«Если делаю что-то, связанное с властью, я это делаю искренне» Режиссер Константин Богомолов — о сериале «Содержанки», уходе из МХТ и агитации за Собянина

7 марта на видеосервисе Start начали показывать сериал «Содержанки» — эротический триллер о современной светской Москве. В нем сыграли Софья Эрнст, Дарья Мороз, Сергей Бурунов, Ольга Сутулова, Александра Ребенок и другие. Снял «Содержанок» режиссер Константин Богомолов, известный своими театральными работами в московских МХТ имени Чехова, Ленкоме, «Табакерке» и петербургских «Приюте комедианта» и БДТ имени Товстоногова. Редактор «Медузы» Александра Зеркалева обсудила с Богомоловым его первый опыт работы над сериалом, секс в российском кино и театре, работу с Олегом Табаковым и отношения с властью.

— Почему вы решили снимать сериал про светскую Москву? Почему эта тема для вас сейчас актуальна и интересна?

— Я не выбираю темы по степени актуальности. В данном случае мне хотелось попробовать себя в этой индустрии — я никогда не снимал сериалов. Встретившись с продюсерами, мы обсуждали, какие могут быть варианты тем. Сошлись на том, что сериал о современной жизни в Москве, о некоем буржуазном московском обществе, — наверное, наиболее адекватная сейчас тема для дебюта. Это пространство, с которым я более или менее хорошо знаком, о котором могу с большей или меньшей степенью достоверности, но честно разговаривать. Вот и все. А дальше возник сценарий.

— В написании сценария вы тоже участвовали?

— Я участвовал в переписывании диалогов. Чтобы они были более живыми, более человеческими.

— Когда на американском телевидении несколько лет назад случился сериальный бум, сценаристы, которые уходили в сериалы из кино, говорили, что хотят делать что-то, лучше отражающее реальную жизнь. Для вас сериалы — это тоже шанс делать что-то более жизнеподобное, чем кино или театр?

— Нет, для меня это вопрос профессионального роста. Сериалы — это, наверное, одна из самых сложных вещей в киноиндустрии, они требуют профессиональной закалки, мобилизации.Ты за сжатые сроки проходишь гигантский курс обучения, имея возможность собрать прекрасную команду. Сериал — это коммерческая вещь, которая требует бизнес-отдачи. Но одновременно есть возможность заниматься творчеством: потому что, сохраняя все требования и задачи сериальной индустрии, продюсеры позволили мне делать кино.

— Продюсеры вас позвали, потому что хотели снимать сериал именно с вами? Или у них уже была идея проекта и нужен был режиссер?

— С одной стороны, продюсеры хотели поработать со мной. Но идея была — одна из идей, которая была в продюсерском портфеле, на ней мы и сошлись.

— Вы понимали с самого начала, что это будет продукт не для телевидения, а для интернета?

— Мне была дана существенная творческая свобода, и я не думал при производстве этого продукта о рамках: цензурных, временных и так далее. Я старался делать продукт, за который мне не будет стыдно, которым я буду гордиться. С одной стороны, делается это для телевидения или для интернет-платформы — вопрос монтажа, если речь идет об откровенных сценах и прочем. С другой стороны, вы же понимаете, что работа на интернет-платформу позволяет делать более свободный продукт.

— А вам самому хотелось бы, чтобы это увидели больше зрителей? Все-таки телевидение в России до сих пор — самый массовый канал распространения для сериалов.

— Главное, чтобы зрители это увидели в адекватном виде — то есть в том, в котором сериал сохраняет художественную целостность и качество. Если это будет выходить на телевизионном канале, важно, чтобы это сохранило свою киношную, артовую в существенной степени и откровенную природу.

Интернет-платформы — это очень существенная и мощная индустрия, которая очень стремительно развивается. И я искренне рад, что это пойдет сейчас именно в интернете. Мы все смотрим качественные западные сериалы, и смотрим их не на телеканалах, а в интернете. Люди осознанно приходят в интернет, а не случайно включают кнопку. Я рассчитываю на то, что и здесь зритель будет осознанно приходить.

— Вы сказали, что для вас московская светская тусовка, которой посвящен сериал, — понятная среда. Вам самому нравится, что вы в последние годы тоже герой светских хроник?

