«Я даже написал завещание. Передал его друзьям и родственникам» Интервью журналиста Али Феруза, которому чудом удалось избежать депортации в Узбекистан

Журналист «Новой газеты» Али Феруз (Худоберди Нурматов) 15 февраля улетел из России в Германию. До этого Феруз полгода провел в подмосковном центре временного содержания мигрантов под угрозой депортации в Узбекистан, гражданином которого он является. Журналиста не выслали из России только из-за вмешательства в его дело Европейского суда по правам человека; одновременно сотрудники «Новой» организовали широкую кампанию в поддержку своего коллеги. Феруз настаивал, что в Узбекистане его ждут пытки, поскольку он не захотел сотрудничать с местными спецслужбами. В течение шести месяцев в центре для мигрантов Феруз вел дневник, из которого стало известно, в каких условиях там содержатся люди. С Али Ферузом поговорил корреспондент «Медузы» Евгений Берг.

Дело Али Феруза

В 2008 году гражданина Узбекистана Али Феруза пытались, по его словам, завербовать узбекские спецслужбы — после этого он сбежал в Россию. В 2012-м у Феруза украли паспорт гражданина Узбекистана. С этого времени он несколько раз пытался получить временное убежище в России, работая внештатным корреспондентом «Новой газеты», но безуспешно. Его неоднократно задерживали, а 1 августа 2017 года Басманный суд Москвы признал журналиста виновным в нарушении режима пребывания в России и постановил выдворить его в Узбекистан. 4 августа это решение заблокировал Европейский суд по правам человека, решивший, что на родине Ферузу угрожает опасность. 8 августа Мосгорсуд распорядился приостановить процедуру выдворения Феруза. 24 января 2018 года Верховный суд РФ отменил решение о депортации. 9 февраля Басманный суд Москвы разрешил Ферузу выехать в третью страну — он улетел в Германию.

«Расспрашивали, кого из религиозных студентов я знаю»

— Али, почему вообще случилась вся эта история с выдворением? Вы родились в Узбекистане, но ведь росли в России?

— Да, в Узбекистане, тогда это была часть Советского Союза. После развала СССР моя мать сразу вернулась в Горно-Алтайск (столица Республики Алтай на юге Сибири — прим. «Медузы»), на свою родину, — и взяла меня с собой. Там я учился в школе. Иногда возникали какие-то сложности — и мне приходилось возвращаться в Узбекистан и там какое-то время жить. Потом мама меня забирала. Все мое детство прошло между Россией и Узбекистаном.

— Что за сложности?

— Больше материальные. У нас не было жилья в России, первое время мы были вынуждены жить у знакомых, у родственников мамы. У кого-то мы месяц поживем, потом месяц у кого-то еще. Когда возникали трудности, мама решала, что лучше я буду жить в Узбекистане, пока она не заработает на жилье.

— В итоге вы получили узбекское гражданство?

— Это немного странная и сложная ситуация. Когда я оканчивал школу, у меня был довольно сложный подростковый период, были трудности с родственниками в общении. Как-то так получилось, что, когда я должен был получить гражданство в России, я сильно поругался с мамой. Уехал в Узбекистан, получил там паспорт, но уже где-то через полгода-год вернулся в Россию.

— Правда, что вы работали на рынке в Узбекистане?

— Да. В Узбекистане постоянно жил мой отчим, и у него на рынке была точка. Я всегда ему помогал там и через какое-то время тоже начал работать. Это было временное занятие.

— В какой момент вы поняли, что вам нужно уезжать из Узбекистана?

— В 2008 году, где-то в конце сентября, пришли сотрудники полиции и спецслужб. Под предлогом проверки документов меня увезли в другой город, где очень долго держали, пытали. Очень долго расспрашивали про мое обучение в Российском исламском университете: почему я выбрал российский университет, а не узбекский, кого я знаю из узбекских студентов в этом университете, кого я знаю из религиозных студентов. Потом я смог от них освободиться, согласившись на сотрудничество. Когда я вышел, то понял, что не смогу: я себя никогда не прощу, если из-за моего доноса кто-то сядет в тюрьму или умрет. Но возможности не сотрудничать там нет. Единственный вариант был уехать оттуда, сбежать.

— Почему те люди в Узбекистане пришли к вам?

— Это довольно распространенная практика. Про режим [главы Узбекистана с 1991-го до 2016-го Ислама] Каримова знает весь мир. При тоталитарных режимах власти борются с инакомыслящими — неважно, какого направления это инакомыслие; пытаются находить себе сотрудников, доносчиков. Я знал очень многих людей, которые не могли уехать либо не хотели и были вынуждены жить с этим. Были люди, которые бежали. Были люди, которые отказывались от сотрудничества, а потом попадали в тюрьму по обвинению в экстремизме, терроризме или в посягательстве на конституционный строй.

— Пока вы жили в России, узбекские спецслужбы как-то пытались до вас дотянуться?

— Нет, ни прямо, ни косвенно со мной не пытались контактировать. Даже после того, как меня задержали 16 марта 2017 года, расспрашивали про мою работу в «Новой газете», но почему я уехал из Узбекистана, или что у меня происходит на родине, или про моих родственников — нет.

