«Пытки присутствуют. Кто-то вешается, кого-то вешают» Станислав Зимовец отсидел 2,5 года за нападение на омоновца во время митинга «Он вам не Димон». Мы с ним поговорили

23 июля 2019-го вышел на свободу ветеран боевых действий в Чечне Станислав Зимовец. Его осудили на два с половиной года колонии — за то, что на митинге «Он вам не Димон» 26 марта 2017-го он кинул кирпичом в командира ОМОНа подполковника Владимира Котенева. Зимовец позже объяснил, что сделал это, поскольку подчиненные офицера МВД били подростков. Спецкор «Медузы» Павел Мерзликин поговорил с Зимовцом — о жизни в СИЗО и колонии, службе в Чечне и новых московских протестах.

Национализм и служба в Чечне

— Когда вас только задержали, вас называли и националистом, и футбольным фанатом, и общественником. Кто вы на самом деле?

— Ну, футбол я точно ненавижу. Я бы назвал себя неравнодушным гражданином на тот момент: я проводил экологические акции, убирал мусор в лесу, пропагандировал здоровый образ жизни и так далее. По взглядам — да, я националист. Люблю свою культуру, свой народ, историю. Я особо не ходил на «Русские марши» или что-то такое. Больше книги читал про историю, традиции и обычаи.

— То есть никакого немецкого национал-социализма, Гитлера и 14/88?

— Нет. Я только интересовался этим как частью истории. В целом я против любой диктатуры. Диктатуры ущербны.

— Как вы относитесь к тому, что радикальная часть русских националистов нетерпима к приезжим? На них нападают и прочее.

— Негативно, как еще? Ведь такие нападения — это борьба с последствиями. А причины во власти — России просто нужна нормальная миграционная политика. Я не против, чтобы к нам приезжали из других стран. Но нужно уважать наши традиции и законы.

— Это ваша единственная претензия к власти?

— Нет, конечно. Когда начинаешь разбираться в ситуации, постепенно понимаешь, что все проблемы идут сверху — от власти, от законов. У нас в стране коррупция колоссального масштаба. У людей нет перспектив. Закон защищает только приближенных к власти. Нет выборов. Везде монополия — и в политике, и в экономике. Я считаю, что везде должна быть конкуренция и свобода. Для всех: ЛГБТ не ЛГБТ — мне не важно.

— Участвовали в каких-то масштабных акциях протеста до 2017 года?

— В 2013 году участвовал в протестах в Новохоперске [Воронежской области], когда там был бунт против строительства никелевого завода. Меня возмущало, что прямо в сердце бассейна Волги, недалеко от моего дома будут вести добычу каких-то ископаемых. Это бы нанесло непоправимый удар экологии. Сейчас эта тема как-то замялась, ничего не понятно — будет добыча или нет.

Я был просто участником протеста, но мной заинтересовались органы. Таскали в Центр по противодействию экстремизму [МВД]. Но никаких уголовок не было.

— В 2005 году вы ездили служить по контракту в Чечню. Почему?

— Потому что не смог устроиться по профессии — мотористом в порту. На тот момент я вернулся из армии домой и поехал в порт в Астрахани. Но меня не взяли даже матросом, устроиться туда можно было только по знакомству. У меня больше, в принципе, не было выбора — поехал в Чечню.

Приехал, мне сразу сказали, что буду сапером. Пришлось быть сапером — разбирался со всем по ходу. Ходил с миноискателем, проверял дороги для колонн техники. Заводы разминировали и прочее.

— Вы имеете ветеранский статус за Чечню. Попадали в боевые столкновения?

— Один раз столкнулись с боевиками, и то случайно. Осенью 2006 года проверяли одну поселковую дорогу, пошли фоткаться на гору, и тут началась перестрелка — десантники, рядом с которыми мы оказались, наткнулись на бандформирование. Мы рванули с горы к своим. Помню, как пули над нами пролетали, как мы бежали. Но все обошлось — боевики скрылись, кажется. Больше ничего особого, в принципе, не было. Ранений не было, бог миловал.

— Сколько вы пробыли в Чечне?

