«Была жизнь. А теперь жизни нет» Иван Голунов взял интервью у гей-пары, сбежавшей из России с двумя приемными сыновьями из-за уголовного преследования

В середине июля Следственный комитет возбудил дело против сотрудников московской соцзащиты, которые «допустили» воспитание однополой парой двух усыновленных мальчиков. Ведомство объявило, что приемные родители пропагандировали детям «нетрадиционные отношения», что «причиняло вред их здоровью». Вскоре семья вместе с сыновьями, которым сейчас 12 и 13 лет, уехала из России, а ее московскую квартиру обыскали. Корреспондент отдела расследований «Медузы» Иван Голунов взял большое интервью у Андрея Ваганова и Евгения Ерофеева — именно так зовут московскую пару. Семья рассказала о подробностях и причинах появления этого дела — и о том, какую роль в нем сыграли врач Леонид Рошаль, детский омбудсмен Анна Кузнецова и глава Следственного комитета Александр Бастрыкин.

Часть первая. Как появилось уголовное дело

— Давайте начнем с того, как все произошло.

Андрей: В ночь на 18 июня [2019 года] у моего младшего сына Юры заболел живот. Около 23:30 я вызвал скорую. Они быстро приехали и осмотрели: было подозрение на аппендицит, и требовалась экстренная госпитализация, о чем они сразу же сказали. По всем, скажем так, симптомам из «Википедии», не говоря уже о словах медиков, это было очень похоже на аппендицит. Мы с Юрой поехали в больницу. Выяснилось, что это будет институт детской хирургии и травматологии Леонида Рошаля, чему я обрадовался. В этом институте хорошая медицинская база.

На осмотре врач сказал, что сейчас возьмут анализ крови, отправят на УЗИ, а потом во второе хирургическое отделение, так называемую гнойную хирургию. Если подтвердится аппендицит, есть угроза перитонита или еще что-то, его прооперируют в течение нескольких часов. Если угрозы нет — оставят в отделении, а утром проведут более глубокое обследование. Юру посадили на каталку и примерно в час ночи увезли.

На следующий день около полудня я позвонил в регистратуру. Мне сказали, что операции не было и я могу посетить сына. Без проблем попал в отделение, Юра там уже бегал, резвился, ругался с детьми. То есть вел себя как всегда.

Врача не было. Старшая медсестра сказала, что подозрение на аппендицит пока не подтверждается, ему сделали все анализы, но врач решил его оставить еще на один день, чтобы провести повторную диагностику. И завтра его выпишут. Я уточнил, может ли за Юрой приехать мама Жени с его свидетельством о рождении и забрать ребенка. Мне ответили, что без проблем.

В день выписки у меня был плотный график. А к шести часам к нам домой должны были прийти из комиссии по делам несовершеннолетних. Это была давно согласованная встреча, поскольку Юра состоит на учете в полиции. У него были эпизоды — кражи в магазинах, стекло разбивал, еще что-то. Им надо было со мной поговорить, условия проживания еще раз посмотреть и так далее. 

Днем из больницы его должна была забрать бабушка, мама Жени. Но врач не отдал ребенка со словами, что [отдаст его] только отцу, хотя изначально говорили, что никаких проблем не будет. Приходит взрослый со свидетельством о рождении, Юра кричит: «Бабушка-бабушка!» Понятно, что это не тетя с улицы.

В районе семи вечера, когда у меня дома уже шла встреча с комиссией по делам несовершеннолетних, мне позвонил следователь районного отдела Следственного комитета Кайтмесов Аслан Ильясович и пригласил немедленно прийти с Юрой на беседу.

— То есть вы сидите, разговариваете с полицейскими, и тут звонит Следственный комитет?

Андрей: Да. Я спросил, по какому вопросу, на что мне этот человек сказал: придете — расскажу. Я сразу ответил, что сегодня мы не придем, потому что Юра в больнице, я его забираю в районе 21 часа и не считаю правильным к десяти часам вечера вести на какие-то мероприятия. Мы договорились, что следующим утром, в четверг, 20 июня, мы с Юрой придем к этому следователю.

Ушла комиссия, я поехал за Юрой. В районе 20:45 я уже был в больнице. Юра попрощался с врачом. Тот просто сказал что-то вроде: «Все, не болейте». Ровно тот врач, который выписывал документы, который с Юрой общался и много его расспрашивал. Я спросил его, что было с Юрой? Он ответил, что это дискинезия. Я спросил, что это, и он на пальцах объяснил, что такое бывает, когда чего-то не так поели. Что-то типа непроходимости.

— Вы, наверное, с врачом гадали, чего он мог поесть?

Андрей: Это мы знаем. Потому что он съел, извини, килограмм моркови и полбуханки батона, пожарив его гренками, — вот так он решил себя накормить. И после этого у него все началось. Желудочно-кишечный тракт не справился с ударом. Врач сказал, что такое вполне возможно. Две-три минуты мы поговорили про диагноз и расстались.

— Что было написано в выписном эпикризе из больницы?

Андрей: Предварительный диагноз — общий острый аппендицит. Основной диагноз — дискинезия кишечника. Со слов отца — тошнота. То есть непроходимость или что-то такое. Все подписано завотделением [Павлом] Мединским. [Лечащий] врач — Брянцев Александр Владимирович, с которым я общался.

— Никаких синяков, ссадин, разрывов тканей, ничего такого?

Андрей: Нет, конечно. Когда мы ехали в машине, я задал Юре вопрос, о чем он говорил с доктором. И Юра как-то моментально понял, о чем речь: «Доктор спросил, когда придет мама. Я сказал: „Мамы нет“. — „А кто есть?“ — „Есть два папы“». И вот это все. Прямо скажем, Юра сел на измену: «Я, наверное, — говорит, — лох. Я облажался». 

— У него были какие-то инструкции, что нужно говорить разным дядям?

Андрей: Мы никогда не просили детей скрывать что-либо. Это была наша осознанная позиция: зачем это как-то стигматизировать и так далее. Вот мы живем, мы обычная семья. Есть родители, есть нормальные взаимоотношения в семье, вот и все. Время от времени мы разговаривали, говорили, что семья может быть разная. Бывает, что бабушка воспитывает, бывает, что мама и тетя, бывает, что мужчина или двое мужчин.

