Три новых переводных романа, где магия смешалась с реальностью — из Индонезии, Польши и Германии Выбор Галины Юзефович

Литературный критик «Медузы» Галина Юзефович рассказывает о трех новых зарубежных книгах, которые совсем недавно вышли на русском языке: написанный в стиле магического реализма эпос об Индонезии XX века «Красота — это горе» Эки Курниавана; роман о духе путешествий «Бегуны» польской писательницы Ольги Токарчук и немецкий роман в девяти рассказах «Слава» Даниэля Кельмана.

Эка Курниаван. Красота — это горе. М.: Фантом Пресс, 2018. Перевод М. Извековой 

Проще всего описать пятисотстраничный эпос Эки Курниавана «Красота — это горе» как индонезийский вариант знаменитого романа Габриэля Гарсии Маркеса «Сто лет одиночества». В этом уподоблении есть определенный резон: как и Маркес, Курниаван работает в формате традиционной многолюдной и разветвленной семейной саги, а реализм (порой весьма жесткий, почти жестокий) мешает с самой причудливой фантазией и колдовством. Как и у Маркеса, выбравшего в качестве места действия своего романа выдуманный город Макондо, повествование у Курниавана локализовано в воображаемой провинции Халимунда где-то на дальней оконечности острова Ява. И у Маркеса, и у Курниавана важную роль играет идея родового проклятия: у первого — проклятия одиночества, у второго — губительной и необоримой красоты, приносящей несчастья как своей обладательнице, так и всем окружающим.

Однако есть и различия — пожалуй, куда более важные, чем черты внешнего сходства. И главное из них состоит в том, что если Маркес по сути своей внеисторичен, то Курниаван, напротив, стремится вместить в свой роман всю историю Индонезии ХХ века. И неожиданным образом магически-реалистическая оболочка оказывается идеальным — ну, или близким к тому — вместилищем для этой задачи. 

Синеглазая, белокожая и черноволосая красавица Деви Аю, голландка на три четверти и на одну (самую несчастную) четверть индонезийка, отказывается покинуть родную Халимунду в тот момент, когда колониальному владычеству приходит конец, а европейских захватчиков сменяют захватчики японские. После года в лагере для интернированных ее вынуждают стать проституткой в борделе для японских офицеров, а после войны, в освобожденной Индонезии, Деви Аю становится шлюхой уже более или менее добровольно — и не просто шлюхой, а самой красивой и уважаемой шлюхой в городе. Ее судьба и судьбы четырех ее дочерей (три красавицы, как и мать, а четвертая — «чудище»), трех зятьев (коммунист, бандит и партизан), двух внучек, одного внука и бесчисленных любовников оказываются неотделимы от судьбы всей Индонезии. Колониальный гнет, война, еще одна война — на этот раз за независимость, успехи компартии, масштабное профсоюзное движение, военный переворот, кровавая расправа над коммунистами, многолетняя затхлая политическая реакция — все эти вехи общей истории страны становятся вехами — порой радостными, чаще трагическими — и в семейной истории Деви Аю. При этом события вполне реальные (или, во всяком случае реалистичные) влекут за собой последствия совершенно фантастические и немыслимые: так, массовый расстрел халимундских коммунистов приводит к катастрофическому нашествию на город призраков, а жертва колониального произвола, прекрасная яванка, разлученная с возлюбленным и отданная в наложницы голландскому плантатору, сбегает от своих мучителей, живой возносясь на небо.

Взявшись рассказывать европейцам о жизни далеких стран и народов, писатель рискует попасться в одну из двух ловушек. Избыточно европеизировав и тем самым «одомашнив» характеры и коллизии в своем повествовании, он облегчает читателю его восприятие, однако зачастую при этом теряется ощущение дистанции, а вместе с ним и волнующей подлинности. Избрав максимально бескомпромиссный путь и горделиво отказываясь что-либо растолковывать чужакам, писатель нередко так и остается на локальном уровне — в пределах аудитории, которая, в общем, и так в курсе, о чем он говорит. Эка Курниаван ухитряется пройти буквально по лезвию и избежать обеих опасностей: его «Красота — это горе» остается романом одновременно локальным, осязаемо колоритным и экзотичным — и в то же время совершенно общечеловеческим, понятным каждому без пространного комментария. Любовь, разлука, фатум (несмотря на то, что в романе происходит много вещей по-настоящему ужасных, откровенных злодеев среди его героев нет — все зло творится исключительно волею злого рока) — предлагая читателю индонезийскую интерпретацию этих важнейших культурных констант, Курниаван в очередной раз демонстрирует, что мир огромен и восхитительно разнообразен, а вот различия между людьми куда более иллюзорны, чем мы привыкли считать. 

Ольга Токарчук. Бегуны. М.: Эксмо, 2018. Перевод И. Адельгейм 

Нынешнее пришествие классика современной польской литературы Ольги Токарчук на российский книжный рынок — второе по счету. Первое состоялось в 2007 году и прошло фактически незамеченным. Однако международная Букеровская премия, присужденная Токарчук недавно, вывела ее в когорту мировых литературных суперзвезд и вновь привлекла к ней внимание отечественных издателей. На сей раз они решили взяться за Токарчук всерьез: вслед за «Бегунами» уже в начале следующего года на русском появятся ее «Бизарные истории», а в дальнейших планах — еще несколько книг писательницы. И это определенно тот случай, когда у нас есть все основания быть благодарным Букеровскому жюри за его решение: Ольга Токарчук — автор, способный значительно обогатить и украсить любой — в том числе, конечно же, и российский — книжный ландшафт. 

