«Мое частное бессмертие» — многослойный роман Бориса Клетинича о Молдавии, скандале с таинственной книгой и величайшем шахматном турнире

Литературный критик Галина Юзефович рассказывает о книге Бориса Клетинича «Мое частное бессмертие». Роман состоит из десятка сюжетных линий, ведущих к трем основным темам: присоединению Бессарабии к СССР, антисоветскому роману офицера КГБ и противостоянию Виктора Корчного и Анатолия Карпова на шахматном турнире в Филиппинах.

Борис Клетинич. Мое частное бессмертие. М.: ArsisBooks, 2019 

В начале 1930-х первая красавица захолустного бессарабского Оргеева юная Шейндел-Шанталь пишет дневник, собирается поступать в кишиневскую школу медсестер и с некоторым стеснением принимает поклонение местного магната-лесопромышленника Иосифа Штейнбарга. Холодной ночью 1938-го молодой румынский патриот, бывший студент, а ныне солдат, страдая от мук разбитого сердца, сторожит границу с СССР от перебежчиков-евреев — и упускает на советскую сторону ту, что ему дороже всего. На рубеже 60–70-х официозный молдавский писатель, а по совместительству высокопоставленный офицер КГБ, автор трескучих од Сталину (а после Хрущеву и Брежневу), внезапно становится фигурантом международного скандала. Его антисоветский роман о присоединении «братской» Молдавии к СССР выходит на Западе и тут же вызывает понятные (и небеспочвенные) сомнения в том, кто же на самом деле его автор. Десятью годами позже внук писателя и очевидное альтер эго автора Виктор Пешков учится во ВГИКе, пишет стихи и пытается изгнать из своей жизни призраков семейного прошлого. А одновременно с этим на Филиппинах другой Виктор — ленинградец Виктор Корчняк (под этим незамысловатым псевдонимом читатель без труда узнает легендарного Виктора Корчного), приемный сын еще одной уроженки Оргеева, перебежчик и предатель социалистической родины, бьется за мировую шахматную корону с любимцем партии и правительства Анатолием Карповым. А помогает Корчняку единственный секундант, опора и друг — Арье-Лейб Пешков, брошенный сын оргеевской королевы Шанталь и отвергнутый отец того самого студента-вгиковца. 

«Мое частное бессмертие» Бориса Клетинича, уроженца Кишинева, выпускника ВГИКа, ныне живущего в Канаде, распадается на сотни голосов, на десятки сюжетных ниточек, которые тем не менее постепенно сплетаются в крепкие канаты, а те, в свою очередь, затягиваются в тугие узлы вокруг трех смысловых полюсов: присоединения Бессарабии, скандала с таинственной книгой и величайшего шахматного поединка ХХ века. Однако лейтмотивом романа, выстраивающим три эти события вдоль единой логической прямой, становится не ожидаемая и даже отчасти реализованная полудетективная интрига (кто написал роман? куда исчезла Шанталь после прихода Гитлера? кто, в конце концов, отец ее ребенка?), а глобальный, почти метафизический вопрос — зачем же все эти жизни, все эти люди были нужны? Зачем они любили, предавали, мотались по свету, обретали и теряли веру? И ответ, предложенный Клетиничем, формулируется так же глобально, с отсылкой к Вавилонскому Талмуду: «Адам был создан в единственном числе. И потому каждый из нас должен сказать себе: „Ради тебя был создан мир!“»

Отдельным персонажем романа становится язык — пластичный, меняющийся от персонажа к персонажу, то вычурный и барочный (под стать избыточной, изобильной природе Бессарабии), то намеренно плоский и наивный, то официально-суховатый. Эта стилистическая сложность, эта изысканная игра придает роману многослойность и объем, из монодии превращая его в раскидистую и просторную многоголосую фугу. 

Роман Бориса Клетинича вообще устроен как многомерная динамическая конструкция. Чуть смещается ракурс, и вот уже герой, тенью маячивший на заднем плане, на время оказывается в числе протагонистов — ну или по крайней мере получает право на собственную интонацию, свой узнаваемый голос, свою историю. Появление каждого человека на страницах романа не случайно — даже ничтожные статисты, как выясняется со временем, тащат за собой длинный шлейф персональной или семейной истории, объясняющей необходимость и неизбежность их присутствия. Все в мире «Моего частного бессмертия», таким образом, оказывается связным и логичным, одно цепляется за другое и порождает третье. Незримые узы пронизывают и скрепляют весь романный мир, придавая ему основательность, глубину и надежную осмысленность.

Сказать, что автору одинаково хорошо удается поддерживать эту восхитительную связность на всем пространстве текста, будет некоторым преувеличением. Линия вгиковца Виктора в какой-то момент начинает доминировать, подминая под себя остальные и обрастая совершенно не нужными подробностями, нарушающими принцип тотальной взаимосвязи всего со всем. Некоторые важные сюжетные ручейки, обеспечивавшие, помимо прочего, бесхитростный читательский интерес к происходящему, либо обрываются, либо разрешаются совсем уж конспектом и скороговоркой. Несмотря на очевидные усилия автора, многие герои все же теряются, уходят в небытие. Да и вообще похоже, что ближе к концу романа Клетинич то ли устает от созданного мира, то ли перестает справляться с его циклопическим масштабом: еще бы — не роман, а сад расходящихся тропок, где каждое между делом брошенное слово порождает новый сюжетный пузырь. Так или иначе, последняя треть «Моего частного бессмертия» оставляет ощущение поспешности и некоторой искусственности — как будто осознав, что закончить роман естественным путем не удается, Клетинич принимает волевое решение его попросту прекратить. 

В этой поспешности, в отказе тянуть созданную им реальность за горизонт при желании можно усмотреть некоторое обаяние — примерно как в музее-панораме, где настоящие, объемные 3D-объекты фактически без швов перетекают в плоскостной рисованный задник, а тот, в свою очередь, и вовсе обрывается без всякого предупреждения. Однако преобладающим чувством в этой точке все же становится разочарование от неполноты, незавершенности намеченной автором картины.  

Вероятно, этому роману не помешал бы второй том. Возможно, ему бы пошла на пользу вдумчивая редактура. И тем не менее при всех недостатках роман Бориса Клетинича — определенно большое и важное событие в современной отечественной прозе. И дело не только в его художественных достоинствах — весомых и бесспорных. За без малого тридцать лет, прошедших с распада СССР, у нас появился едва ли десяток романов, осмысляющих и интегрирующих общую для всех нас колониальную травму. Между тем потребность в такого рода текстах очень велика. Борис Клетинич — новый, сильный и чистый голос большого и разнообразного постсоветского мира, расширяющий наше привычное культурное пространство за счет совершенно нового (и прекрасного) сегмента — Бессарабии, Молдавии, Молдовы.