Я сказал ему, что мы завтра пойдем в полицию и, скорее всего, вопросы будут об этом.

— И на следующий день вы пришли в полицию в десять утра?

Андрей: Да. Следователь попросил подождать, потому что выяснилось, что он один не сможет общаться с несовершеннолетним. Я представлять Юру тоже не могу, потому что вопросы должны идти обо мне. Нужно вызвать сотрудницу опеки, которая будет представлять ребенка. Около 11 часов пришла женщина из опеки, которая знает нашу семью. Во всяком случае, меня и детей. Женю она лично вряд ли когда-либо видела. Началась беседа с Юрой, я остался в коридоре.

Примерно минут через 20–30 следователь вышел и ушел куда-то наверх. Потом подошел ко мне и задал вопрос: сожительствую ли я с кем-то? Я говорю: «Ну, наверное, в вашей терминологии, да. А так мы семья».

Он ответил, что очень хорошо, что не отпираюсь, потому что пришлось бы тогда проводить какие-то отдельные следственные действия, выяснять, так это или не так. В этот момент уже был совершенно другой тон разговора — если сначала он словно был враждебен ко мне, то уже после получаса беседы с Юрой он стал нейтрален.

Я спросил, есть ли уголовное дело, в каком я процессуальном статусе нахожусь? Он говорит: «Дела нет, идет доследственная проверка». И я там не свидетель, не обвиняемый, не подозреваемый — так, человек, условно попавший в сферу интересов [следствия]. И что это даже не допрос, а дача объяснений. Я спросил, нужен ли мне адвокат. Следователь ответил, что поскольку это как бы не процессуальные действия, то адвокат не нужен. Тем не менее я вызвал своего адвоката, который недалеко живет.

Евгений: Давай еще расскажем о том, что стало страшно. Ты так красиво рассказываешь, как будто это были такие стандартные действия. А на самом деле как-то трясло.

Андрей: Ну, само собой. Но мачо не плачет, поэтому чего уж тут? Мне в тот момент даже в голову не приходило, как это может далеко зайти.

— Юра начал нервничать, когда понял, что, наверное, сделал что-то не то?

Андрей: У Юры это быстро проходит. Он очень быстро вытесняет все эти истории — это свойство психики. Учитывая, как много ему пришлось пережить до пяти лет, если бы он все это переживал, я думаю, он бы уже давно кукухой поехал. Пять минут, и все — он опять смеется, бегает и так далее.

— Но к следователю он, наверное, все-таки боялся идти? 

Евгений: Он этих следователей повидал…

Андрей: В пять лет он стал свидетелем покушения: старший брат Юры от другого отца в ходе пьяной ссоры ударил по голове табуреткой нынешнего мужа или сожителя его матери. Возможно, его кровного отца. Раскроил череп. Брат в тюрьме, отец в больнице. Вот и опыт. Он жил в среде, которая соответствующим образом относилась к правоохранительным органам. Юра мне в первый же раз, когда мы ехали из детского дома домой, рассказал, какие продукты можно в тюрьму, а какие в больницу: «Я там не знаю, папа, чего как у тебя, но вдруг тебе пригодится». Он меня сразу «папой» стал называть.

— Возвращаемся к приезду адвоката.

Андрей: Адвокат приехал уже в тот момент, когда я был в кабинете с Юрой и сотрудницей опеки. Я знакомился с рассказом Юры, ничего выходящего за рамки там не было.

— А что он там рассказывал и какие вопросы ему задавали?

Андрей: Вопросы касались того, в какой семье он проживает. Наличие или отсутствие фактов насилия, растления и так далее.

— А в какой он семье проживает? Как это записал следователь?

Андрей: Везде звучало «Папа Андрей и его сожитель». В официальных документах оно везде так и идет. Наверное, это такая юридическая формулировка. 

— Это формулировка следователя или Юры?

Андрей: Конечно, следователя. Юра не мог употребить такое. Он может сказать «друг папы», просто «Женя», редко говорит «папа Женя». В протоколе отмечено, со слов Юры, что папа и Евгений живут как друзья. Были вопросы, касающиеся того, видел ли он, что мы обнимаемся, или поцелуи. Юра отвечал, что не видел такого. Это к вопросу о фактах пропаганды какой-то. Это зафиксировано в протоколе. Во всяком случае, следователь не пытался это как-то выставить в негативном ключе или как-то эту историю раскрутить. Он мне потом сказал, что его задача — просто быстро доследственную проверку закрыть, потому что ему это вообще на хер не надо.

Потом началась беседа [следователя] со мной. Были вопросы, как мы живем, где мы живем. Вопросов о насилии не было вообще. Общение было долгим, потому что его постоянно прерывали. Несколько раз заходили люди с вопросом: «Когда будет срочное донесение?» Ему звонили на стационарный и мобильный телефоны со словами: «Филатова тебя ждет». Филатова — это прокурор, которая занимается делами опеки в нашем районе и сидит в одном здании со следователем. Потом ему позвонили и сказали, что донесение ждет Ярош. Как я потом узнал, это замглавы Следственного комитета по Москве. Следователя это сильно нервировало, потому что он понимал, что тема такая, не рядовая. Он много раз выходил, возвращался. Около двух часов дня он взял паузу и ушел. Я тоже вышел во двор подышать. Мне начали звонить журналисты, я отказывался общаться и блокировал номер.

— Откуда взялись журналисты? 

Андрей: Это хороший вопрос. Разговор с Юрой следователь начал в 11 утра. А примерно в 11:20 появилась первая заметка об этом деле в телеграм-канале Baza. Откуда-то информация к ним пришла, и они уже знали мой телефон. Потом начался шквал звонков. В какой-то момент сказали, что беспокоят из приемной уполномоченного по правам человека, и стали выяснять, что происходит. Мне стали задавать какие-то уж совсем личные вопросы: когда я познакомился с Женей и что-то в этом роде. Я прервал общение, сказав, что это вообще не относится к делу и поэтому я не считаю нужным отвечать. Мне сказали, что через какое-то время со мной свяжется адвокат, которая может подъехать к нам.

— Еще один адвокат? 