Читателю, знакомому с творчеством В. Г. Зебальда, многие приемы Токарчук покажутся знакомыми. То же равноправное и намеренно лишенное соответствующей маркировки смешение документальных фрагментов с фрагментами художественными, те же стремительные и формально не мотивированные переключения между сюжетами, та же манера обрывать историю на полуслове для того, чтобы неожиданно продолжить ее в другом месте — или не продолжить вовсе.

Главная героиня «Бегунов» — безымянная и почти безликая путешественница, вечная наблюдательница чужих жизней, обреченная на бесцельное и безостановочное перемещение в пространстве так же, как другие обречены на скучную и стабильную оседлость. Собственное странствие сводит ее с множеством других странников, путников и беглецов, а их истории вплетаются в ее историю или, вернее, становятся ее частью. Молодой мужчина во время отпуска на островке в Адриатике на минуту высаживает из машины жену с ребенком — он думает, малышу нужно в туалет, но жена с ребенком исчезают навечно. Капитан парома, день за днем перевозящего пассажиров по одному наперед заданному линейному маршруту, решается на дерзкий побег и направляет судно в открытое море. Сестра Фредерика Шопена едет в Варшаву и везет в багаже сердце своего умершего брата. Поэтесса подрабатывает гидом в Марокко и рассказывает туристам переиначенные новеллы Борхеса под видом подлинных исторических фактов… Роман распадается на сотню с лишним виньеток, совсем независимых, скрепленных внутренними аллюзиями или вложенных друг в друга на манер «Рукописи, найденной в Сарагосе» Яна Потоцкого.

Если продолжить сравнение Токарчук с Зебальдом, придется признать, что Токарчук — это, конечно, Зебальд light. Не в том смысле, что хуже или примитивнее, а исключительно в том, что по сравнению, скажем, с «Кольцами Сатурна» в «Бегунах» заметно больше воздуха и пространства, эмоции и настроения. Проза Токарчук куда менее плотная, менее насыщенная деталями и смыслами, чем тексты Зебальда, и — по крайней мере, в случае с «Бегунами» — эта легкость объяснима и оправданна: трудно представить себе книгу, точнее передающую сам дух современного путешествия во всей его технической простоте, бесконечном многообразии и экзистенциальном драматизме. 

Даниэль Кельман. Слава. М.: АСТ, 2018. Перевод Т. Зборовской 

Одному из самых значительных немецкоязычных писателей нашего времени Даниэлю Кельману трагически не везет в России: несмотря на то, что на русском уже опубликованы два его самых известных романа — мировой бестселлер «Измеряя мир» и обаятельнейшая фантасмагория «Ф» — для отечественного читателя Кельман по большей части остается фигурой маргинальной и сомнительной. Возможно, компактной, относительно простой и безукоризненно изящной «Славе» удастся хотя бы отчасти исправить это положение.

«Слава» — не монолитное повествование, но роман в девяти отдельных рассказах, связанных между собой сложной системой второстепенных персонажей и сюжетных рифм, а главное — хотя это становится очевидно далеко не сразу — фигурой невротического и гениального писателя Лео Рихтера. 

Скромный сотрудник мастерской по ремонту компьютеров покупает новый сотовый телефон, и внезапно ему начинают поступать странные звонки, явно адресованные кому-то другому и намекающие на куда более захватывающую и незаурядную жизнь, чем та, которую ведет он сам. Лео Рихтер со своей новой возлюбленной Элизабет, сотрудницей организации «Врачи без границ», едет в турне по Латинской Америке. Настрадавшись там от постоянного дискомфорта, Лео уговаривает свою коллегу, автора популярных детективов, поехать вместо него в другое турне — куда-то в Среднюю Азию, и с несчастной женщиной там происходят по-настоящему страшные вещи. Героиня рассказа Лео Рихтера, смертельно больная старуха по имени Розалия, отправляется в Швейцарию, чтобы совершить эвтаназию, но никак не может добраться до места назначения. Жалкий и отвратительный офисный клерк умоляет Рихтера включить его в свою книгу. Средней руки начальник в сотовой компании разрывается между женой и любовницей, и, как следствие, совершает катастрофическую профессиональную ошибку, способную разрушить его карьеру и повлиять на жизнь десятков абонентов…

Каждая история хороша сама по себе, а их выдающееся стилистическое и жанровое разнообразие позволяет читателю в полной мере оценить писательский диапазон Даниэля Кельмана. Однако самое интересное в «Славе» определенно не это, а то, как мастерски писатель показывает плавное, многоступенчатое прорастание литературы в реальность. Объекты, порожденные фантазией Лео Рихтера, претерпевают сложные мутации и внезапно, через несколько промежуточных этапов, оказываются интегрированы в самую что ни на есть настоящую, внелитературную жизнь — и найти ту черту, за которой писательская мысль наливается плотью и объемом, не так просто. В результате оптический эффект, производимый «Славой» Кельмана более всего схож с головокружительным эффектом от известной гравюры Маурица Эшера: нарисованная рука на ней становится трехмерной, отделяется от бумаги и принимается рисовать другую руку — пока еще плоскостную.