— Где-то два года, но я не дослужил по контракту — уехал. Тогда платили 18–20 тысяч рублей в месяц, но мне почти ничего не оставалось. Все снаряжение приходилось покупать на свои — выдавали только минимум и не очень качественное. Еще начальство деньги вымогало — с контрактников собирали на всякие детсады для офицеров и прочее.

Поэтому я вернулся в Волжский, перебивался какими-то заработками, начал платно учиться в институте на менеджера. В 2009 году компания, в которой я работал монтажником кондиционеров, обанкротилась, а платить за учебу надо было. Пришлось снова контракт заключать — я опять поехал в Чечню.

В тот раз я служил в разведке, но тогда там уже все более-менее спокойно было. Поэтому мы, в принципе, ничего особого не делали. Заступали в наряды, проводили учения и тренировки. Обычная служба в армии.

Во второй раз я тоже сам бросил службу. Потому что мне нужно было ездить домой на сессию, а мне сказали: «Либо учишься и увольняешься, либо остаешься и бросаешь учиться». Я выбрал учебу, но все равно не доучился. Не мог найти нормальную работу, пришлось бросить из-за финансовых трудностей.

Митинг, задержание и Мальцев

— Как весной 2017 года вы оказались в Москве?

— Я собрал друзей в строительную бригаду, купил инструменты, и мы начали ездить по командировкам. В Москву приехали делать внутреннюю отделку в коттедже. Месяц работали без выходных. Первый выходной решили взять именно 26 марта — была хорошая погода, а я хотел съездить на митинг. Я смотрел фильм Навального, через интернет узнал о митинге — было интересно посмотреть, выйдут люди вообще или нет.

Я поехал именно посмотреть на акцию. Потому что сам скептически отношусь к таким мероприятиям. У нас все как-то несерьезно. Я за более радикальные методы. Нужно выходить на улицы как на Украине — выходить и не уходить, пока власть не выполнит требования закона. Стоять до последнего. Ведь это видно по всей истории борьбы человечества за права и свободы — почти всегда за это проливается кровь. Это естественный процесс.

— Что вы увидели, когда пришли на митинг?

— Мои друзья не поехали, я пришел один. Поначалу никто никого не бил. Все было мирно и тихо. Даже скучно, плакатов было мало. Но потом начался беспредел. ОМОН начал выдергивать из толпы случайных людей, избивать и задерживать. Человека несут в автозак, он по пути хватается за что-то — они его избивают дубинками.

При этом люди вокруг просто стояли. Командиры «мусоров» нагло смотрели на то, что делают их подчиненные. Протестующие снимали на камеры и только кричали: «Позор-позор!» Я стоял, смотрел и думал: «Ребята, вы чего смотрите? Ну это беспредел просто. Какой, на фиг, „позор“?»

Для меня все это было унизительно. Я не мог просто стоять. Понимаете, я — мужчина. Всегда старался защищать слабых. Стоять и смотреть, как избивают каких-то подростков, для меня позор. Это стремно.

— Что вы сделали?

— Взял небольшой кирпичик, который там валялся, и кинул в первого попавшегося омоновца. Я понимал, что он весь в защите и даже ничего не почувствует. Поэтому я просто хотел его символически унизить — зарядил ему кирпичом в жопу.

— Вас сразу задержали?

— Почти. Я отошел, снял куртку. Стою, смотрю, наблюдаю. Вижу, что в мою сторону ползет «змейка» «космонавтов». Я догадался, что это по мою душу. Начал пятиться, а сзади кто-то из провокаторов в штатском толкнул прямо к ним.

Меня отвезли в отдел, составили протокол за участие в несогласованном митинге и отпустили.

— Следствие еще указывало, что у вас на акции был пистолет.

— Да, у меня был травмат в рюкзаке (следствие утверждало, что Зимовец на акции достал пистолет из рюкзака — прим. «Медузы»). Я его всегда с собой ношу. Москва — опасный город, один раз на меня было нападение. Думаю, пусть лучше он будет со мной.

Но на митинге я его не собирался применять. Да и какой смысл? Никакого ущерба полицейским он бы не нанес.

— Вас сначала отпустили, а через несколько дней снова задержали?

— Да, но уже не за участие в митинге, а за насилие в отношении омоновца.