Евгений: Подставные журналисты. Как будто ты не знаешь, как действуют некоторые журналисты.

Андрей: Примерно через час мне позвонила какая-то женщина, совершенно растерянная, и сказала, что она адвокат. Я сказал, что адвокат у меня уже есть, типа спасибо и до свидания. Никаких там подозрений у меня в тот момент не было. Но как потом выяснилось, на сайте «Московского комсомольца» появилась статья, в которой были мои цитаты, со ссылкой на разговор журналиста с усыновителем. Мы еще от следователя не успели уехать, как вышла эта заметка.

Около 16 часов следователь сказал, что Юре нужно пройти судебно-медицинскую экспертизу. Сначала он выписал постановление на экспертизу на мое имя как сопровождающего ребенка. Потом ушел куда-то, вернулся и выписал новое направление на представительницу опеки, сказав, что она должна ехать.

Мы, на моей машине, поехали в Царицыно, в Тарный проезд, в ГБУ ДЗМ «Бюро судебно-медицинской экспертизы» — лабораторию анализа и оценки половых состояний. Там делали все эти манипуляции: обнаженное состояние, осмотр, забор биоматериала. Такое, прямо скажем, очень травматическое мероприятие для ребенка. Юра там рыдал, убегал от них всех, называл «******» (вагинами). Он в принципе был крайне негативно настроен к людям в белых халатах: «Вот вы, врачи, вы все суки. Все из-за вас». Он угрожал всех убить.

В конце концов меня попросили зайти в лабораторию, потому что Юра сказал: «Папы не будет — *** (член) вам, а не чего-нибудь еще». Меня допустили. Когда Юру начали раздевать, он сказал: «Пап, отвернись, я стесняюсь». Я отвернулся. Юру осматривают, он ругается, плачет. Минут 40, наверное, это все продолжалось. Мне сказали, что результаты будут готовы в понедельник. Мы вышли. Представительнице опеки позвонили, она поднялась куда-то наверх. Возвращается и говорит, что анализ будет готов 15 июля, потому что его могут делать два специалиста на всю Москву и они оба в отпуске.

Мы поехали домой на моей машине, с нами — представительница опеки. И вдруг она говорит: «О, а про вас уже пишут в интернете». И скидывает мне несколько ссылок.

Часть вторая. Как в деле появились Леонид Рошаль, Анна Кузнецова и Александр Бастрыкин

— Про старшего ребенка, Дениса, все это время никто не вспоминал? Не говорили, что и его тоже нужно на экспертизу?

Андрей: На следующий день, в пятницу [21 июня], в районе 14–15 часов мне звонит следователь со словами, что ему нужно пообщаться с Денисом. Я объясняю, что Денис уже две-три недели на каникулах с моими родителями на Урале, на что следователь говорит: «Ну тогда давайте я просто дам распоряжение или поручение, чтобы местный Следственный комитет с ним поговорил, провел экспертизу». Я говорю: «Нет, слушайте, так не будет». — «Ну, значит, ребенок должен быть здесь». Я говорю: «Хорошо. Я его вызываю, он в воскресенье ночью прилетает. Мы в понедельник в десять утра приходим, а в понедельник ночью он улетает обратно».

Уже тогда мне рассказали, что ситуацию разогревает [уполномоченный по правам ребенка при президенте РФ] Анна Кузнецова. Она по своим каналам вышла на [председателя Следственного комитета РФ Александра] Бастрыкина. И через его замов и советников все это пошло вниз, на уровень района. Буквально еще через несколько часов я узнал, что из опеки будет выемка документов, касающихся детей. Тогда же я поговорил с адвокатом по семейному праву, который описал, в каком направлении могут развиваться события. Он сказал, что мне надо быть готовым выехать за границу. Потому что в таких ситуациях детей просто изымают из семьи до дальнейшего разбирательства, которое может длиться годами, поскольку статья связана с половой неприкосновенностью ребенка. Все эти истории с проективными тестами, психологами, как в деле Макарова. И что, с большой вероятностью, состав преступления будет обнаружен — вне зависимости от того, какими будут результаты медицинской экспертизы. Потому что судебно-медицинская экспертиза — она о сексуальном насилии. А растление — это в принципе развратные действия, которые могут не предполагать физического контакта с ребенком.

— А вы же, наверное, спрашивали у следователя, на основании чего ведется проверка, на основании каких данных?

Андрей: Следователь показал мне документ на бланке больницы Рошаля, подписанный замдиректора института Александром Брянцевым. В документе ситуация была описана буквально в терминах, которые потом начали кочевать из одного документа в другой. Что мамы нет, есть два папы: папа Андрей и папа Женя. Папы спят в одной кровати. Ребенок себя ведет неадекватно, жалуется на боль в животе. Просим провести проверку, было или нет насилие над ребенком. Судя по шапке, этот документ был отправлен в прокуратуру и Следственный комитет 19 июня.

— А что неадекватного? Ребенок же с подозрением на аппендицит, он должен жаловаться на боль.

Андрей: Да. Это один из вопросов к врачам от нас. Врач отделения гнойной хирургии пальпирует живот ребенка, который жалуется на боль, и врач подозревает насилие, а не аппендицит.

— А как врач узнал, что папы спят в одной кровати?

Андрей: Спросили у Юры, он-то это знает.

— Кажется, этот вопрос не имеет отношения к медицинской истории.

Андрей: Ровно об этом сейчас думают наши адвокаты.

— Была информация, что якобы врач рассказал о ситуации Леониду Рошалю. И Рошаль сам звонил помощнику Бастрыкина Игорю Комиссарову. Вы что-то знаете об этом?

Андрей: Я тоже слышал об этом. Мне говорили, что Рошаль дружен с Бастрыкиным. Что Анна Кузнецова дружна с помощником Бастрыкина, Игорем Комиссаровым. То есть все это сходится в одном месте. При этом и Рошаль, и Кузнецова не скрывают своей гомофобной позиции.

Единственное, что я могу от своего имени сказать: когда мы были у следователя, там звучали постоянные ссылки на необходимость срочных донесений и контроль со стороны руководства Следственного комитета Москвы. Следователь еще удивлялся, почему все так быстро произошло. Документ из больницы попал в Следственный комитет в среду, после обеда. И через несколько часов он уже в районном отделе Следственного комитета, а в семь часов вечера меня уже вызывает этот следователь. Следователя это тоже напрягало. Он понимал, что так просто тут не отпишешься.