«Таких, как ты, нужно сжечь»

— Помните, как вы впервые попали в ЦВСИГ — Центр временного содержания иностранных граждан в России?

— 1 августа [2017 года] Басманный суд приговорил меня к выдворению из России. Мне очень трудно было в это поверить, потому что все годы, которые я прожил в Москве, я очень строго соблюдал законы, ничего не нарушал, и у меня была уверенность, что не должны со мной так поступать. Я вырос в России, у меня все родственники — граждане России, в первую очередь моя мама. Для меня решение суда было неожиданностью. До сих пор я считаю, что мне лучше покончить с собой, чем попасть под пытки в Узбекистане. Потому что человек под пытками в итоге все равно умрет, но очень трудной и тяжелой смертью.

И я помню, что в Басманном суде после оглашения приговора я подумал: «Как я могу покончить с собой?» И я увидел ручку в руках у своего адвоката, схватил и…

Я общался с беженцами, которые пережили пытки в Узбекистане, и знаю случаи, когда им удавалось спасти свою жизнь, когда они, допустим, вскрывали себе вены. Их в больницу отвозили, и тогда там уже подключались адвокаты. А бывали случаи, когда человек не успевал никому сообщить и просто пропадал.

Попытался вскрыть себе вены — оказалось, что это очень трудно, не так, как я себе представлял. Дальше не помню, что происходило, — помню, что потом у меня руки были закованы сзади. Меня вывели, посадили в «газель», в которой находились и другие мигранты. Большинство в наручниках. «Газель» выехала из Басманного суда, направилась в сторону ЦВСИГа и проехала метров 500, может быть километр, и один из судебных приставов внезапно, совершенно для меня неожиданно, подошел, обжег меня несколько раз электрошокером, а потом начал бить и оскорблять.

— Как именно?

— Ну, говорил: «Таких людей, как ты, нужно сжечь, нужно от вас избавиться».

— Это он из-за вашей сексуальной ориентации? (Али Феруз — открытый гей — прим. «Медузы».)

— Да-да, он про мою ориентацию говорил. Типа «таких пидоров, как ты, я лучше сожгу», что-то такое.

— А в ЦВСИГе были какие-то проблемы из-за отношения к вашей сексуальной ориентации?

— (Долгая пауза.) Можно я на это не отвечу?

— Хорошо. А про условия проживания ЦВСИГе можете рассказать? Про распорядок дня?

— Условия проживания в ЦВСИГе как в СИЗО. Тоже режимный объект, вы находитесь в камере, там железные двери, железные решетки. Камеры бывают двухместные и четырехместные. Постоянное видеонаблюдение. В шесть утра подъем, где-то в семь приносят завтрак — открывается «кормушка», через которую вам передают еду. В девять часов дежурные проверяют каждую камеру, выводят всех в коридор. Потом часов в 11 выводят на прогулку — на 40 минут, на час, всегда по-разному. После 12 обед, где-то в пять вечера ужин. В 10 часов отбой. Раз в неделю водят в душ. Так что вы постоянно находитесь в камере или под конвоем.

— Получается, это просто тюремный режим.

— Да. Это по сути тюремный режим. ЦВСИГ — это уж точно не подобие лагеря или общежития для мигрантов.

— У меня было ровно такое представление.

— На самом деле это не так. Никакое это не общежитие.

— В туалет тоже в камере ходить?

— Да, у вас туалет и раковина в камере. Точно так же, как в СИЗО, — может быть, ремонт чуть получше, обстановка. И еще в ЦВСИГе раз в три дня дают телефон на 10–20 минут и можно с родственниками видеться.

— С родственниками можно видеться?

— Да, по крайней мере, я ограничений не встречал. Моя мама приходила ко мне на свидания, и ограничений никаких не было.

— А окна в камерах есть?

— Да, но не как в обычных домах, оно чуть выше уровня головы, под потолком.

— То есть в него посмотреть нельзя?

— Нет, можно посмотреть. Допустим, я там сидел на двухъярусной кровати, постоянно смотрел из окна на небо. Окна зарешечены.

— Чем вы занимали себя все то время, что сидели там?

— Первое время я довольно много читал, вел какие-то записи, потом научился рисовать. Но из полугода, что я там пробыл, наверное, только два-три месяца я мог чем-то себя отвлекать. По большей части я просто тупо сидел на втором ярусе и смотрел из окна. В ожидании, что сейчас что-то со мной произойдет. В страхе и в ожидании.

— Чего именно вы боялись?

— У меня было ожидание, что, не знаю, могут прийти, заковать меня в наручники и депортировать. Ну или еще что-нибудь. Это был постоянный сильный страх.

— Как вас увозили из ЦВСИГа?

