«Когда я надеваю костюм Долорес, чувствую себя пустым сосудом» Эван Рэйчел Вуд — о втором сезоне «Мира Дикого Запада», Вуди Аллене и пережитом сексуальном насилии

23 апреля на «Амедиатеке» начнется второй сезон сериала «Мир Дикого Запада» — о восстании роботов-андроидов в тематическом парке развлечений. Актриса Эван Рэйчел Вуд, сыгравшая главную героиню Долорес, рассказала в интервью «Медузе», почему андроиды порой человечнее людей, как сериал повлиял на ее решение рассказать о пережитом сексуальном насилии и чем ее привлекает жизнь в Нэшвилле.

Если вы не смотрели первый сезон «Мира Дикого Запада», будьте осторожны, в интервью есть спойлеры!

— Что вы можете рассказать о втором сезоне «Мира Дикого Запада»? Чем он принципиально отличается от первого?

— Второй сезон очень сложно сравнить с первым — настолько они разные. Что мне нравится в этом сериале, так это то, что в каждом сезоне все не так, как в предыдущем. Многие из нас столкнулись с необходимостью скрепя сердце «отпустить» первый сезон, потому что герои, которых мы хорошо знали, любили и так долго «выстраивали», вырвались за созданные же нами рамки.

Для нас это огромный шаг вперед, ведь мы даже не можем продолжить с того места, где остановились. Нам пришлось начинать все с чистого листа. Было сложно вернуться в шоу, которое, казалось, ты хорошо знаешь, и сыграть героя, превратившегося в кого-то совершенно другого. На съемках первых двух эпизодов я понятия не имела, что делаю. Я просто перебирала варианты, пытаясь понять, кто теперь моя героиня.

— Вы говорили, что работа над первым сезоном оказала на вас «катарсический» эффект. Со вторым было что-то подобное?

— Второй сезон дался мне с большим трудом, потому что в первом мой персонаж Долорес видит во всех только хорошее, Уайатт же видит только плохое. В каком-то смысле позиция Уайатта более честная — но это было сложнее играть. Играть все эти чистые эмоции, эту любовь [в первом сезоне] было потрясающе. Второй сезон гораздо мрачнее. Теперь я понимаю, почему актеров, которые берутся за Джокера [в фильмах о Бэтмене], предупреждают об опасности, которую таит в себе эта роль. Он король хаоса, но в его поведении есть странная логика. Самое страшное, что иногда он действительно бывает прав, просто демонстрирует это в извращенной манере.

Так что играть героиню, которая возглавляет революцию и войну с человечеством за свою свободу, но при этом не разделять ее готовности сжечь весь мир дотла ради важной цели, — оказалось совсем не так весело, как я думала поначалу. Очень тяжело было погружаться в ее мрачные мысли, в которых нет места надежде.

— Прежде чем вы узнали, что Долорес и есть Уайатт, у вас были собственные теории о вашей героине?

— О да, у меня их было много! Я думаю, многие поддерживали версию, что у всех андроидов есть прототипы в виде реальных людей — возможно, умерших. Так что я постоянно задумывалась, кто же настоящая Долорес, где она? У меня было много теорий о ней, но это была основная.

— Есть ли вероятность, что персонаж Энтони Хопкинса на самом деле не был убит и вернется во втором сезоне?

— Многие люди подходят ко мне и говорят: «У меня есть теория: Форд был клоном!» Но, знаете, как показывает статистика, если все думают так же, как вы, скорее всего, вы не правы. Просто это значит, что вы думаете ровно так, как от вас этого хотят. Так что такой вариант развития событий был бы слишком прост. К тому же, я знаю наверняка — Форд мертв.

— Во время просмотра первого сезона очень часто хочется встать на сторону роботов-андроидов, живущих в парке. А в чем, по-вашему, их главное отличие от людей? Ведь в какой-то мере все мы запрограммированы.

— Мы часто говорили об этом в сериале — порой кажется, что в роботах больше человечности, чем в людях. Логика у них превалирует, они могут решать проблемы, не оглядываясь на свои опасения, будь то страх нового или страх перемен. Я думаю, что в них особенно хорошо запрограммирована возможность корректировать самих себя и эволюционировать с учетом прошлых ошибок. Они становятся лучше и умнее.