— Когда у истории появился гомосексуальный контекст? Следователь спрашивал, есть ли у вас сексуальные отношения?

Андрей: Он посмотрел на мое кольцо и спросил, что за кольцо. Я по глупости сказал, что мы женаты с Женей. Потом это и пошло, по публикациям и так далее.

— А как это занесено в протокол? 

Андрей: По-моему, там написано «официальный брак, зарегистрированный в Дании».

— Следователь спрашивал, есть ли у вас с детьми сексуальные отношения?

Евгений: Нет, там не было таких вопросов.

Андрей: Женя с адвокатом на следующий день к десяти часам подъехал и пообщался (со следователем). По сути, объяснения, которые давали он и я, оказались почти под копирку. Более того, там в тексте даже временами было, что Евгений сожительствует с Евгением. То есть брали протокол и просто перепечатывали.

— То есть вся история про гомосексуальность — она заканчивается на сожительстве и на официальном браке в Дании?

Андрей: Да, больше ничего. Если посмотреть именно направление на экспертизу, то там ярко звучал «гомосексуализм». И мы тогда задавались вопросом: а эта фраза — она к чему была?

Евгений: В одном из документов Следственного комитета было написано, что Ваганов Андрей Сергеевич является гомосексуалистом, воспитывает двух усыновленных детей и может оказать на них негативное влияние.

Андрей: В пятницу в районе шести часов со мной связалась представительница опеки и попросила меня добровольно разместить Юру в социальный реабилитационный центр (СРЦ). Она объяснила, что ребенка так и так изымут из семьи и, скорее всего, это произойдет в субботу. Но лучше, чтобы я сам разместил его в СРЦ, потому что тогда я буду иметь возможность видеться с ним. Если это произойдет по инициативе органов опеки, то я лишусь этого права. Я пообещал ей куда-то разместить Юру, а она пообещала найти СРЦ, который будет готов нас принять ночью.

После этого за полтора часа мы собрались и выехали из дома. Я вынул симку из телефона и четыре дня был без мобильной связи. Как только стало понятно, что нам нужно уезжать, я позвонил маме на Урал, сказал, что билеты на понедельник не актуальны, что нужно выезжать из города и передавать Дениса мне. Родители его привезли. Это все произошло за 18 часов с того момента, как мы уехали с Юрой из дома. Он это воспринимал достаточно спокойно. Мы воссоединились с Денисом, и где-то в течение недели все было тихо.

Евгений: Я всю эту неделю находился в Москве, по адресу, где мы жили с детьми, один раз только общался со Следственным комитетом, в пятницу, 21 июня. Но в ночь на 2 июля ко мне начали ломиться сотрудники полиции, пытались выломать дверь. Были сотрудники Следственного комитета, уголовного розыска и два представителя МВД. Они звонили мне на мобильный телефон. Я все выключил и сделал вид, что никого нет дома. Было очень страшно. 

Потом они в том же составе поехали к моим родителям, где я прописан. Со слов отца, они искали документ о браке, называли его «документ на датском языке». Они не знали, что он на английском. В полчетвертого утра ко мне приехал друг, чтобы проверить, есть ли кто-то в подъезде. После этого я собрал вещи, сел в машину и уехал. Ночевал на парковке у фитнес-клуба, потом пошел на работу, уволился за полчаса и сказал своему руководителю, что больше не вернусь. Сел в машину и выехал из страны. 3–4 июля мы встретились с Андреем и детьми на нейтральной территории, вне юрисдикции России.

  — Андрей и Юра уехали 21 июня, а вы оставались дома до 1 июля. В эту неделю что-то происходило? 

Евгений: Мне звонили и приглашали на общение в Следственный комитет. Я сказал, что приду только по повестке. Тогда мне стали угрожать, что пришлют повестку на работу, чтобы все узнали о моей ориентации. Но повестки до сих пор нет, наш почтовый ящик регулярно проверяют. Потом пару недель все было спокойно. А 2 июля дело передали из районного отдела в головной офис Следственного комитета России. 

Андрей: 26 июня со мной по вотсапу связался человек, который представился сотрудником уголовного розыска нашего района, и сказал, что из опеки поступил запрос на розыск Юры и есть подозрения, что ребенка нет в живых. Я сообщил, что готов передать через адвоката нотариально заверенные документы и прислать видео — что со мной и ребенком все в порядке. Сотрудник просто бросил трубку. 1 июля около 16 часов Жене позвонил районный следователь и сказал, что сейчас последний шанс прийти к следователю без серьезных последствий. Потому что в противном случае будет уголовное дело по подозрению в убийстве ребенка. 2 июля мне опять позвонил сотрудник уголовного розыска, который спросил, когда я приду для дачи объяснений. Я ответил, что после 15 июля, когда будут готовы результаты медико-судебной экспертизы. Я записал видео с детьми и отправил следователю, который направлял нас на экспертизу. На следующий день сотрудник уголовного розыска звонит и просит отправить еще одно видео с детьми, но теперь уже ему. Мы еще раз, как звезды ютьюба, записали видео на телефон.

5 июля мне позвонил человек, представился Иваном Спириным и сказал, что он из уголовного розыска. Я не помню, московского или федерального. Он сказал, что дело передано из района Люблино выше по инстанциям. Что сейчас меня, именно меня, а не детей ищут все, поэтому нужно связаться со следователем по особо важным делам ГСУ СК России Зенковичем Павлом Игоревичем. Я перезвонил [Зенковичу]. Он сказал, что рапортует по этому делу «лично председателю». 8 июля в 8:30 у него будет доклад, и ему нужно до этого времени со мной пообщаться. Я ответил, что приеду после 15 июля, когда будет готова экспертиза. На что он ответил, что экспертиза была готова еще 26 июня. 

Через несколько минут он скинул мне по вотсапу ее результаты — документ на восемь страниц с печатями — и сказал, что ожидает моей явки в Следственный комитет. Он говорил, что уголовное дело по фактам насилия он может возбудить даже при отрицательном результате экспертизы. И чтобы этого не было, мне нужно срочно приехать. Если этого не произойдет, будут подключены другие ресурсы — меня будет искать вся страна. МВД, ФСБ, ГРУ и так далее.