Сразу после акции я поехал к Вячеславу Мальцеву. Я был немного знаком с ним. Он тогда еще жил в России — у него был большой дом, куда могли приехать все, кто захочет. Я побыл там дня три, посмотрел, как он снимает эфиры, поговорил с ребятами. А потом поехал обратно на работу.

Приехал, а ночью в бытовку, где мы спали, ворвался СОБР. Положили лицом в пол, руки за голову — все как в боевике. Жутко было.

— После этого вас на свободу уже не выпускали. Но хочу уточнить — почему вы после митинга поехали именно к Мальцеву?

— Я его поддерживал. Смотрел его эфиры. Мне была интересна его аналитика происходящего.

— Как вы относитесь к Мальцеву после 5 ноября? Тогда по всей стране задерживали его сторонников, а он комментировал все это в своем видеоблоге из-за рубежа.

— Многие мои друзья его возненавидели после этого. Но чего от него ждали? Революции? Ну это люди должны делать, а не он. Он, что ли, сесть в тюрьму должен, чтобы люди были довольны?

— Многие считают, что вся эта история была провокацией и что Мальцев сыграл на руку спецслужбам.

— Да ну. Провокация, которая длилась несколько лет? Можно «палки» и легче срубить. Да и все последствия сложно было учесть — думаю, это все было слишком рискованно для провокации.

СИЗО и суд

— Что происходило после задержания?

— Меня закрыли в «Бутырке». Возили к следователям каждый день — с семи утра и до вечера. Постоянно допрашивали. Хотели, чтобы я наговорил на себя. Они хотели получить дело о том, что на митинге была группа лиц, которая применяла насилие к полиции. Чуть ли не террористическая ячейка.

Я их сильно разочаровал. Сначала отказывался давать показания вообще. Ждал адвоката, пытался дозвониться до родителей. До штаба Навального — я знал, что там есть юристы. Следователи не давали. Первые три недели вообще не разрешали звонить, потом следователь взял трубку, набрал номер и сам же сбросил звонок. А потом сказал мне, что я использовал свое право на звонок. В результате я ни до кого не мог дозвониться.

Плюс у меня был адвокат по назначению, которая была со следствием заодно. Говорила, что можно и признать вину, что ничего страшного от этого не будет. Я ей говорил: «Уходите, идите домой», — а она ни в какую.

Такой прессинг продолжался где-то месяц. В начале мая я признал вину. Мне просто сказали: «Сегодня последний день. Если не признаешь, тебе дадут срок по максимуму». Я частично признался. Сказав, что вообще случайно попал в этого «мусора». Говорил, что я не хотел всего этого делать.

— Весь месяц ваши родители не знали, где вы находитесь?

— Да. Родители меня все время искали, а найти не могли. Но потом в СИЗО пришли члены ОНК. Там была девочка с «Дождя», журналистка Когершын Сагиева. Я ей рассказал все как было. Рассказывал про беспредел в СИЗО — там просто избивали некоторых людей. Дальше благодаря ей все обо мне узнали. Дай бог ей здоровья.

— После этого вы отказались от признания вины?

— Да, в дело вошла адвокат Светлана Сидоркина. Она мне объяснила суть того, что дело будет рассматриваться в особом порядке — без изучения доказательств. Я офигел и отказался от признания.

— Сколько вы провели в «Бутырке»?

— Больше семи месяцев в двухместной камере еще с одним парнем. Помню, даже отметил там день рождения. Там заключенные помогают друг другу. Мне в камеру по веревке спустили сникерс, пакетик кофе с сахаром, лапшу быстрого приготовления. Так и отметил.

— Расскажите о «Бутырке». Что это такое изнутри?

— Из окна видна церковь. Общение [с другими содержащимися там людьми] только голосом по коридору или на прогулках. В целом довольно мрачное место. Очень старое здание, краска отшелушивается, подтеки. По условиям все было по-разному. То нормально кормят (даже тушенка попадалась), то какой-то прокисшей капустой.

Между заключенными были очень теплые отношения. Было очень приятно, как люди относятся. Хотя это понятно — если мы не будем поддерживать друг друга, то кто?

— Было насилие или пытки?