— Я к этому равнодушен. Это часть моей профессии, я публичный человек, я иногда вынужденно, а иногда по желанию, потому, что [позвали] друзья, прихожу на какие-то светские мероприятия. В этом нет ничего особенного, сверхъестественного, ничего меня особо тревожащего, напрягающего или радующего. И я к этому отношусь либо как к профессиональной части моей жизни, либо как к бытовой. Я не виноват, что на этих мероприятиях бывает какое-то количество светских фотографов. Да и, на самом деле, не так уж часто я бываю на светских мероприятиях.

— Но тем не менее, в итоги года журнала «Татлер» вы попали.

— Я за этим не слежу, честное слово.

— Вы в «Содержанках» сняли достаточно большую часть актерской команды, которую в театре уже принято считать «богомоловской». Вы изначально хотели снимать именно «своих» артистов?

— Я пробую новых артистов. С Володей Мишуковым я никогда не работал, с Сергеем Буруновым я никогда не работал. С Ириной Старшенбаум, с Ольгой Сутуловой, с Леонидом Бичевиным. Большая часть команды здесь, как ни странно, — это люди, с которыми я работал в первый раз. Это большая иллюзия, что я работаю только с теми, с кем уже поработал. Я всегда беру и в спектакли, и в кино новых актеров. Они становятся — или не становятся — участниками моей команды. 

У вас, наверное, такое впечатление, потому что все, с кем я работаю, достаточно ярко в этих работах проявляются. И у многих это либо старт, либо расцвет, либо реинкарнация какая-то профессиональная. Кроме того, во всех моих работах есть ансамбль. Актеры работают в едином стиле, в едином ключе. Это тоже создает такое ощущение, что люди, с которыми я работаю в первый раз, как влитые находятся в этой эстетике, являются частью команды. 

— Новые люди в сериале легко входили в вашу эстетику?

— У меня всегда легкие отношения с артистами. Они очень легко идут навстречу моим требованиям, потому что мои требования им удобны, комфортны и отвечают их, на самом деле, тайным желаниям работать именно в этой манере, а не в той, к которой они привыкли. Поэтому, как правило, когда я встречаю хороших артистов, они легко открываются моим требованиям, моим задачам и моему пониманию ремесла. Как будто бы ждут человека, который скажет им то, что я им говорю.

— Что вы им такое говорите?

— Ну какая разница, это профессиональные вещи. Этому либо надо посвящать часы, либо не касаться всуе серьезных, профессиональных существенных вещей, тем более вряд ли являющихся интересными читателю.

— А почему ваши требования удобны артистам?

— Потому что они много и часто работают в потере своей органики, своей природы и личной энергии. И для них это некомфортная ситуация, но, к сожалению, от них этого очень часто требуют. Надеюсь, что я противостою этому и возвращаю им какое-то естественное дыхание на площадке. Я стараюсь возвращать людям их самих.

Вообще много причин, почему они с удовольствием работают. Может быть, я им просто нравлюсь. В любом случае, они нравятся мне и, думаю, они это чувствуют. Я люблю не их кривляния, не их способность строить рожи, бодро произносить текст, орать, плакать и страдать. Я люблю их естественную человеческую природу. И они на это откликаются.

— Я смотрела только первую серию «Содержанок», в ней очень много секса, и он для российских телефильмов показан достаточно натуралистично. Многие российские артисты и режиссеры рассказывают, что ни зрители, ни создатели кино у нас не приучены к сексу на экране. У вас с этим сложностей не было?

— Не было. И я считаю, что это существенная проблема русского кино и русских артистов — секс на экране. Мне кажется, нам удалось какой-то даже прорыв осуществить в этом отношении. В первой серии действительно много эротических или откровенных сцен, в седьмой серии есть одна роскошная откровенная сцена, которая для русского кино совсем редкость.

Но для меня было принципиально, чтобы эта естественная, существенная и красивая часть жизни людей была показана не в режиме такого стыдливого изображения, когда она сидит на нем, быстро слезает, и они в изнеможении лежат. Или они соприкоснулись губами, он повел руку куда-то — и затемнение. Чтобы в этом была эротика, красота и просто ощущение секса. И, по-моему, это получилось: действительно есть ощущение реального секса.