Я ответил, что моего приезда не будет, но я готов общаться через адвоката. Игорь Павлович говорит, что тогда все бессмысленно, и прерывает общение. Но 6 июля он сам перезвонил в вотсапе и начал сбивчиво меня уговаривать явиться вместе с детьми на беседу. Говорил, что отсидеться не получится. Что даже 2 августа, когда истечет срок проверки, они либо продлят ее, либо возбудят уголовное дело. Несколько раз говорил, что дело на личном контроле у Бастрыкина. Уже не стеснялся, не называл его председателем, а прямо говорил фамилию.

Потом примерно на десять дней случилось затишье — никто мне не звонил. Наши источники говорили, что Следственный комитет возбудил против нас уголовное дело по статье 105 часть 2, «Убийство двух и более лиц». Но потом генпрокуратура отменила это постановление. Это косвенно подтверждается данными телеграм-каналов. Скорее всего, это произошло в последние числа июня — первые числа июля.

— Вернемся к экспертизе на восьми листах. Что в ней написано?

Андрей: Пишут, что все нормально. Ни ссадин, ничего, все чисто, естественно. Второе, что было сделано: анализ на наличие биоматериалов различных — тоже нет. Найдено ли во рту и заднем проходе Юры ДНК, отличное от его? Не найдено никакой! По сути, там было микроскопическое исследование на наличие сперматозоидов.

Как говорят все адвокаты, что если бы у судмедэксперта возникло малейшее подозрение, что с ребенком что-то было, я бы из Тарного проезда не вышел. Это уже отлаженная история: разберемся, дождемся результатов, пусть человек пока посидит.

Евгений: А потом, 15 июля, спикер Совета Федерации Валентина Матвиенко высказывается против усыновления детей однополыми семьями, очень жестко говорит про вырождение человечества. 16 июля Следственный комитет возбуждает уголовное дело против неустановленного круга лиц органов опеки, допустивших халатность. 17 июля информация об этом деле появляется в прессе. Мне интересна связь этих заявлений чиновников с делом. Эта история про то, что кто-то хочет словить звездочки? Особенно когда третий человек в стране так публично высказывается. Тогда же, 15 июля, Анна Кузнецова заявила, что обратилась в прокуратуру с запросом на изъятие детей из семьи. Начали появляться мнения экспертов, что детей нужно забрать, а усыновление отменить.

Андрей: 19 июля я проснулся из-за того, что у меня сработало пуш-уведомление от охранной системы (квартиры в Москве) и пошла запись: несколько человек открывают дверь и порядка десяти входят. В коридоре, где у нас на полках хранятся документы, человек в перчатках аккуратно достает папки, пролистывает, потом ставит на место. Понятые видны — наши соседи. В 11 часов сигнализация перестала подавать признаки жизни, сообщив, что ее отключили от питания. Примерно в восемь утра мой брат написал, что ему позвонил какой-то следователь и сказал, что они с участковым готовы вскрывать его квартиру. В это же время мой отец, который живет на Урале, написал, что сидит в полицейском участке, прислал мне геометку из Find Friends.

Евгений: Тогда же сестра мне сообщает, что у родителей обыск. Мама была одна, у нее изъяли ее телефон и папин ноутбук, попросили расписаться в копии протокола, но при этом протокол не предоставили. Сказали: заберете позже.

Андрей: У отца обыск был на Урале, но там ссылки на номер дела или статью нет, просто на постановление об обыске в протоколе. 

— Что они искали?

Андрей: Напрямую это не говорят. Вероятно, у моего отца они искали какое-то подтверждение дачи взятки сотрудникам опеки при усыновлении Дениса. Обыск у отца был достаточно быстрый. Дольше всего обыск был у нас.

— У вас что-то изъяли?

Андрей: Как сказала наша соседка, изъяли альбом со свадебными фотографиями, старые флешки, двое детских трусов, два поломанных айпада, диск с фильмом «Клуб Shortbus», запонки Paul Smith с изображением девушек в стрингах и еще несколько вещей.

Часть третья. Как у Дениса и Юры появились два папы

— Давайте поговорим про усыновление детей. Почему вы решили именно усыновить, а не завести собственных?

Андрей: Я три года обдумывал этот вопрос, много читал, общался с юристами, с врачами. Суррогатное материнство в России относительно понятная история, но возникают юридические сложности, связанные с тем, что я не состою в браке. Это скорее вариант для семьи, где у жены диагностировано бесплодие.

Другое направление с кровным ребенком — это лесбийская пара или одна лесбиянка-подруга. Я общался с двумя девушками, которые предполагали исключительно формат «воскресного папы». Это не отвечало моим представлениям о родительской роли. Видеть детей по выходным я не хотел, я хотел их воспитывать сам.

Потом мне пришло в голову, что можно усыновить ребенка. Я очень быстро, даже без контактов с юристами, понял, что это очень простая процедура. Сильно проще, чем подобные процедуры, например, в Европе или в Штатах. В 2009 году начал собирать документы. Это случилось относительно спонтанно: я пошел за хлебом и просто зарулил в опеку, говорю: я хочу усыновить детей. Меня зарегистрировали, объяснили, какие документы нужно собрать, дали разные формы, которые нужно заполнить. И за три недели я это все сделал без какого-то серьезного напряжения. Я захожу в регистратуру, показываю бумажку, меня без очереди везде проводят, анализы на сифилис и ВИЧ делаются. Прям очень быстро.

— Наверняка же возникали вопросы: сделали анализы, хорошо. А когда жена придет?

Андрей: Нет, вообще никого не интересовало, потому что документ выдается на конкретного человека, а не на пару. Если есть жена, она придет отдельно со своим документом. Там принимается решение по конкретным персонам. Важно понимать, что когда я усыновлял Дениса, был очень короткий перечень ограничений к усыновителям: терминальные болезни, отсутствие жилья, отсутствие материального обеспечения, преступления против личности и непогашенная судимость.