— Весь беспредел там в ужасных условиях содержания. Помните, как в [книге] «1984» Оруэлла главному герою приснился сон, что он встретится с человеком там, где не будет тьмы. Он думал, что это будет какое-то хорошее место, а оказался в чем-то вроде СИЗО. В «Бутырке» действительно нет тьмы — свет горит и днем и ночью. А если хочешь занавеситься и поспать, сотрудники ФСИН долбятся в камеру и орут, что отправят в ШИЗО.

Также постоянно проходили обыски. Места мало, нет никакого телевизора. Холодильник один на всех где-то в коридоре.

Кого-то еще и били. Тех, у кого нет поддержки общественности. Если ты остался один, то администрация может сделать с тобой все, что ей вздумается. Меня они опасались — знали, что я из-за митинга здесь оказался. Громкое дело.

— Что самое сложное в СИЗО?

— Не было никакой связи. Людей не видишь. Нет никакого общения.

— В суде вам дали два с половиной года. Думали, что будет меньше?

— Наоборот — думал, дадут больше. Я смеялся над этим, говорил: «Думал, вы меня тут расстреляете». Ведь я вроде как на власть покусился. Я же и на суде огрызался с ними, всячески показывал, что не боюсь их. То, что мне вообще плевать на то, какой срок мне дадут.

Я так вел себя, потому что считал себя правым. Чего мне жалеть? Я сделал то, что обязан был сделать.

Лагерь

— Вы знали, что вас признали политзаключенным?

— Я рассчитывал на это. Мне казалось, что те, кого судят за митинги, должны автоматом получать такой статус.

— Вы даже были в списке политзаключенных, который Ксения Собчак передавала Путину. Она просила освободить вас.

— Да, я в это время уже был в лагере — сидел прямо в родном городе [в исправительной колонии № 12 в городе Волжском Волгоградской области]. Меня тогда отправили в ШИЗО. А когда вышел, мне сотрудники администрации и заключенные говорят: «Слушай, там за тебя эта, Ксения Собчак». Я такой: «Да чего вы фигню какую-то говорите? Какая Ксения Собчак, вы чего?» Потом мне показали видео. Ну чего? Круто, конечно.

— За что вы были тогда в ШИЗО?

— Был предвыборный период, и тогда многих как-то выборочно сажали на время. Меня посадили по какой-то ерунде. На ровном месте дали десять дней ШИЗО.

— Ваш лагерь контролировали заключенные или администрация?

— Это была какая-то непонятная зона, дурдом. В принципе администрация ведет себя вызывающе, делает что хочет. А люди, которые представляют воров, работают на них. Делают то, что скажут опера.

Но при этом я застал бунт в лагере. Как-то просыпаюсь — шум, не понимаю, что происходит. Выяснилось, что сотрудники избили кого-то на глазах у всех прямо возле барака. Мужики увидели и взбунтовались против беспредела. Мусора испугались и побежали, как зайцы, за забор. Эти заборы снесли на фиг во время бунта. На этом все, в принципе, закончилось. Тех, кого поймали, увезли «на раскрутку» — добавили сроки. Мне ничего не было. Я, в принципе, и не участвовал особо.

— Вас били в колонии?

— Два раза — за то, что не хотел зарядку делать. Я только приехал и отказался. Это унизительно как-то было. Потому что сотрудники говорят: «Давайте приседайте, давайте там то-се». Как собак дрессируют. Мне кажется, это унижает человеческое достоинство — это мое дело, делать зарядку или нет.

Сначала меня более-менее мягко — били током. А на следующий день серьезно побили. Сняли с меня обувь, отбили дубинками пятки. Пару раз по лицу ударили, по спине били.

— После этого вы все равно не делали зарядку?

— Сделал. Вообще я хотел привлечь их за избиение, обратиться к правозащитникам. Но другие зэки сказали мне, что не надо, потому что начальник лагеря может пострадать — и тогда они [заключенные] меня за это «сожрут». Зэков в лагере бьют, кормят говном каким-то, а они еще защищают начальника лагеря. Я подумал, что лучше сделаю зарядку.

— Действительно ли на зоне можно жить не хуже, чем на воле, если есть деньги?

— Если есть связи и деньги, то да. Такие люди живут не в бараках, а при местных лагерных производствах, где условия гораздо лучше — администрация туда не суется практически. Также они могут получать передачи неограниченно и все прочее.

Остальные живут в бараках — 100–120 человек на барак, два унитаза, душа нет, крыша течет, трубы прорывает.