— Если в российском кино с сексом плохо, то в российском театре его вообще нет.

— А в театре глупо изображать секс. Театр — не то искусство, в котором это нужно. Я вообще в существенной степени против физиологии и излишнего физиологического обнажения в театре.

— Почему?

— Потому что никто на сцене не живет и не умирает. Сейчас мы заходим на территорию эстетических рассуждений, которые я не очень хочу вести в режиме интервью. Просто театр — это искусство все-таки условного, а не безусловного, понимаете? В театре глупо поражать физической откровенностью. Просто, на мой взгляд, глупо.

— После ухода из МХТ вы следите за тем, как идут там ваши спектакли?

— Да, естественно, периодически слежу.

— Вы раньше говорили, что не прогоняете свои спектакли постоянно, а просто отдаете их на откуп артистам.

— Я стараюсь не прогонять их, потому что, если они хорошо сделаны, они не требуют постоянных репетиций. По мне, если спектакль хорошо сделан, он хорошо развивается. Иногда можно прийти, посмотреть какую-то его часть, понять, что не так, сделать замечания артистам.

— То есть вы можете иногда прийти на свой спектакль в МХТ или на репетицию перед ним? Как у вас это сейчас устроено?

— Да, могу. Думаете, что мне закрыт доступ в театр? Нет, конечно. Я прихожу на свои спектакли, смотрю, если надо — делаю выводы, у меня нормальный контакт с репертуарной частью театра. Мне звонят. Иногда надо определить площадку для гастролей моего спектакля, иногда надо сделать ввод срочно.

— Вы сами приняли решение уйти из МХТ?

— Я принял это решение после разговора с художественным руководителем театра.

— Как это было? Вы обсуждали ваши дальнейшие перспективы в театре?

— Мы определили, что у нас нет общих дальнейших планов, и пожали друг другу руки, сойдясь на том, что мы расстаемся.

— И больше вы не планируете в Художественном театре ставить спектакли?

— Я не планирую. Я не могу вообще планировать, где ставить, — у меня нет своего театра, но я могу откликаться на то или иное предложение со стороны театра.

— Но все ваши спектакли там продолжают свое существование?

— Я так понимаю, «Три мушкетера» прекратили свое существование. Что касается остальных спектаклей, я надеюсь, они еще какое-то время просуществуют. Наверное, последние спектакли, вроде «Трех сестер» или «Мужей и жен», просуществуют несколько дольше — надеюсь, до конца следующего сезона. Что касается «Карамазовых», «Идеального мужа» — я не знаю планов руководства по поводу этих спектаклей. Надеюсь, что они еще будут иметь возможность идти на сцене Московского Художественного театра. Мне о прекращении жизни этих спектаклей не сообщалось.

— А о прекращении «Мушкетеров» сообщалось?

— Нет. Но спектакль прошел [в этом сезоне] один раз, по-моему, в сентябре. С тех пор он не появляется в репертуаре, из чего я могу сделать вывод, что он больше не идет.

— Вы сами когда-нибудь принимали решение закрыть свой спектакль?

— Я закрывал «Лира» в «Приюте комедианта» — и потом я же его возобновлял. Но это было по творческим причинам. Мне показалось, что в тот момент актеры потеряли нерв спектакля, и его надо было закрыть. Спустя два года мы поняли, что скучаем по «Лиру», что у нас есть желание его играть. Мы его восстановили с помощью «Клуба 418», спасибо ему.

— За какой ваш закрытый спектакль вам было обиднее всего?

— Я не скрываю, я много раз говорил, мне было обидно за «Князя». «Князь» был убит. Это спектакль, который мог существовать, имел право существовать, прожил очень короткую жизнь — и был сознательно просто ликвидирован. Ну пускай это остается на совести Марка Анатольевича [Захарова].

— Кроме «Лира», есть какие-нибудь спектакли, по которым вы так скучаете, что хотели бы их вернуть?

— По всем спектаклям в той или иной степени скучаешь — или все спектакли хочешь переделать, поменять, улучшить. Это нормальный процесс. Но таковы условия этого искусства. Ты тратишь огромное количество сил на то, что просуществует какое-то ограниченное количество времени.