Единственная шероховатость возникла, когда я получал само заключение. Я сдал все документы, и вдруг мне звонят и говорят, что нужно прийти на комиссию. Комиссия процедурами не предполагается. Если я предоставил все бумаги, заключение выдается автоматически. А тут вдруг какая-то комиссия. Короче, около двух часов шел разговор. Спрашивали, почему я решил усыновлять, почему не хочу иметь своего ребенка. В конце концов меня посетила догадка, и я у председательствующей спросил: не предполагает ли она, что я буду трахать собственного сына? Она сказала: «Андрей, нет, да как так можно!» Тогда я встал и сказал: я считаю, встреча закончена, и я жду заключения. Ровно в течение десяти дней я его получил. Все.

— Они спрашивали что-то про гомосексуальность, почему ты живешь один?

Андрей: Понятно, что как-то намекали, если я в итоге встрепенулся, но прямых вопросов не было.

— Что было дальше?

Андрей: Дальше начался поиск ребенка. Сейчас это организовано по нескольким направлениям. Есть неправительственные организации, фонды, которые содействуют устройству детей в семьи. И есть второй путь, абсолютно официальный, — базы данных при Министерстве образования, по-моему, каждого региона, где хранятся данные о детях, оставшихся без попечительства. Фотографии, группа здоровья, короткая история, статус, наличие братьев-сестер, какие-то препятствия для помещения ребенка в семью и что-то еще. Я несколько раз ходил в эти центры, смотрел базы данных, искал, потом сделал паузу, потому что было тяжеловато эмоционально — это сотни детей. Меня интересовал мальчик без инвалидности в возрасте трех-пяти лет, больше никаких особых пожеланий.

— Почему именно мальчик? Девочка не рассматривалась вообще?

Андрей: Нет, потому что я просто не понимаю, что я могу ей рассказать, что я могу ей дать. Косичку я заплетать не умею, бантики завязывать не умею. На бытовом уровне, кроме как готовить, я девочку научить ничему не могу. В принципе, у меня маскулинная позиция по жизни. Короче говоря, я думал, что правильнее будет, если это будут мальчики. Мне просто понятнее эта история. В сентябре 2009 года я пошел еще раз и наткнулся на анкету Дениса. И получил направление к нему.

— В какой момент ты понял, что усыновишь именно его?

Андрей: Я понимал, что искать какого-то конкретно своего бессмысленно. Нет такого, что ты смотришь — и екает сердце, это все из серии женских романов. Просто решаешь: почему бы и нет? Дальше надо просто брать и работать: успокаивать ребенка, приучать его к себе, к новому дому, учить его заново говорить, чистить зубы, вытирать попу — вот это все. У меня Юра в пять с половиной лет, когда зашел в лифт, назвал его летающей коробкой. А Денис когда в деревне увидел, как доят корову, потерял сознание, потому что он думал, что молоко из пакета. Ему бабушка говорит: пошли за молоком! И они пошли за молоком. Она говорит: хочешь посмотреть на молоко? Он говорит: хочу. Заходит и падает в обморок. Это притом что Денис уже был долго в семье. Юра не знал, что такое арбуз, он его никогда не ел. Он не умел есть вилкой, только ложку мог держать в руках, и то приблизительно.

 — Юра появился спустя несколько лет? 

Андрей: Где-то через два с половиной. С ним все было сильно проще, я позвонил в ту же самую опеку, где усыновлял Дениса. Мне через два часа перезвонили, сказали, что поступил ребенок, правда старше, чем я бы хотел, пять с половиной лет, но можно его посмотреть. Через пять-семь дней я уже приехал общаться с Юрой. И все, забрал в семью.

Юра уже не в первый раз был в детском доме, его несколько раз до этого изымали, возвращали в семью, были попытки реадаптировать… не знаю, как это называется. Попытки сохранения семьи и родительства.

— Какой была реакция опеки, когда ты захотел усыновить второго ребенка?

Андрей: Нормальной. С Денисом мы минимум раз в месяц вдвоем приходили в опеку, общались с нашими кураторами, рассказывали, как дела, я спрашивал советы воспитательные, спрашивал, каким врачам лучше показывать. Этим я достигал двух целей, не скрою. Чтобы они видели, что у нас нормальные отношения, что ребенок ко мне привязан. Он быстро стал прятаться мне за ногу, с подозрением на этих тетенек смотрел, вытаскивал меня из кабинета: все, пошли домой, нечего тут делать. И вторая цель — мне реально нужна была помощь, где-то советом, где-то как-то еще: какая диспансеризация, есть ли какие-то программы поддержки усыновителей, как устроить в садик.

— А когда детей только усыновили, были какие-то проблемы с адаптацией в семье?

Андрей: С Денисом основная проблема была в том, что он был такой запуганный ребенок. С трудом коммуницировал, сходился с детьми и так далее. Даже в быту были сложности: например, Денис очень боялся воды. Была проблема его помыть — он вырывался, кричал. У него были традиционные истории, с такими детьми связанные: задержка развития, он практически не говорил в три с половиной года. Нам очень сильно помогла бабушка, моя мама. Потому что я и Женя работали все время, и почти год она к восьми утра приезжала к нам. И до вечера была с Денисом. За это время она его научила мыть голову, купаться. Денис сейчас обожает воду, прекрасно плавает.

Евгений: Можно сказать, почему боязнь воды была.

Андрей: Из материалов опеки следовало, что когда ребенок плакал и капризничал, его родители сажали в ванну, включали ледяной душ, выключали свет, закрывали дверь и уходили по своим делам. И звук текущей воды у Дениса реально вызывал истерику.

Мы с Денисом больше года занимались с психологами. И в конце концов выправили. Сейчас это обыкновенный подросток, хорошо говорящий, с изощренным чувством юмора. Умеющий отстаивать свою позицию. Сегодня мы с ним спорили, как влияют на мозг длительный просмотр мультфильмов и игра на планшете. И Денис выдвигал тезисы, которые еще в советское время были новыми в мире психологии: что все, что мы делаем, — это наш мозг и все зависит от него. И значит, правила и ограничения, которые ты, папа, придумываешь, они противоречат мозгу. Мне эта дискуссия была достаточно интересна, потому что я был удивлен ходом мысли. Я об этом разговариваю с коллегами, с клиентами и так далее. А тут вдруг родной ребенок — хоп! — и за завтраком вдруг начинает в этих же терминах доказывать, что ему можно четыре часа смотреть кино. 

