«Наслаждаюсь жизнью» Художник Петр Павленский рассказал «Медузе», как ему сидится в парижской тюрьме

В Париже 22 февраля состоится суд по продлению ареста художника-акциониста Петра Павленского. В мае 2017 года он покинул Россию — после того, как актриса «Театра.doc» Анастасия Слонина обвинила его в изнасиловании. 16 октября 2017-го Павленский поджег здание Банка Франции в Париже, из-за чего уже четыре месяца находится в одиночной камере в спецблоке крупнейшей в Евросоюзе тюрьмы Флери-Мерожи. После продления ареста 9 февраля он объявил сухую голодовку. По просьбе «Медузы» журналисты Илья Немченко и Дмитрий Окрест написали Петру Павленскому письмо в тюрьму. В ответном письме художник рассказал, зачем он поджег здание банка, каковы условия заключения во французской тюрьме и почему заседания французского суда — это предел бюрократии.

— Когда вы решили провести акцию «Освещение» в Париже?

— Идея появилась, когда я осознал, что Банк Франции занимает место тюрьмы Бастилии. Как ни странно, до этого я много раз был на площади, но не обращал на это внимания. Я думаю, это связано с организацией самой площади. Опера, проспект Бомарше и людная сторона набережной — все это уводит в сторону, оставляя место Бастилии в тени.

К моменту, когда я это для себя открыл, я уже был знаком с фатальной ролью Банка Франции в истории Парижа. Спасибо историкам, благодаря которым это историческое знание вообще существует. Вот, по большому счету, и все. Мое открытие соединилось с историческим знанием и отчаянием парижан, которых мы видели на улицах города во время президентских выборов. Задыхаясь от слезоточивого газа, они кричали: «Ни Мари, ни Макрон — ни Патри, ни Патрон». Понять их отчаяние было несложно. Мало причин для радости, когда тебе предоставлен выбор между фашисткой и банкиром.

— В чем разница между поджогом дверей Банка Франции и «Угрозой», знаменитой акцией на Лубянке, когда вы подожгли дверь здания ФСБ?

— В обоих случаях есть темнота, огонь, человеческая фигура и очаг власти, и в обоих случаях существенную роль играет свет. Свет проявляет из темноты, а проявить — значит сделать видимым. Я как художник свою задачу вижу в том, чтобы делать вещи видимыми. В «Освещении» я работал с понятием света буквально. Свет огня и окно как проводник — с одной стороны. Темнота и скрытое в ней — с другой. Нет оснований скрывать, что в этой и других акциях я обратился к наследию живописцев ночи — прежде всего, итальянского художника Микеланджело Меризи да Караваджо.

В акции «Угроза» я обращался к понятию двери. Дверь — это преграда, которая может быть преодолена. И это был призыв к преодолению. Я отдаю себе отчет, что разговор идет уже о двух культурах власти и о двух ее скрытых очагах, само существование которых является парадоксом с точки зрения исторической памяти. А там, где есть два, необратимо появляется предмет симметрии. Я решил не бежать от этой необратимости, а, наоборот, обратиться к ней. Таким образом, окон в «Освещении» тоже два. К сожалению, результатом этих рассуждений стало то, что полицейские решили арестовать [жену Павленского] Оксану Шалыгину. Видимо, тоже для поддержания симметрии.

— Как вам кажется, насколько идеи, которые вы закладывали в акцию «Освещение», понятны французам?

— Понятно ли «Освещение» для французского или российского общества, я не знаю. Прежде всего, потому, что от общества я как раз изолирован. Сюда доходят лишь жалкие ошметки от происходящего на воле.

— А что по поводу акции говорят ваши соседи по камере и следователи?

— Принимать во внимание слова следователей сейчас не имеет смысла. Они находятся при исполнении, поэтому их мнение предопределено желанием выслужиться.

Арестанты на словах все понимают, говорят, что поддерживают. Но большинство прежде всего волнует, какую роль Банк Франции играл в их повседневных заботах, когда им не было дела ни до исторического знания, ни до символического поля. И в этом свете все рассказы арестантов сводятся к тому, что Банк Франции изымает у всех деньги. Долги по навязанным рекламой кредитам исчисляются десятками тысяч евро. Банк Франции может проверять аккаунты во всех банках. Все в кредитном и налоговом рабстве. Чтобы избежать этой кабалы, на всех аккаунтах должен быть ноль. Но это довольно проблематично, так как многие сферы обслуживания и магазины расчет наличными не ведут. И с каждым днем их количество только растет.

— Вы не боялись, что за вашу акцию вас могут депортировать в Россию? Что думаете делать, если все-таки депортируют?

— Об этом я не думал, и что буду делать, тоже не знаю.

— Условия во французском изоляторе похожи на российские?

— «Флори» и «Бутырка» с «Медведково» — это «черные» тюрьмы. Поэтому говорить о принципиальных различиях тут не приходится. И тут, и там на каждый плюс можно найти минус, и наоборот. Для примера: во французской тюрьме лучше питание, баландой его никак не назовешь; однако предельно тяжеловесная система самостоятельного заказа вещей и продуктов. Доходит до того, что необходимую вещь приходится ждать буквально месяцами.

В российской наоборот — сами вопли надзирателей во время раздачи еды предупреждают о ее качестве: «сечка», «баланда», «братская могила» (это название рыбного блюда). И в то же время быстрая и удобная система для самообеспечения и неограниченной поддержки друзьями с воли.