Мы, люди, все время забываем, что мы не одни на этой планете, что есть другие опыты и другие миры. Мы — протагонисты собственной истории, и нам кажется, что все крутится вокруг нас. Мы постоянно говорим, что если с нами что-то случилось определенным образом, значит это правда, и она — единственная. Но это твоя правда, твое решение, и это не значит, что так поступил бы другой человек. Казалось бы, это очень простая идея, но мы постоянно об этом забываем. Именно поэтому мы должны задавать вопросы, а не огульно осуждать и обсуждать других.

— Жители парка, кстати, знают, что есть другой мир, кроме «Мира Дикого Запада»? В конце трейлера второго сезона Долорес говорит: «Это наш мир». Подозревает ли она о существовании реального мира за пределами «Мира Дикого Запада»?

— Не уверена. Она, конечно, может знать больше, чем я, но думаю, что когда она говорит «мир», она буквально имеет в виду весь мир — то есть все возможные миры. Не знаю, насколько остальные это понимают, но Долорес ведь старше их всех, и она знает очень много.

— А вы любите ваш собственный мир в Нэшвилле, ведь вы там сейчас живете?

— Я его обожаю и не хочу его покидать ни на секунду — там совсем другой образ жизни, все гораздо медленнее. Я дружу с соседями, с родителями одноклассников моих детей, хожу на родительские собрания в школу — живу максимально нормальной жизнью, и это прекрасно, особенно для детей. Мне нравится, что у моего сына есть возможность выбираться из Лос-Анджелеса, чтобы полазать по деревьям, побегать по полям. Все-таки этого в нашем мире становится все меньше и меньше.

— Можно ли, по-вашему, назвать «Мир Дикого Запада» феминистским сериалом?

— Его, скорее, можно назвать гуманистическим сериалом. Конечно, здорово наблюдать, как женские персонажи совершают переворот и начинают все контролировать. Но их, в конце концов, сложно с уверенностью назвать женщинами или мужчинами. Они — нечто совершенно новое.

Андроиды, пожалуй, символизируют любое меньшинство, которое когда-либо так или иначе притесняли: по признаку пола, сексуальных предпочтений, классовой принадлежности. Весь сериал — это метафора. Но сегодня особенно приятно видеть, как эта метафора работает в контексте женской борьбы за права.

— В какой-то степени сериал стал предвестником движения против сексуального насилия #MeToo.

— Точно! Странно наблюдать за тем, как искусство находит воплощение в реальной жизни. Мы снимали второй сезон, когда движение #MeToo было в самом разгаре. Это ощущалось как настоящее восстание, попытка расплаты за прошлое и попытка сказать, что так больше не может продолжаться, что с нас хватит. И это прибавило дополнительного веса тому, чем мы ежедневно занимались на съемках. Трудно оставлять свое отношение к происходящему [в реальном мире] за кадром: особенно учитывая то, что мы делали и говорили в кадре.

— Недавно вы рассказали в Конгрессе США о пережитом вами насилии. Это работа в этом сериале придала вам сил и мужества, чтобы вы смогли заговорить на столь сложную тему?

— Конечно. Когда я пошла в Конгресс, то надела медальон с портретом Долорес, его же я надевала на женский марш [в Вашингтоне в 2017 году]. Я не вижу ее частью себя. Не знаю, как это работает, но когда я надеваю костюм Долорес и начинаю ее играть, я просто чувствую себя пустым сосудом. Так что порой мне нужно самой себе напоминать, что это и есть я.

Когда я начинаю сомневаться в себе, своих силах и способностях, я говорю себе: «Эй, ты же и есть Долорес! Ты это сделала, воплотила ее на экране, так что все, что есть в ней, есть и в тебе, помни об этом». Когда мне надо набраться сил и храбрости, я говорю себе это, а потом крепко сжимаю медальон. Дело тут не в моем раздутом эго — а в том, что Долорес символизирует. Для меня она больше, чем просто персонаж, она буквально воплотила в себе всех сильных женщин. Она напоминает мне о [сценаристе «Мира Дикого Запада] Лизе Джой, Лиза пишет самые глубокие диалоги с участием Долорес. Мне кажется, все мы в той или иной степени видим себя в Долорес.

— А визуально Долорес изменится после событий в финале первого сезона?