 — А учится он как?

Андрей: Учится он не очень. В этом году по двум дисциплинам пока не аттестован — это математика и русский. Но здесь проблема больше в том, что когда ему не интересно — он не занимается. Когда он понял, что останется в шестом классе на второй год, он взял учебник по математике и русскому в библиотеке, уехал к моим родителям и там занимался с бабушкой математикой. Она ему объяснила все темы, которые он не понимал.

Евгений: С моей мамой ходил в библиотеку.

Андрей: У него достаточно специфические интересы. Он в свое время очень много лепил из пластилина. При этом лепил фотографически точно: мог увидеть мультфильм и один в один всех героев слепить. Я ему покупал книги, где основы лепки давались. Параллельно у него развивались конструкторы — лего и так далее. Совсем недавно он начал проявлять интерес к творчеству: уже не воспроизводит что-то из мультфильма, а сам фантазирует, собирает, додумывает. 95% его сверстников читать не очень любят. А он у меня месяц может просить найти и купить книгу, а потом прочитывает ее за один день.

Еще он долго хотел собаку. Я сказал, что ему нужно потренироваться. Он месяц в шесть утра выходил гулять один, полчаса гулял. В восемь вечера выходил гулять один, опять полчаса гулял, искал маршруты для собаки. Месяц выдержал, я поехал, купил ему собаку. Собака — его ответственность. Бывает, конечно, когда он не хочет, когда дождь, еще что-то, капризничает. Но в целом это его ответственность.

— Собака с вами?

 Андрей: Нет, конечно. С родителями Жени, которых она тоже как-то полюбила.

В принципе, Денис такой интроверт. Любит сидеть, думать. Его, главное, не трогать. Он может сутки быть один, выходить к холодильнику чего-то перекусить, попить воды и все. Но этим летом он вдруг стал общаться, у него появились лучшие друзья. И сейчас это его очень расстраивает. Он плакал, рассказывал, что «только я нашел друзей, как все, я вынужден уехать». Это реально было горе, и он уже способен это оценить, понять. Он про своего друга говорит, что это человек с таким чувством юмора, которого он искал всю жизнь.

 — У Дениса в биографии нет никаких детских комнат милиции? Только у Юры?

 Андрей: Есть. Последний эпизод — Юра украл по научению Дениса. Они вдвоем попали в полицию.

 — Что украл?

 Андрей: По мелочи в супермаркете, то какие-то сникерсы, то жвачки, то чупа-чупс. Я знаю, что у них в школе идет соревнование, кто украдет и не попадется. Они пытаются вычислить видеокамеры в магазине. Я даже на эту тему разговаривал с руководством школы. В этот раз тоже была какая-то совместная вылазка, была куча ребят, девочек, но в магазин пошел Юра. В итоге взяли Юру и Дениса.

 — Денису сейчас уже 13 лет, какие-то романтические отношения уже были?

 Андрей: У него есть, правда, он не очень много про это рассказывает. Он уже бреется у нас. Юре полных 12.

 — О сексе вы уже начали с ними говорить?

 Андрей: Не могу сказать, что прям начали. Какие-то вопросы, касающиеся взаимоотношений, у детей появляются: а вот если дети, а вот если жена, тогда что? Денис говорит, что в 18 лет он от нас уедет, поступит в техникум вместе со своей подругой, они там будут учиться, потом дети, еще что-то, но сильно торопиться он не будет. То есть какая-то жизненная стратегия у него выстраивается.

— А биологические родители Дениса и Юры когда-нибудь пытались выйти на связь?

Андрей: Когда в мае этого года у Юры был день рождения, ему пришла поздравительная открытка: «Сынок, поздравляем тебя с днем рождения, успехов в учебе, счастья». Это все.

— А как было с Юрой, учитывая, что его взяли в семью в более старшем возрасте?

Андрей: У него был практически взрослый бэкграунд. У Юры было нарушение привязанности, что он продемонстрировал в первый же момент, когда я приехал к нему. Воспитатель ведет его за руку со второго этажа, и он вдруг: «О, а это мой папа». Можно, конечно, это воспринимать, что рука бога его привела. Но в реальности мальчик увидел первого попавшегося мужчину — и все, это мой папа. 

Тяжелее было с Юрой, прямо скажем. Мы к ортопедам ходили, выправляли ему плоскостопие. У него было косоглазие — почти два года лечили его. Начиналась пупочная грыжа, пятое-десятое. И все какие-то мелочи, непонятно, откуда что берется. И все идет, и идет, и идет. 

У Юры, конечно, в более тяжелой форме были задержки в развитии. Он в пять с половиной лет разговаривал, но 11 звуков не произносил. Он не умел завязывать шнурки. Он весил 14 килограммов и был меньше 90 сантиметров. Абсолютно невесомый. Отчасти это истории, связанные с тем, что его мать пила, когда была беременная. У него прямо симптомы, с которыми ты приходишь к врачам, а они: «О, мать пила?» — «Да».

Сейчас ему титульных 12 лет, а по развитию где-то девять. Но он, судя по всему, глубоко переживает происходящее. Что там у него внутри в голове — ни я, ни Женя до конца понять не можем. Мы на днях все вместе гуляли. Идем с Юрой, держим его за руку. И вдруг он такой: «А вот если я сейчас убегу и появлюсь в Москве, вас потом перестанут искать?» Я объяснил, что нет, к сожалению, не перестанут. Но надеюсь, что он как-то с этим справится.

— А Денис, когда вы все встретились вместе, что-то говорил Юре про сложившуюся ситуацию, винил его?

Андрей: Денис с этого и начал, что мы все здесь из-за Юры. Я с Денисом пошел погулял, объяснил мое видение: что это взрослые люди повели совершенно неэтично, с нарушением законов.