— Году в 2014-м, когда вы еще работали в МХТ, я брала у вас интервью, и вы рассказывали, что сейчас еще немного поиграете в театр — и уйдете совсем в кино. Говорили, что театр вам надоел. С тех пор вы его заново полюбили?

— У меня был некий эстетический кризис, когда я потерял ощущение, что в театре есть куда развиваться. Сейчас он преодолен, и я с удовольствием работаю в театре. Хотя и кино для меня — важнейшая сфера, в которой я хочу работать и в которой постепенно обретаю профессиональную силу.

— Что сейчас с вашим фильмом «Настя» происходит?

— Он в стадии озвучания.

— А когда его уже покажут?

— Мы будем сначала пытаться предложить его фестивалям, а дальше уже посмотрим. Вряд ли он выйдет в широкий прокат — он слишком артовый, сложный фильм для какого-то там большого проката.

— Владимир Сорокин в сценарии «Насти» участвовал?

— Нет. Он просто предоставил права на этот рассказ и право на создание оригинального сценария. Сценарий делал я уже.

— Вы с ним обсуждали, как он относится к этой режиссерской позиции, когда с текстом работают так, как будто автора нет?

— Он не фанатично относится к своему тексту и понимает, что спектакль или фильм — это отдельный продукт, и глупо думать об этом продукте как просто о презентации текста. Хотя, конечно же, для Володи важно ощущение, что человек, который делает это, понимает его текст, с уважением и интересом к нему относится. Но он человек довольно широких и свободных взглядов. И щедрый, по-моему, человек в этом отношении. Когда его просишь, он может принять участие в производстве сценария, если ему интересно. В данном случае я точно представлял себе, что должно быть, и не было необходимости просить его помочь.

— А что с другим вашим фильмом, «Год, когда я не родился»? В какой он сейчас стадии производства?

— В сложной стадии, потому что есть монтаж, но я хотел осуществить свой авторский монтаж, и мы ждали еще, чтобы все-таки именно Олег Павлович озвучил свою роль. А ему было очень тяжело, и мы не дождались. Уже после мы с оператором поняли, что у нас есть какое-то количество бэкстейджа, связанного с Табаковым, и я решил, что надо перемонтировать еще раз картину, чтобы добавить в нее что-то памяти Олега Павловича.

— Вы же, получается, режиссер и его последней роли в кино, и его последней большой роли в театре?

— Ну да. Мы были очень близки, мне кажется, и для меня это очень родной человек, близкий и важный. Что говорить, великий человек, прекрасный, которому я бесконечно благодарен. Я думаю, ему благодарна масса людей. Он умел делать счастливыми, умел как-то всех обнимать своей энергией и был очень свободным. Вот уж кто понимал меня в моих сумасбродствах — более чем. Он никогда не зависел от чужих мнений. И плевать хотел на любые упреки, обвинения, на читаемую кем-то мораль.

Но в первую очередь это был человек, который понимал меня, и которого понимал, как мне кажется, я. Нам было интересно, весело вместе, и профессионально, и лично.

— Сейчас на Западе продолжается движение #MeToo, в прокат только что вышел «Капитан Марвел» с супергероиней-женщиной, а у нас в ту же неделю выходит фильм «Любовницы» и сериал «Содержанки». Любовницы и содержанки — это вариант сильных женщин по версии российского кино?

— Я вообще не думаю об этом контексте, честно говоря. Мне страшно неинтересен этот контекст — все эти гендерные роли, феминизм и все прочее.

— При этом вы говорили в интервью недавно, что женщины — как героини, так и актрисы — сейчас гораздо интереснее мужчин.

— Ну да, это период жизни такой. В 1970-е годы мужчины были гораздо интереснее женщин. Много разнообразных героев, сложных мужчин на экране. Сейчас гораздо больше энергетически интересных женщин, чем мужчин.

— А с чем это связано?

— Может, было это связано с тем, что в 1970-е годы действовало еще довоенное поколение, а сейчас действует послевоенное. А война, революция, эмиграция и все прочее затронули, в первую очередь, генетику мужчин. В первую очередь мужское население стало жертвой XX века, поэтому лучше сохранилась женская генетика. Может быть, с этим связано. А может быть, просто период в культуре такой.