Или, например, карцер: в «Бутырке» кровать блокируется на весь день и доступна только на время сна до шести утра, но зато каждый день есть прогулка. Во «Флори» кровать днем всегда остается на своем месте, однако прогулок нет вообще. Можно еще долго перечислять сходства и отличия, но так или иначе они будут укладываться в формулу «забота = контроль»: то есть количество заботы со стороны пенитенциарной системы определяет и количество контроля с ее же стороны.

— Как выглядит ваша камера?

— Это камера на двоих, но в ней я один. Две решетки находятся за окном, поэтому оно открывается свободно. ********* стенда (стенда с правилами внутреннего распорядка — прим. «Медузы») на стене нет, камера хорошо оборудована. Душ, унитаз, телевизор — есть все для мирного и безоблачного существования.

— Кто ваши соседи и на каком языке вы общаетесь?

— Мои соседи по сектору на этаже — в основном белые и черные французы. Неподалеку живут португальцы с бразильцами, но мы не пересекаемся. Статьи — убийство или покушение на убийство, но есть и подозреваемые в угоне или торговле препаратами для разрастания мышечной массы.

Неожиданно оказалось, что частая здесь статья — это убийство или покушение из-за женщины. При этом в одном из случаев саму «виновницу» инцидента судьи тоже посадили. Общий язык у нас — английский. Как правило, словарный запас одинаково небольшой, а это значительно облегчает и общение, и взаимопонимание.

— Как во французской тюрьме обстоят дела с солидарностью между заключенными?

— Все, с кем я пересекался здесь, интересовались, чем они могут помочь. Люди расположены делиться едой, одеждой, книгами и другими вещами, представляющими ценность в тюрьме. Поэтому солидарность есть, но я не знаю, остается ли для нее место в условиях конфликта с администрацией, когда поддержка может обернуться лишениями для поддерживающего.

— А часто заключенные идут на сотрудничество с администрацией тюрьмы?

— Судьбой тех, кто идет на сотрудничество, если честно, я даже не интересовался, но сомневаюсь, что здесь к таким относятся терпимо.

— Есть ли там тюремные касты и насколько они развиты?

— О кастовой иерархии я могу судить только по тому, что мне рассказывали другие арестанты. Ее здесь нет как закона, но она складывается естественным путем. То есть профессиональный преступник, стоящий во главе или являющийся частью большой преступной организации, имеющий связи, деньги и влияние, будет находиться в недосягаемо высоком положении по отношению к одинокому уличному грабителю или мелкому торговцу наркотиками. А еще выгодное положение обеспечивает способность объединяться в группы и организовываться в тюремных условиях.

Официально плохо относятся только к тем, кто насилует детей и взрослых. Гомосексуалы и транссексуалы тоже содержатся отдельно. А для исламистов, помимо изолированных локальных секторов, выделен специальный корпус, и с массой они не смешиваются.

— Вы читали «Надзирать и наказывать» Мишеля Фуко, где он анализирует тюремную систему, в том числе, французскую? Что изменилось с 1970-х, когда впервые вышла эта книга, а что осталось таким же или стало хуже?

— Я читал «Надзирать и наказывать», это хорошая книга, и она довольно сильно помогла мне в «Бутырке». Но, насколько я помню, она в большей степени написана на основании анализа исторических документов. Есть ли какое-то отдельное издание результатов работы «Группы информации по тюрьмам», я не знаю. В любом случае, методичная дрессировка, называемая дисциплиной, остается по-прежнему. Ну и, конечно, любого, кто в эту систему попадает, она стремится обратить в назидательное пугало. «Связать человека цепью собственных мыслей» — на службу этому государственному интересу аппарат пытается поставить каждого.

— Чем вы занимаетесь в изоляторе? Есть ли в тюремной библиотеке книги на русском языке?

— Наслаждаюсь жизнью. Нет, книг на русском в библиотеке нет. Но это будет исправлено: свою небольшую библиотеку я оставлю здесь. Сейчас на этаже книги в основном на французском, но на английском тоже достаточно. Меня интересуют издания по искусству — их там немного, но все же есть, например, альбом [американской художницы и фотографа] Синди Шерман или «Политический плакат 1970-х».

— По какой статье вас судят и велики ли шансы, что вас отпустят в ближайшее время?

— Меня пытаются обвинять в порче имущества. Основной процесс еще не начался — сейчас это только арест на время следствия. Но то, как проходят судебные заседания по лишению человека свободы, это предел бюрократической жестокости. Мало того, что по традиции голова подозреваемого должна быть замотана каким-нибудь подобием мешка, так еще и лишение свободы происходит за закрытой дверью. Человеческая поддержка и свидетельство происходящего исключается полностью.

Кабинетные суды-тройки. Очередь-прием. Судья, прокурор, секретарь по одну сторону стола, обвиняемый с адвокатом и жандармом — по другую. Установление данных, доводы прокуратуры, оправдания защиты, постановление об аресте на четыре месяца или полгода в зависимости от категории преступления. Очередь, следующий. Я встречал здесь людей, который сидят так по три года. Один человек ведет счет на руке и каждый день надписывает новую цифру: 1038, 1039 и так далее.

— Что сейчас с вашими детьми? Не боитесь, что вас могут лишить родительских прав?

— С детьми все хорошо. Они, насколько я знаю, радуются жизни. Пока Оксана была под арестом, с ними оставался благородный француз. Но сейчас ее освободили, и поводов для радости только прибавилось.