«Это будет масштабный общенациональный кризис, именно политический» Ушедший из МГИМО профессор Валерий Соловей — о том, как через два года сменится режим и почему не все его прогнозы сбылись

Политолог и доктор исторических наук Валерий Соловей покинул пост профессора кафедры связей с общественностью МГИМО. Как он сам говорит — «по политическим причинам». Неофициально об этом стало известно еще в конце мая, а 19 июня Соловей рассказал об этом в фейсбуке. В МГИМО уход политолога прокомментировали сдержанно. Во многих своих выступлениях Валерий Соловей не раз давал прогнозы о грядущих радикальных изменениях в России — вроде досрочного ухода Владимира Путина с поста президента, массовых протестов национального масштаба, ограничения россиянам выезда за границу. «Медуза» поговорила с Валерием Соловьем о его отставке и его прогнозах, включая последний — о революции в России 2020 года.

— Мы с вами разговаривали 25 мая, когда была только первая информация о вашем увольнении. Вы сказали, что не можете подтвердить или опровергнуть, и официально вас не уведомили в тот момент. А как все-таки произошла отставка?

— Я тогда просто предпочел в силу корпоративной этики хранить молчание. Но потом я подумал, что уже нет смысла молчать, и разговор-то [об увольнении] у меня, действительно, был в конце мая. Сейчас я подал заявление по собственному желанию, меня об этом попросили, поскольку институт крайне не хочет, категорически не хочет, продолжать со мной сотрудничество ни в каком виде. Я подумал, что настало время [уходить]: сессия закончилась, все «хвосты», вроде защиты дипломов, были замотаны.

Когда меня просили подать заявление, мне сказали, что это вызвано политическими мотивами. Причем мне дали понять отчетливо, что это желание [уволить из МГИМО] исходит извне института. И были процитированы такие слова, что я «веду антигосударственную пропаганду и подрываю политическую стабильность». Это точная цитата.

Но еще раз подчеркну: с высокой уверенностью можно предположить, что это было очень сильное политическое давление, оказанное на институт.

— Вы думаете, из Кремля?

— Я не знаю, честно вам скажу. Это могла бы быть как администрация президента, так и министерство иностранных дел. С формальной точки зрения я мог бы не уходить. У меня была такая возможность [инициировать трудовой спор]. Но после этого началась бы вязкая позиционная очень неприятная борьба, мелкие интриги, и я счел за лучшее этого не дожидаться.

Что я могу предположить, если это рассматривать вкупе с той историей, которая происходила в Высшей школе экономики? Это же хронологически совпало, как вы помните. Само по себе уже аналитическое описание действительности начинает выглядеть политически опасным. То есть не политические инвективы, не призывы к — скажу в кавычках — свержению кровавой гэбни. Просто описание действительности.

— Небольшое уточнение. А кто в МГИМО сказал вам об увольнении и «желании извне»?

— Я, извините, не буду называть. Надеюсь, вы отнесетесь с пониманием. Я не вижу в этом личной вины этих людей. Они послужили всего лишь инстанцией, а вуз организован таким образом, что если поступает распоряжение или сверху или сбоку, — здесь берут под козырек и выполняют. Это никогда не бывает [прямым] распоряжением, это бывает в виде настойчивого совета, мнения, пожелания.

— Вы упомянули Высшую школу экономики — переформирование департамента политологии, увольнение сотрудницы Лаборатории сравнительных социальных исследований Елены Сироткиной, изучавшей сторонников Навального. Все это и ваше увольнение журналистка Наталия Геворкян назвала «Делом профессоров». Как вам формулировка?

— Я понимаю аналогию. По счастью, сейчас нравы более вегетарианские по сравнению с 1930-ми годами. Но то, что идут гонения на остатки неугодной профессуры… Остатки, подчеркну, поскольку ее практически не осталось: профессура, вне зависимости от вуза, сейчас абсолютно сервильна и оппортунистична, ну или, если хотите в мягкой формулировке, конформистски настроена и молчалива.

Так вот, это похоже на выдавливание самых что ни на есть остатков. Причем, я повторю, речь не идет о том, чтобы люди — включая меня, — которым предъявлялись претензии, делали громкие политические заявления. Беда их в том, или счастье, что они посмели давать собственную аналитическую оценку, нелицеприятную.

Поскольку действительность ухудшается и существует некий заговор официальной пропаганды во что бы то ни стало это скрывать, то есть поддерживать картину виртуальной стабильности, то те, кто пытается расколдовать эту картину и просто сказать: «Посмотрите: король-то голый», — они в этом уже оказываются виноваты.

— А к тем, кто «расколдовывает» вы могли бы отнести социологов, которые добавили новую методику расчета рейтинга президента?

— Да конечно! На них прикрикнули, они изменили методику на совершенно глупейшую. Все это знают. Ну, у них не было выбора, если они хотят сохранить свои позиции.