— То есть это никак не связано для вас с какими-то общественными движениями?

— Я вас умоляю, с чем это может быть связано, с какими общественными движениями? С тем, что феминизм сделал так, что стало меньше энергетичных мужчин? Нет.

Или феминизм сделал так, что стало больше энергетичных женщин? Это не от общественного движения зависит. Я думаю, что падение «качества» мужского народонаселения — это период, связанный либо с генетикой, либо с запросами общества. 

Ну такая временная спячка мужского сообщества. Всем надо иногда отдыхать. Это нормально. Иногда, знаете, идет застольный разговор, а иному человеку хочется помолчать. Сейчас, может быть, такой период, что мужчины просто решили немножко помолчать.

— Вы самостоятельно и довольно регулярно ведете соцсети, в инстаграм и фейсбук пишете. Вы считаете их все еще какими-то средствами коммуникации с миром, или это для вас какое-то медиа, чтобы лишний раз с журналистами не общаться?

— Это личное медиа, не более того, да. Иногда — чтобы лишний раз с журналистами не общаться, иногда — обозначить, что ты еще есть в этом пространстве жизни. Реализовать какие-то свои амбиции, самолюбоваться, еще что-то. Ну естественно, это презентация себя миру, а не душевный разговор.

— А каково это, когда желтые СМИ по вашему инстаграму пишут новости про вашу же личную жизнь?

— Меня это не очень интересует.

— Ну вы же что-то вбрасываете туда, чтобы это увидели, заметили.

— А что я вбрасывал такого про личную жизнь особенного? Я могу там выложить, что мне грустно, или мне весело, или у меня болит голова. Но я не помню, чтобы я в медиа сообщал что-то о своей личной жизни.

— Хорошо, про личную жизнь нет, но про политическую сообщали.

— Ну, про политическую сообщал.

— В прошлом году была у вас серия постов про то, как похорошела Москва, а потом вы сообщили, что стали доверенным лицом мэра Собянина. Почему вы приняли это решение?

— Потому что я поддерживаю то, что он делает в Москве. Я вообще считаю, что это очень эффективный менеджер, и Москве очень повезло с этим человеком, что он реинкарнировал город, реанимировал и спас от коллапса. Коллапса атмосферного, я бы сказал так. В городе в какой-то момент стало невозможно человеку находиться. А Собянин и его команда в существенной степени смогли переломить ситуацию, и город снова стал городом для людей, а не набором каменных мешков — без зелени, без тротуаров, без какой-то городской жизни.

— Почему вы решили так активно участвовать в этой кампании? Вы же раньше были против каких-то коллективных писем, выступлений за что-то или против чего-то?

— Почему? Я участвовал во всяких политических ивентах довольно давно. Собственно говоря, я еще в 1989 году ходил на митинги против КПСС, будучи школьником. Я всегда в этом участвовал в той или иной степени, и я практически никогда не пропускал выборы, поэтому участие в общественной жизни — это для меня не новость совсем.

— Например, про дело Серебренникова вы говорили, что все зря как-то публично вступаются за него.

— Я не говорил такого. Вы сформулируйте, что я говорил, более точно, или процитируйте.

— В интервью журналу Esquire вы говорили, что те, кто активно выступает в поддержку Кирилла Серебренникова, делают только хуже.

—Я считаю, что на первом этапе этого дела было правильнее вступить в некие переговоры.

— Кому с кем?

— Кому надо с кем надо. Эмоциональную реакцию тех, кто сразу стал скандировать лозунги, понять можно, но эти же люди говорили о том, что Кирилла взяли в заложники. В ответ я говорил, что из заложников вытаскивают не ковровым бомбометанием, а переговорами. 

Но что уже сейчас об этом говорить? Сейчас, конечно, об этом деле молчать уже нельзя. Я не сомневаюсь в невиновности Кирилла, как и в невиновности Алексея Малобродского и Софьи Апфельбаум. Я по-прежнему считаю что на первом этапе были совершены большие ошибки в тактике борьбы за освобождение арестованных. При этом я с абсолютным уважением отношусь к людям, которые боролись и борются за Кирилла методом публичных заявлений. Я буду счастлив, если это принесет плоды.