— У вас там был телефон?

— Да, я был на связи. Через определенных людей среди зэков можно купить смартфон с интернетом за 12–15 тысяч — на воле такой телефон стоит три-четыре тысячи.

Администрация проводит шмоны и обыски, но от всех телефонов они все равно не избавятся. Это нереально. Так что интернет — наше спасение. Если его не будет, то ничего на волю передать не удастся. Будет конец. Интернет — единственное, что спасает от беспредела.

— Вы работали в лагере?

— Художником. Я на воле что-то иногда рисовал для себя, а здесь оказалось, что я прямо неплохо рисую. Рисовал для татуировок, для нардов, еще иконки и портретики. Работал в мастерской с резчиками, шлифовщиками, сборщиками.

Это была такая неофициальная работа для себя. Мы работали прежде всего, чтобы просто время шло. Чтобы творческой деятельностью заниматься. Там [в художественной мастерской] условия были приятнее — был отдельный душ, можно было отдельно хранить продукты, что защищает от «двуногих крыс».

Деньги я [за работу] не получал. Но в обмен на какой-нибудь рисунок мне приносили чай, конфеты и другие продукты. В целом же я жил за счет ветеранских выплат за Чечню.

— Политические заключенные сейчас — отдельная каста в лагерях? Или всем все равно?

— Да нет. Там важно, порядочный ты человек или нет. Если ты не «стучишь» и ведешь себя нормально, то все будет в порядке. Тем более я постоянно вступался за других заключенных перед администрацией. Меня там уважали.

В целом, как мне показалось, большинство людей в лагере, в отличие от СИЗО, — это какой-то сброд. Очень много наркоманов и так далее. Приспособленцы, «крысы». Только процентов 20 заключенных были достойными людьми.

Одновременно процентов 60, по моим ощущениям, вообще невиновны или засужены. Я встретил там 18-летнего парня, почти инвалида, который не мог сам тарелку еды в столовой получить, чтобы не разлить все. Он сидел за угон машины.

— Сколько раз вас отправляли в ШИЗО?

— Три раза. Первый раз просто придрались, о чем я рассказывал. Еще два раза за голодовки. Я объявлял их в поддержку политзаключенных России, а также в поддержку Олега Сенцова и украинских моряков. Мне симпатична Украина, там довольно свободолюбивые люди.

— Почему именно голодовка?

— В лагере это самый действенный вид протеста. Первый раз я продержался шесть дней, а потом мне начали угрожать сотрудники, что у других зэков, моих коллег по художественной мастерской, будут проблемы.

Второй раз я продержался 11 дней. Сидел в ШИЗО, было очень холодно. Ходил по этой камере, кровати [днем] не опускались и были пристегнуты к стенке. У меня началась температура, начался какой-то воспалительный процесс. В итоге я слез с голодовки.

— Как ваши родители пережили эти два с половиной года?

— Ужасно, конечно. Родители давно в разводе, поэтому о том, что я сижу, знала только мать. Она не хотела больше никому говорить.

Мать поседела за эти годы. Очень жалко ее. Мать — это святое. Я даже отговорил ее приезжать ко мне. Не хотел, чтобы она видела, проходила через обыски и другие унижения. Лучше просто созвониться.

— Вы не женаты?

— У меня была девушка, но мы расстались. Она плакала, но я понимал, что два с половиной года — это большой срок, а она молодая девочка. Подумал, что лучше расстаться.

— Что самое страшное в российской тюрьме?

— Психологически страшно. Пытки присутствуют. Кто-то вешается, кого-то вешают. Раз в полгода такое происходило.

Но еще тяжелее от режима [содержания под стражей]. Очереди в столовых, обыски, постоянные шмоны, редкие свидания. Еще проверки эти — утром и вечером стоишь на плацу по часу.

Режим очень жесткий. Мы же знаем, что в цивилизованных странах совсем другие условия в лагерях. У нас же, может быть, полегче, чем было в ГУЛАГе, но все равно очень тяжело. Спасает только то, что худо-бедно, но среди зэков есть какое-то единство. Поэтому администрация, конечно, делает «грязь», но старается делать это втихую.

Освобождение

— Что вы почувствовали, когда вышли из лагеря?