Плюс я знаю, что высказывалось недовольство в адрес и [социолога Сергея] Белановского, и [социолога] Анастасии Никольской за то, что они опубликовали свои аналитические выкладки по результатам проведенных ими фокус-групп [о переломе в массовом сознании в России].

— Вы сказали про ухудшение ситуации, которая маскируется под стабильность. Любое интервью с вами начинается со слов «политолог, который предсказал» — а дальше про протесты 2010-2012 годов, например. Можете свой текущий прогноз про грядущее ухудшение ситуации развернуто описать?

— С моей точки зрения, мы находимся в начальной — она скорее носит латентный характер — фазе политического кризиса. В следующем году, в 2020-м, этот кризис приобретет открытый характер. Это будет масштабный общенациональный кризис, именно политический. Он продлится около двух лет и закончится сменой политического режима. Причем этот кризис будет носить не линейный характер, а развиваться по синусоиде. То есть будут подъемы и будут спады. Вот это вкратце прогноз.

— Вы говорили что-то похожее осенью 2017 года про обострение протестов. Что они из локальных превратятся в общенациональные…

— Стоп. Я говорил о возможности. Я говорил о том, что при некоторых условиях это возможно. И эти условия я обычно называл. Но эти условия потом отсутствовали. Обычно же люди как смотрят? Они обращают внимание на заголовок. Заголовок дают журналисты, вы это сами хорошо знаете. И если в заголовке написано: «В 2017 году начнутся массовые протесты», то никто не обращает внимания, что сказано в самом тексте интервью.

А я могу сказать, что очень внимателен по отношению к словам. Очень внимателен. Но это же глупо, правда, оправдываться и советовать людям посмотреть [на аргументацию]? Поэтому я принимаю это как должное. Ну, говорил же я? Говорил. Но что при определенных условиях это возможно. Сейчас я говорю вам с уверенностью, без всяких условий: с 2020 года [начнется полномасштабный политический кризис в России].

— Как невнимательный читатель заголовков хочу вас еще спросить. Прежде вы говорили, что система рухнет в ближайшие два года. Вы говорили, что Путин не досидит свой срок и уйдет «по ельцинскому сценарию». Что-то из этого еще может произойти?

— Да, совершенно верно. Путин не досидит свой срок и уйдет. По какому сценарию — это будет зависеть во многом от него. Но он уйдет до 2024 года — это я могу подтвердить. Все. Рухнет система, это и есть политический кризис, смена режима.

Другое дело, как она будет проходить. Будет ли она проходить в форме эволюционной, в форме кардинальных реформ или в революционном виде, этого предсказать невозможно. Потому что не существует вообще никаких методик, позволяющих это предсказать.

— Вы на недавних дебатах с вашей коллегой, политологом Екатериной Шульман говорили о сценарии, при котором Госдума будет распущена.

— Я говорил, что считаю этот сценарий вероятным. Я объяснял почему. А что касается роспуска Госдумы, меня спрашивали о том, какая может быть платформа у оппозиции. Или даже точнее, вопрос прозвучал следующим образом: что бы я считал результатом, после которого я мог бы сказать, что революция не нужна и что прошли кардинальные реформы? Я сказал: это роспуск Госдумы, это проведение новых выборов в Госдуму по избирательному закону 2003 года и по закону об общественных объединениях 1995 года. После этих выборов должно быть на их основании сформировано правительство национального доверия или национальной консолидации. И я перечислил ряд условий.

Если эти условия будут реализованы, то это будет эволюционный путь развития. Но это будут реформы, равносильные по своим последствиям и масштабу политической революции.

— Не могу не вспомнить еще пару ваших прогнозов про то, что будет ограничен выезд граждан из страны. Вы сказали в марте 2016-го, что это случится после выборов в Госдуму. А недавно силовикам, наоборот, разрешили Таиланд и Турцию.

— В тот момент, когда я об этом говорил, были введены ограничения на выезд для государственных служащих и рассматривался вопрос ограничения для муниципальных служащих. Обсуждался вопрос о введении ограничений на выезд для граждан Российской Федерации, формально это не было бы ограничением — рассматривалось введение туристического налога.

Я же пишу и говорю о том, что обсуждается. Вы понимаете, невозможно сказать, что из этого будет точно реализовано. Вот, скажем, указ о назначении [бывшего министра финансов, председателя общественной организации «Комитет гражданских инициатив» Алексея] Кудрина вице-премьером с особыми полномочиями для чрезвычайных [экономических] реформ у Путина лежал на столе дважды — в конце 2014 года и в начале 2016-го. Оба раза он не был подписан.

Вот, если вы знаете, что этот указ лежит, вы как журналист об этом сообщите? Я думаю, что сообщите. Если вы уверены в надежности своих источников. Означает ли это, что указ будет подписан? Этого не знает никто.

— Давайте про то, что сейчас обсуждается. Процесс, связанный и с нашим изданием тоже, дело Ивана Голунова. Эта проблема шире, больше, чем просто частный случай, это некоторый запрос на реформу полиции. Даже дело сестер Хачатурян воспринимается в этом же контексте. К чему это все приведет?