— Давайте вернемся к Собянину. На каких условиях это все происходило? Вам что-то за это дали, заплатили?

— Нет, никаких условий специальных не было, и я это делал совершенно искренне и от себя.

— Вы от себя ставили хэштег #мэрсобянин на протяжении нескольких месяцев?

— Предвыборная кампания эта готовится не в одну секунду.

— Это понятно, но вы объявили, что вы доверенное лицо, в июне, а эти посты начали писать с марта.

— Да, мы тогда уже вели переговоры с людьми, которые занимаются мэрской кампанией. Они обратились ко мне, так как знали, что я положительно отношусь к изменениям, происходящим в городе.

— То есть сначала вы стали положительно отзываться, потом вам предложили?

— Да, естественно.

— Как вы выполняли, собственно, обязанности доверенного лица? Ходили на заседания избиркома, проводили агитационные встречи?

— Доверенные лица не должны участвовать в заседаниях избиркома.

— Но могут на них присутствовать.

— Я не мог, потому что я находился большую часть времени в Питере, наездами был в Москве, во время этих наездов я принял участие в нескольких мероприятиях, встречался с волонтерами избирательного штаба, на личном уровне как-то убеждал людей, что вот так правильно.

Вы понимаете, в какой-то момент появляется раздражение против раздражения. Мы живем в раздражении, ведь это такая природа русского человека — раздражаться, бурчать все время, брюзжать. Вот, разбитая плитка — это прекрасный повод запостить остроумный какой-нибудь текст в инстаграме с какой-нибудь остроумной фоткой, да? А деревья на Тверской — это не повод. Ну, объективно это так. Вы не выложите в свой инстаграм деревья на Тверской. А я помню Тверскую улицу с деревьями в своем детстве и помню, когда при Лужкове они стали все уничтожаться и вырубаться. Я снова вижу ту Тверскую, которая была в моем детстве.

В существенной степени для меня это вообще вопрос прекращения этого кретинского существования в бесконечном брюзжании. От меня это не требовало великих усилий — выложить какой-то пост. Притом, что я действительно отношусь к Собянину, как к человеку, за которого можно и нужно голосовать.

— Но когда ты перед выборами открывал инстаграм и видел подряд 50 постов с хэштегом о том, как все похорошело, создавалось ощущение некоторой искусственности.

— Наверное, это вопрос к организаторам кампании. Значит, надо было как-то сложнее организовывать. 

— Но вас не смущало быть частью этого всего?

— Нет, не смущало, а почему меня должно это смущать? Я искренне в этом участвовал. Меня не смущало мое участие в общественной деятельности никогда. Вы же меня не спрашиваете: вас не смущало, когда вы ходили вместе со всеми против КПСС или за Ельцина? Ходил, да.

— И в 2012-м вы ходили.

— И в 2011-м, 2012-м, и в 2013-м за [Алексея] Навального. Да, ходил, меня не смущало. Я искренне делаю то, что в данный момент считаю правильным.

— Сейчас бы за Навального не вышли?

— Нет.

— А вы не боитесь, что вы как творческий человек меняете свои убеждения и сейчас, например, искренне поддерживаете власть, а потом барская любовь сменится на барский гнев, и вам это все будут припоминать?

— Слушайте, какая барская любовь, скажите мне? У меня есть свой театр? Каким невероятным образом на меня пролилась барская любовь?

— Не знаю, я об этом и хочу спросить.

— Я, может быть, продолжаю работать в Московском Художественном театре? Какая властная любовь на меня пролилась? У меня нет своего пространства, я потерял свою команду артистов. Я не хожу, не жалуюсь, что меня притесняют, не веду переговоров ни о каком театре, мне никто не предлагал никакого театра.

— Ни разу?

— Нет. Никакого пространства, никогда в жизни. У меня никогда не было никаких переговоров о получении должности или театра. В Москве или где-либо еще. Ну, где-либо еще были, на заре туманной юности, в провинции. С московскими властями никогда у меня не было никаких переговоров, как и с федеральными. Ни-ког-да. Вот вам исчерпывающий ответ по поводу того, какая барская любовь. Это более чем искренний ответ. И я напоминаю вам, что у меня и особых наград нет, и ничего особенно такого нет.