— Большое облегчение, но я все равно очень напряжен на воле. Ведь свободой тут и не пахнет.

— СМИ писали, что при выходе вы обнаружили, что часть ваших личных вещей просто украли сотрудники колонии.

— Да, там часто воруют. У меня пропали футболки, сумка. Не отдали вещи, которые забрали следователи: телефон, планшет, куртку, рюкзак, штаны. Я написал заявление в прокуратуру о пропаже вещей.

— Вы следили в лагере за новостями?

— У нас было радио, и я постоянно включал «Эхо Москвы». Следил за митингами и протестами. Я даже настроил там других заключенных — сделал их оппозиционерами. Все поняли, что перемены должны быть, что мы не должны сидеть в таких условиях.

Там ведь очень много просто идиотизма. Люди сидят за «траву», за украденную колбасу. Пенсионеров много сидит — они ходят под себя, просто выживают. Много людей с ВИЧ.

— За два с половиной года, что вас не было, какие новости вам показались самыми страшными или главными?

— Помимо протестов это дело «Нового величия». И случай, когда анархист в Архангельске ФСБ взорвал.

Ну и митинги. То, что было 27 июля [2019 года в Москве], например. Людей избивают до крови просто за то, что они вышли на улицы.

— Много обсуждалось видео с митинга, где один из полицейских говорит, что такие, как его сослуживцы, ездили воевать в Чечню, а протестующие в это время «сидели на диване и грели жопу свою». Вы сами служили в Чечне. Что бы вы ему ответили?

— Ну я бы сказал, что он дебил. Чем гордиться, даже если он в Чечне воевал? За что он там воевал? За Москву? За то, чтобы кто-то зарабатывал там деньги? Просто бред этим гордиться.

Тем более среди протестующих было много молодежи. Когда была война, они, наверно, в лучшем случае в детском саду были.

У нас тут всю страну разворовали, народ просто нагнули и разорили, а он гордится, что в Чечне воевал. Гордится тем, что его использовали как мясо. Ну дебил просто.

— Вас не было на этом митинге. Чем занимались в первые дни на воле?

— Главное мое занятие — объедаюсь. В лагере я столько всего хотел поесть — кока-колу, KFC, много чего домашнего. На баланде тяжко жить.

Ну а в дальнейшем я хочу попробовать уехать за границу. Попробовать получить политическое убежище или даже просто уехать гастарбайтером куда-нибудь в Европу. Может, даже в Украину. Я не хочу здесь жить, пока будет этот режим. Я хочу просто нормально пожить. Надоело в говне жить.

— В протестах не будете больше участвовать?

— Если бы был нормальный митинг, то я бы даже пошел. Рискнул. Но их нет, я их не вижу.

— Митинг 27 июля — не нормальный?

— Для меня главный критерий, чтобы митинг не был разовой акцией. Чтобы не было такого, что люди просто ушли с улицы. Если выходить, то оставаться, с палатками и так далее. Стоять, пока не выполнят требования — пока не будет нормальных выборов и того, что нужно народу.

— Если отмотать время назад, вы бы сейчас пошли на митинг 26 марта 2017 года, зная, что вас посадят?

— Очень сложно сказать. С одной стороны, я считаю, что все сделал правильно. Почему бы не пойти и не показать, что ты не идиот и понимаешь, куда идет страна? С другой стороны — сидеть не хочется.

Нет, все-таки я бы пошел. Я считаю, что один раз можно и пройти через все это. Я много читал про Солженицына и других заключенных. Про ГУЛАГ. Тогда все было гораздо страшнее, но люди все равно пытались отстаивать правду.

— То есть вы бы снова кинули тот кирпич?

— Не знаю. Дело в том, что когда я кидал кирпич, мне было важно, почему и как я это делаю. Я хотел, чтобы эта картинка осталась в истории. Именно попадание в ягодицу. Это такой символический кирпич от народа в жопу представителя власти. Но в итоге этого нигде не было на суде. Говорили, что это «нижняя часть спины». Мой главный посыл не был никак освещен. Это обидно.

Этот текст — часть спецпроекта «Медузы», посвященного полицейскому произволу и необходимости реформировать правоохранительную систему. Другие материалы по этой теме вы можете найти здесь.