что, хочешь закончить, как он?» Я знаю, как с ним все это произошло. У него кличка Фараон была. [В Чечне] были паводки, и у него дом снесло. У него было право на компенсацию, и он пошел в администрацию района. Ему отказали, потом пришли и сказали, что помощь будем пополам делить. Он отказался, хотя у нас все компенсации пополам делят. Вот и я отдал половину выделенных денег на молодую семью. Он не согласился, пошел на принцип, пожаловался в прокуратуру, почти дошел до Рамзана, в Совбез написал.

Тут уже к нему пришли ночью домой люди в масках, схватили его и сказали, что расстреляют. Жена испугалась и ударила одного молотком по башке. Он взял на себя, и на него завели дело по нападению на сотрудника полиции, а то, что они ночью зашли, — это не считается как бы. Так его посадили. Когда он вышел через три года из тюрьмы, он поклялся, что не успокоится, пока не посадит всех, и сделал это видео, после чего сразу сбежал. Дальше вы знаете.

С ним договорились, он извинился, ему дали миллион, потому что с ним уже работали правозащитники — и дагестанская прокуратура была за него. Но не факт, что он будет жить после извинений — я слышал, что он уже куда-то пропал.

Бороться и выступать против [власти в Чечне] нельзя. Если сделать видеообращение или написать в газету, то это вообще все, такого где угодно найдут. Им нельзя допускать, чтобы все узнали, потому что тогда им надо самим себя посадить либо показать, что человек все опровергает и себя ненормальным называет.

Я чисто по случайности не попался к ним, когда они ко мне ворвались в дом, потому что был не там. Жена позвонила, как [они] ушли. Я номер специально поменял, и когда они у нее требовали мой номер, она им показала в записной книжке под моим именем старый номер, а по новому уже потом мне позвонила. После этого я сразу же уехал из Чечни — у меня загранпаспорт был, потому что я ездил в Мекку.

Если кто-то не уступил дорогу кортежу Кадырова или обогнал кого-то из его охраны, то он пропадает, и его находят потом мертвым. Просто когда начинают бить, то люди начинают говорить что-то в ответ матом, и в итоге их забивают до смерти. Не дай бог, если подозрение на ваххабизм есть.

Такого даже в сталинские времена не было, чтобы отец за сына отвечал. Репрессии были, но если сына арестовали за то, что он был против коммунизма, то отца не трогали же.

Никто не может ничего возразить вообще ни по какой теме. Три человека если поговорят, то они уже знают. Не знаю, как они узнают. Или кто-то из троих настучал, или у них везде жучки торчат. Шагу не сделать там.

Недавно учителя из нефтяного института что-то обсуждали между собой в «Вотсаппе», и кто-то из них что-то раскритиковал. [Они] читают «Вотсапп», забрали восьмерых, отдубасили всех, и у одного ноги отказали. Всех, кроме него, отпустили, сказали, что он сбежал. У нас если говорят, что человек сбежал, — значит, он мертв, на 100%. В итоге его нашли под обрывом, но все его побои падением с обрыва невозможно объяснить. К тому же что ему делать под обрывом в отдаленном районе, если у него ноги отказали, как рассказали отпущенные коллеги?

Митинги в поддержку Кадырова и Путина организуются так. Начальник говорит подчиненным, что каждый должен привести пять человек, а если не приведешь, то ищи другую работу. То есть каждый работник должен привести с собой людей. Даже когда люди вроде бы сами должны идти смотреть, например на волосы пророка, то все равно, чтобы показать, какие чеченцы хорошие мусульмане, туда людей насильно собирают. Все должны быть счастливы, кричать «Аллаху акбар» и «Слава Рамзану».

Кадырова в Чечне поддерживает, может быть, 1% [населения], остальные боятся, но даже не его. Если вы со мной работаете и до смерти боитесь, то вы будете исполнять приказы, получать деньги, хорошо жить, но любить и уважать вы меня не будете. Даже его окружение его не поддерживает. Если бы российская власть ушла из республики, его с окружением за одну ночь вырезали бы. Пока за ним целая Россия стоит, ничего с ним не сделаешь.

Вот он армию собирает, говорит, что это пехота Путина. На самом деле это только для его защиты. Он понимает, что в России может быть переворот или Россия развалится, а ему-то некуда бежать, его везде ждут чеченцы. Поэтому ему нужна армия, которая будет до конца биться и умирать вместе с ним. Если бы такая воевала против России, то война бы до сих пор шла, причем на территории России.

В его элитных войсках сначала тренируют, а потом отправляют в лес, чтобы человек испачкал руки кровью. Чтобы когда Кадырова захотят прирезать кровники, эти люди не могли предать его и уйти, потому что они все вместе запачканы кровью. Кадыров не дурак, он о своей безопасности заботится, поэтому такое жестокое подавление любого слова против — все только ради своей безопасности. Он очень распутную жизнь ведет, он не такой праведный мусульманин, как показывают по телевизору.