Я никогда не был на Старой площади, никогда в жизни. Я в своей жизни в мэрии был раза два-три. С [Сергеем] Капковым я знаком, но по делу никогда не общался. И без дела, наверное, я общался с ним в своей жизни в сумме минут 20-30. С бывшим председателем комитета по культуре [Сергеем] Худяковым вообще не был знаком. С нынешним председателем комитета по культуре [Александром] Кибовским я знаком, общался с ним немножко на поминках Олега Павловича [Табакова], немножко во время благотворительного марафона на велосипедах в сентябре, и несколькими фразами перекинулись во время инаугурации Собянина. Все!

В комитете по культуре Москвы я был один раз, заходил, даже не помню по какому делу, лет, наверное, восемь назад. Вот вам ответ на все рассказы, на все придумки, мифы о том, что я с кем-то веду какие-то переговоры, что мне что-то периодически предлагают. И что мне, на все это реагировать? Да я не буду на это реагировать, мне насрать. Но пускай те, кто так считает, сравнят то, что у меня есть, и количество приписываемых мне переговоров. Ходить и оправдываться я не собираюсь, я вообще не люблю ни на что жаловаться, я предпочитаю себя презентовать в мир успешным веселым человеком. Если я что-то делаю, связанное с той же властью, я это делаю искренне, потому что я так считаю, а не потому, что мне за это какие-то пряники предлагают.

— Но вы допускаете, что можете передумать через три года?

— Слушайте, у меня взгляды меняются, сейчас я так, завтра — так, сегодня я смотрю на Европу и Россию этак, а вчера смотрел по-другому. Я сегодня могу прийти на телеканал «Спас» и поговорить. При этом одновременно я даю вам интервью, а вчера был на телеканале «Дождь». И не стесняюсь везде говорить то, что думаю. Я на телеканале «Спас» говорю, что я некрещеный и остаюсь вне храма. А на «Дожде» я говорю, что мне надоела либеральная тусовка, она глупа и неталантлива. Ничего в этом для меня нет, я говорю то, что думаю. А нравится это или не нравится, и что от меня ожидают, и к чему привыкли — так это проблема людей.

Знаете, они считают, что если ты с ними один раз сходил под одним флагом, то теперь ты по гроб жизни обязан ходить под этим флагом. А если у тебя изменились взгляды? А если ты думаешь по-другому? А если в принципе мир меняется, все течет, все сложнее? Но ко мне ведь еще цепляются в связи с этим гораздо больше, чем к другим.

— Чем к другим режиссерам?

— Чем к другим людям, общественным деятелям от творчества, искусства. Мое участие в доверенных лицах или какое-то высказывание в нелиберальную сторону сразу вызывает какую-то бучу страшную, возмущение.

— Почему, как вам кажется?

— А я могу объяснить, как мне кажется. Я думаю, что это связано с тем, что ко мне не с чем прицепиться — у меня театра нет, каких-либо невероятных возможностей нет. Но почему-то я так действую и вот так говорю. Поэтому надо сразу сказать: а, он хочет театр получить. Проходит время, театра нет. Это что, получается, он искренне так говорил? Не может быть! И реальность начинает раздваиваться. Непонятно, что с этим делать: неглупый, небездарный человек, неплохо формулирующий мысли, может говорить какие-то вещи, которые тотально не совпадают с их мироощущением. Или может осуществлять какие-то поступки, которые в их миропонимании можно делать только за должность.

— Такое ощущение, что вам это даже нравится.

— Мне нравится провоцировать глупость на проявление. Я понимаю, что я некоторыми своими поступками провоцирую немалое количество глупых людей на активные проявления.

— И что вы потом делаете с этой выплеснувшейся глупостью? Просто видите и отмечаете?

— Да. И все видят и отмечают. Глупость, ненависть, злоба, зависть — все вылезает наружу сразу.

— Это в любой кризисной ситуации вылезает.

— Вылезает, и слава богу. Я люблю жизнь во всех ее проявлениях.