— О да, я хотела бы пуститься во все тяжкие!

— Побриться налысо?

— Да, было бы круто! На самом деле мы решили, что будет по-настоящему пугающе, если, изменившись, Долорес останется все такой же ангельски миловидной. Она будет в том же голубом платье, но теперь оно будет все изорвано, а пояс, который она носит на талии, станет ремнем для оружия. Вы видели картину [Эжена Делакруа] «Свобода, ведущая народ»? Вот на кого она будет похожа.

— Простите, я вернусь к вашему выступлению в Конгрессе. Вы решили не называть имя насильника. Почему?

— Мне показалось, что на тот момент это было неуместно. Это переключило бы внимание с того, чего мы хотели добиться. Тогда я в первую очередь хотела рассказать свою историю, дать свои показания, поговорить о последствиях, о том, как пережить [изнасилование], о том, что происходит с человеком. Я решила, что называть имя пока не стоит — моя борьба только начинается.

Но мне кажется, что — как и с любой жертвой насилия — когда мы не в курсе всех деталей, важно поверить в то, что только они знают, когда придет правильный момент рассказать о случившемся, когда они чувствуют себя в безопасности. Я знаю, что многие были разочарованы моей речью. Люди думают: «Почему бы тебе просто не назвать имя?! Мы же можем просто взять и наказать его!» Поверьте, больше всего на свете жертвы хотят назвать имя насильника. Но не все так просто, для этого тоже нужно проделать колоссальную работу — и мы это делаем не ради того, чтобы манипулировать чувствами других людей, а по целому ряду других причин.

— Из-за того, что это признание может привести к непредсказуемым последствиям?

— Конечно, это могут попытаться решить не так, как надо. Еще одна причина моей нынешней откровенности в том, что слишком долго мне было ужасно стыдно. Я рассказала о случившемся, наверное, пяти людям и боялась, что если расскажу кому-то еще, меня будут осуждать, скажут, что это была моя вина, или решат, что я сломанная, испорченная или сумасшедшая. Эти чувства подталкивали меня идти вперед, но они и есть основная часть проблемы.

Я постоянно думала, что говорить о случившемся неуместно, неудобно. Когда мы сами считаем, что говорить об этом неудобно, — это тоже часть большой проблемы. Мы даже не можем рассказать, что случилось! Мы используем слова «изнасилование» или «сексуальные домогательства», но почти никогда не говорим, что именно это значит и как много вариаций этого может быть. Я считаю, что эта тема заслуживает гораздо более развернутого разговора, а не просто нескольких общих слов.

— Вы говорите о последствиях, но чаще всего в таких случаях дело не доходит до тюрьмы и даже до суда. Самое радикальное последствие [для обвиняемого в сексуальных домогательствах] на сегодняшний день — это конец карьеры. Многие актрисы стали, к примеру, говорить, что отказываются работать с Вуди Алленом. Вы у него тоже снимались. Планируете ли вы продолжать это сотрудничество?

— Нет. Когда я работала с ним над фильмом [«Будь что будет» в 2009 году], я еще не читала письмо [приемной дочери Вуди Аллена] Дилан [Фэрроу]. Лично мне Вуди не сделал ничего плохого, и мне не хотелось отказывать ему в презумпции невиновности.

Я была знакома с его женой и детьми, и они были вместе так долго, что в мою голову стали закрадываться сомнения: я подумала, может, мне не стоит так легко судить. Но потом я прочла это письмо и подумала: «Ок, теперь все кончено». Да, он не сделал мне ничего плохого, но если есть хотя бы малейший шанс, хоть какая-то вероятность того, что это правда, даже если нет уверенности на сто процентов, я не могу браться за работу [с ним], просто не могу. Хотя я всегда стараюсь принимать взвешенные решения и принимать во внимание всю имеющуюся информацию. Я не всегда все знаю, но пытаюсь многое учитывать.

— Бывает, что вы представляете, как снова столкнулись со своими насильниками и говорите им в лицо все, что думаете?

— Не проходит и дня, чтобы я не думала о том, как я встречусь с ними и что я им скажу. Я постоянно прокручиваю это в голове и в сердце, но для этого нужен правильный момент, я должна чувствовать себя защищенной, быть в безопасности. Слишком многое еще должно измениться, чтобы я почувствовала себя в безопасности.