Был такой рассказ, как люди взбунтовались против короля, вошли во дворец, ножом пырнули короля и жену, и пока они еще не умерли, кто-то схватил их ребенка и разбил его о стену. Писатель пишет: «Какая же была вина этого ребенка». И сам отвечает: «Довели». Вот и нас уже довели.

Людям нужен закон. Любой — хоть российский, хоть африканский, хоть шариатский. Только чтобы он работал и защищал права человека, чтобы можно было обратиться в суд и нас бы защитили. Этого у нас нет.

Представьте себе, что вашего сына [забрали, а потом] выкинули на помойку. На нем видно все, что с ним делали, ни одной косточки нет целой. Ты видишь, как его раскаленным металлом жгли, как все пальцы расплющили молотком, все ногти вытащили, ногу не в одном месте сломали, чтобы пытку продолжать, как зубы наживую вырвали. Ты видишь, что сделали с твоим сыном, братья видят. Если бы я такое увидел, я бы всех их мучил, потом лечил и снова такое же делал. Не знаю, конечно, хватило бы у меня сердца на такое, но сейчас кажется, что смог бы сделать такое. И таких людей тысячи.

Во время войны погибло людей в сто раз меньше, чем после войны. После войны в двухсот с чем-то селах каждый день мы слышим, что пропадают по одному, по два человека, и это продолжается лет десять. 

Я 13 раз пробовал в Польшу проехать, но там сидят люди, учившиеся европейской психологии. Они не знают наших особенностей, они смотрят пристально в глаза, а у нас мужчине непристойно смотреть женщине в глаза. А для них если не смотрят в глаза, значит — врут.

Если в стране не защищаются права, то человек имеет право попросить защиты в другой стране. Прав [в Чечне] нет ни у кого. Если вы не смеете даже возразить и только из-за этого вы живой, то какие уж тут права. Поляки хотят, чтобы мы жили там как рабы? Почему мы должны жить как рабы?

В Польше схватить кого-то труднее. Человека там надо схватить, а чеченцы обычно спортивные, и надо пять-шесть человек, чтобы увести аккуратно. Можно только взять киллера и пристрелить, как они уже делали. Здесь они еще могут на меня материал сделать, придумать, что я связан с террористами, что я пособник ИГИЛ, кого угодно из меня сделать, бумагу печатями заверить и отправить ее минским властям. Одного уже увезли отсюда, омоновцы [его] сняли прямо с поезда в Тересполе.

Мадина

Мне не нравится в кадыровской политике то, что они нашу религию на свой лад переделывают, делают нововведения. У них направление — суфизм, а я, например, суннитка.

Девушки, которые одеваются по сунне, носят хиджаб и свободную одежду. Если девушка с закрытым подбородком в темной свободной одежде идет по улице, то ее схватывают, увозят и избивают и еще неизвестно что делают. Я слышала много таких историй. Сама не видела, но просто так бы не говорили.

Они диктуют свою форму, говорят, что нужно обтягивающую одежду носить, темное носить нельзя. А нам так нельзя. Парней, у которых штаны подвернуты — по сунне тоже так надо, — забирают. Так нельзя ходить, потому что они считают, что сунна — это ваххабизм.

У родственников парней, которые взорвались, поджигали дома, хотя они-то ни в чем не виноваты. Такая у них политика. Я понимаю, что есть люди, которые в лесу прячутся, но [кадыровцы] путают их с людьми, которые просто по сунне живут. Не то что путают даже, а зачем-то специально это делают.

Лично у меня были семейные проблемы, муж на кадыровцев работал и тоже был против такой одежды. Ребенка пытался у меня забрать, преследовал меня, но я не хочу об этом подробно говорить.

Я не коренная мусульманка, я ислам приняла. Что касается проблем у женщин, то у меня их не было, потому что для меня этот вопрос остро не стоит. Все зависит от того, какой у мужа иман [вера в Аллаха]. Если есть иман, то и права есть у жены, и уважение есть. У моего мужа, правда, не было вообще. Он там [на Кадырова] работал, поэтому исключено было о каких-то правах говорить.

Я не очень много раз пробовала проехать, нет денег, да и вообще непонятно, есть ли толк пытаться. [Пограничники] не слушают и издеваются просто, не дают возможности рассказать, торопят. Такое ощущение, что им вообще без разницы.

Мадина отказывается фотографироваться даже со спины, но не из-за опасений за оставшихся в Чечне родственников (она москвичка, вышедшая замуж за чеченца). «По исламу женщина себя напоказ выставлять не должна, а лишний раз на камеру сниматься — это очень плохо», — говорит она.

Правозащитник Панасюк вступает в разговор и говорит, что тех, кого пропускают в Польшу, потом заставляют фотографироваться без хиджаба, причем делают это мужчины.

«Серьезно? Это правда? — пораженно спрашивает Мадина, глядя то на Панасюка, то на меня. Она в полном шоке. — Что же делать?»

Монологи были записаны 13–14 ноября. К моменту публикации материала практически все его герои все-таки пересекли границу с Польшей.