— Я рассматривал дело Голунова и продолжаю рассматривать как запрос на нечто большее, чем просто реформа правоохранительных органов. Как начало формирования нового политического поведения. То есть, придерживаясь тезиса Белановского-Никольской о том, что с конца 2017-го и в 2018-м году произошла качественная трансформация массового сознания — это называют и «революцией», такая революция порождает новое политическое поведение. Вот это поведение — политическое, подчеркну — мы увидели, в частности, в казусе Голунова, поскольку это была в полном смысле слова общенациональная реакция — или намек на нее, — общенациональная солидарность. Она не развилась в силу тех или иных причин, но потенциал был.

Сведение всего этого к правоохранительной реформе — я считаю минимизацией проблематики. Это первое. Второе: из того, что этот запрос есть, реализована, скорее всего, будет только реформа тех служб, которые занимаются борьбой с наркоторговлей. С очень высокой вероятностью — хотя, не факт, безусловно, потому что это зависит как раз от ряда обстоятельств, — эти службы будут расформированы и их функции будут переданы уголовному розыску [МВД].

Что касается закона о самообороне — с чем связано дело Хачатурян, — то, скорее всего, да, в него будут внесены серьезные изменения и в закон о домашнем насилии. Но речь не идет о реформе правоохранительной системы. Я не думаю, что мы до этого дойдем при этом режиме.

— Вы как-то заявили, что власть готова использовать шире репрессивные методы. Но на «земле», исполнители-силовики, не готовы на них идти. Вам не кажется, что те же акции после освобождения Голунова говорят о том, что нет, это вполне работающий репрессивный аппарат?

— Я придерживаюсь своей прежней оценки, потому что со стороны правоохранителей всегда идет речь об оценке их собственных рисков. Как только они наталкиваются на сопротивление, как только сталкиваются с большой группой людей, — они останавливаются. Смотря, сколько выходит [на улицу протестующих].

ОМОНа в Москве всего три тысячи человек списочного состава. 12 июня [во время несанкционированной акции в поддержку Голунова и против полицейского произвола] было выведено около половины этих людей, даже чуть меньше. Они смогли справиться, ну скажем, с 3,5 тысячами человек [протестующих], да? Если выходит 25 тысяч человек, тут уже пропускных способностей московских ОВД не хватает, чтобы разместить задержанных, — их пропускная способность тысяча с небольшим, 1200 допустим.

Вспомните, как это происходило с 5 по 8 декабря 2011 года, когда начались протесты [спровоцированные фальсификациями на выборах в Госдуму]. Вы обнаружите определенную логику: на второй-третий день полиция выдыхается. Она просто выдыхается. А тогда в протестах участвовали на регулярной основе не больше пяти тысяч человек. Поэтому если на улицы Москвы выходят 20-25 тысяч человек — идеально 50 тысяч, — если эти люди хоть чуть-чуть организованы, то ситуация начнет меняться.

И в данном случае полицейские ничего делать не станут. Они никогда не перейдут на сторону манифестантов, но они просто отойдут в сторону. И мы это наблюдали в декабре 2010-го на Манежной площади, когда туда пришли футбольные фанаты [протестовать против убийства болельщика Егора Свиридова] и ОМОН отказался их разгонять. Он просто отказался выполнять приказ. И пришлось приехать [нынешнему главе МВД, тогдашнему начальнику ГУ МВД по Москве Владимиру] Колокольцеву и уговаривать. Вот вам, пожалуйста, модель.

— Про 50 тысяч человек. Почему ничего подобного не случилось, когда в том году был повышен пенсионный возраст. И что существенно изменится через пару лет?

— Пенсии — это совсем другое дело. Вы сейчас говорите о том, что выводит людей. Дело в том, что у социальных процессов есть своя, не очень понятная нам логика. Но если в самом общем виде сформулировать, то происходит процесс накопления.

Я тогда же [прошлым] летом говорил, что пенсионная реформа людей на улицы не выведет. Не выведет. Они еще не готовы выходить. Должно пройти какое-то время и накопление горючего материала. Хворост должен еще подсохнуть. А когда хворост подсохнет, достаточно самого незначительного повода, чтобы он вспыхнул.

Массовое выступление начинается всегда таким образом — из-за незначительного внешнего повода. Но его последствия вдруг оказываются грандиозными, потому что массовая динамика — это аксиома социологии, она непредсказуема.

То есть, казалось бы, есть серьезные причины, чтобы люди вышли. Они не выходят. А потом проходит какое-то время, все об этом забыли и вдруг ничтожный повод — и люди массой вываливают на улицу. Иногда это зависит даже от погоды.

— После увольнения из МГИМО вы сказали, что больше не будете преподавать, будете писать книгу. Она будет о будущем, о прошлом, о настоящем?

— Книга будет о некоторых закрытых аспектах российской политики современной. Об истории, отчасти о современности. Больше я пока ничего не расскажу. Но это очень интересные, важные аспекты, которые практически неизвестны.