— В пятницу, 9 февраля, суд окончательно разрешил мне выезд [из России]. Только во вторник [13 февраля] после обеда ко мне пришла замначальника ЦВСИГа Мария Кукса и сказала, что они не могут меня сопроводить до аэропорта, потому что у меня как бы добровольный выезд, а не принудительное выдворение. Потом мы с адвокатами пытались понять, как тогда должна проходить процедура отъезда. В итоге в среду вечером нам сказали, что на следующее утро меня отвезут в аэропорт в сопровождении сотрудника ЦВСИГа. Билет у меня уже был куплен.

Я не был уверен, что все получится. До этого уже несколько раз покупали билеты, мне говорили: «Да, мы тебя проводим, ты уедешь», а потом в самый последний момент приходили, отдавали какую-то бумажку и говорили: «Нет, мы никуда не можем тебя выпустить». Придумывали какой-то новый аргумент. И я думал, что в этот раз, скорее всего, будет так же. Но, на удивление, меня разбудили в полпятого утра, отвезли в аэропорт. Там я беспрепятственно пересек границу, сел в самолет — но страх был все равно. Потому что а мало ли? Вдруг посадят в самолет, а потом скажут: «Нет, это была ошибка, давай возвращайся»? Пока самолет не взлетел, я не был уверен, что я действительно на свободе. Это все очень трудно.

Пока я в центре находился, вообще не был уверен, что все будет хорошо. Даже писал завещание, передавал его друзьям и родственникам.

«Примерно знаю, с чем сталкиваются беженцы»

— Сейчас вы в Гёттингене (университетский город в Центральной Германии — прим. «Медузы»). Как вам здесь?

— Конечно, сильный контраст. Когда я сюда приземлился, я еще до конца не был уверен… Я довольно долго находился в шоке, только сейчас начинаю немного осознавать, что да, это реально случилось, я на свободе и мне не нужно больше бояться. Полгода, пока я жил в ЦВСИГе, я постоянно находился под страхом того, что со мной что-то произойдет, что-то обязательно плохое. Это психологически очень трудно. И когда происходит что-то хорошее, когда человек выходит на свободу, то на психологическом уровне тоже надо выйти на свободу — и это занимает какое-то время. Поэтому я очень долго не мог в это поверить. Периодически я вижу сон, в котором мне кажется, будто мое освобождение мне только приснилось. Что на самом деле я продолжаю сидеть там же, в ЦВСИГе, что ничего не изменилось.

— Должно быть, это довольно изматывающие сны.

— Да, это довольно трудно. Сейчас мои друзья и сотрудники университета — мы рассматриваем вариант психологической реабилитации. Как известно, если люди находятся в заключении дольше четырех месяцев, психика меняется, отношение к миру становится совершенно другое.

— Вы лично почувствовали эти изменения?

— Да. Когда я просто иду по улице или сижу в квартире, я себя постоянно контролирую — что мне здесь можно, а что нельзя. В ЦВСИГе есть режим, который ты должен постоянно соблюдать, и когда выходишь на свободу, тоже начинаешь думать, анализировать — а можно ли мне пойти вот туда или могу я сделать вот это? Даже вот бывает мысль: «Я чувствую голод. А можно ли сейчас есть?»

— Надолго вы планируете остаться в Гёттингене?

— Сегодня я был в миграционном центре, подал документы, и где-то через пару недель или месяц я получу местную ID-карту — документ, удостоверяющий личность, и потом уже буду решать, где у меня будет больше возможностей адаптироваться, поскорее устроиться на работу, стать более независимым. Возможно, останусь в Гёттингене, возможно, появится необходимость переезда в другой город.

— Немецкий язык вы не знаете?

— К сожалению, немецкий не знаю. Буду изучать — сегодня как раз обсуждали возможность прохождения интенсивного курса. Я вырос в семье, где общаются на трех языках — русском, узбекском и таджикском. Исследования показывают, что люди, выросшие в таких семьях, так называемые билингвы, легко обучаются другим языкам. Так что, надеюсь, мне это поможет.

— Вы говорили «Дождю», что в этот город вы переехали по договоренности с местным университетом?

— Да, процесс получения статуса беженца у меня начался где-то год назад. В Гёттингенском университете есть программа по помощи беженцам, которые с ними сотрудничают. Пока я работал в России журналистом, то был и экспертом Гёттингенского университета по вопросам миграции. Когда они узнали про мою ситуацию, они обратились с письмом в МИД для того, чтобы там рассмотрели мое дело и помогли решить проблему.

— Вы собираетесь продолжить с ними сотрудничество?

— Да-да, конечно. Сегодня я встречался с представителями университета, завтра еще будет с утра встреча. Я буду делать журналистское исследование в рамках договоренности с Гёттингенским университетом и Фондом Бориса Немцова.

— О чем оно будет?

— Я пока точно сам не знаю; мы обсуждали, что помогать мне будет профессор Гёттингенского университета, который изучает вопросы миграции. Я буду жить в лагерях для беженцев, попытаюсь на все это взглянуть изнутри — я знаю арабский, персидский, другие языки. Хотя таких исследований, да и разных журналистских материалов было очень много, я постараюсь опираться и на свой опыт мигранта. Я примерно знаю, с чем сталкиваются беженцы при адаптации или при легализации. Мне кажется, мне будет легче находить общий язык с ними.