Мы этот диалог не пресекаем, а просто обсуждаем как есть. В школе детей воспитывают с прогосударственных позиций: Путин, «Единая Россия», Путин самый умный, самый главный. И когда мы тут сидели как-то и ужинали, Денис вдруг спрашивает: «А почему мы здесь?» Я объясняю, что есть закон, по которому их могут отобрать, потому что считается, что мы не справляемся с родительскими обязанностями. Денис говорит: «Ну вы же справляетесь». Я отвечаю: «Мы справляемся, вы это знаете, и мы знаем. А вот закон такой есть». Он говорит: «А кто этот закон (принял)?» Я отвечаю: «Ну вот Путин, как самый главный». У Дениса было, наверное, еще одно крушение иллюзий. Он сидел и не мог в это поверить: «А зачем ему это? А как же так? Он же самый умный и самый главный. А мы здесь как же? Ведь нам же плохо. А почему это так произошло? А мы, может быть, ему что-то плохое сделали?» Он в свои 13 лет пытался найти какое-то рациональное объяснение происходящему.

 — У друзей детей никогда не возникало вопросов, откуда два папы?

 Андрей: Где-то весной этого года дети впервые сказали, что сверстники на улице стали обзывать, говорить, что у вас родители пидоры. Я объяснил, что по-разному можно называть, у нас семья такая, она не всем нравится и так далее. Признаки нормальной семьи не в составе родителей или детей, а во взаимоотношениях. Прямо скажем, образцовых гетеронормативных семей в Москве не так много. У лучшего друга одного из наших детей мать живет с любовником, отец живет с любовницей, они живут на одной лестничной площадке и временами встречаются. Давайте тоже обратимся в опеку с вопросами!

Мы с Женей обсуждали, что нам реально повезло с окружением: соседи, консьержи, школа, садик. Понятное дело, мы нигде не выпячивали нашу личную жизнь. Я в принципе не сторонник этого. Но я сомневаюсь, что соседи не догадывались, потому что десять лет шастают два мужика, дети и так далее. При этом абсолютно корректное, доброжелательное отношение, детям помогают, детей поддерживают и так далее.

Мы с Женей договорились, что не будем готовить ни к чему детей, не будем объяснять им, что нельзя ни о чем рассказывать. Какое-то время я был против, чтобы друзья детей приходили в гости, но дети подросли, им уже надо было больше общения.

 — Отношения с Женей у вас начались уже после усыновления Дениса. Как он на это отреагировал?

 Андрей: Нет, мы уже жили вместе. Я начал привозить Дениса домой, там он познакомился с Женей, мы общались все вместе, мы гуляли втроем, у нас куча прекрасных фотографий, снятых профессиональными художниками.

— Как Евгения представили ребенку?

Андрей: Я не помню. Жень, как я тебя Денису представил в первый раз?

Евгений: «Это Евгений, мы живем вместе…»

Андрей: «…Мы семья».

— Сотрудники опеки регулярно вас навещали?

Андрей: Сотрудники опеки к нам приходили дважды в год. Я сам писал заявления: я хотел, чтобы они приходили, смотрели.

— Когда опека приходила в квартиру, там был Евгений?

Андрей: Жени там не было, потому что опека всегда приходила в рабочее время. Евгений — менеджер и не может манкировать трудовыми обязанностями, а у меня с 2009 года фактически свободный график работы.

Как только я усыновил Дениса, то оформил на Женю нотариальное распоряжение, чтобы в случае потери моей дееспособности ребенок был передан под его опеку. Этот документ в оригинале был в личном деле Дениса в опеке. Это один из документов, который сейчас СК трактует как подтверждение нашей гомосексуальной связи — и то, что опека знала об этом.

Мне чем повезло с опекой? Они всегда действовали в рамках закона: при принятии любых решений, при посещении нашей квартиры, при общении со мной, с бабушкой, с кем угодно. Они были корректны. Я не могу сказать, что мне был зеленый свет или какие-то преференции — нет, конечно. Но мне кажется, я им не создавал проблем и они за это были отчасти мне благодарны.

— Хватало времени на воспитание двоих детей? Задавала ли опека такие вопросы?

Андрей: У меня был не просто ответ, а реально обустроенная жизнь в этом смысле. У нас была няня, которая забирала детей из садика, потом из школы, приходила, готовила, занималась уроками с ними. И опека была в курсе. Когда мы детей вывозили на дачу, к родителям, еще куда-то — то же самое, все обсуждалось [с опекой], я все рассказывал.

— А финансовые и жилищные условия?

Андрей: У нас две машины: Porsche Macan и Smart. Два-три раза в год мы выезжали за границу всей семьей. Есть двухкомнатная квартира, в которой мы долгое время жили: у детей — детская, у нас — спальня, совмещенная с кабинетом. От второй квартиры — уже большой, 93 метра — мы буквально через месяц должны получить ключи. Мы думали, что там будет отдельная комната у нас, отдельная у детей и одна совместная — потому что нам в последнее время очень не хватало места, где мы могли быть вчетвером.

— Чем вы занимаетесь?

Андрей: Я индивидуальный предприниматель — консалтинг, преподавание. Евгений — менеджер. Я тоже был топ-менеджером в разных компаниях.

— Когда вы зарегистрировали брак в Дании?

Андрей: В мае 2016-го.

— Почему вы решили это сделать?

Евгений: Сначала сделал предложение Андрей. Но я был не готов. Это был, наверное, год 2014-й. Дальше в 2016 году уже я ему сделал предложение, отправил ему СМС. Он согласился. Как я понимаю, вышел с совещания, поплакал. И я уже организовал всю процедуру. У нас тогда начинали возникать мысли об эмиграции, и я задумался: «Я понимаю зачем — потому что этот документ будет приниматься во всех странах, где имеет силу. А почему бы и нет? Это было бы неплохо для нас в будущем».

— Почему у вас начали возникать мысли об эмиграции?

Андрей: Мы здесь в противофазе. Первая история — это закон Димы Яковлева, который я воспринял исключительно как фашистский, потому что не понаслышке знал, в каких условиях живут дети в детских домах. Притом что обоих детей я забирал из очень хорошего детского дома. 

Когда случился этот закон, это, наверное, была первая история, когда я ЛГБТ-активистом стал. Я тогда много преподавал и на свои костюмы нашил розовый фашистский треугольник из концлагеря, внизу приделал номер как у заключенных. И месяц, наверное, так ходил в вузе и по улице. Была даже ситуация, когда я пришел в детскую больницу, а там была гардеробщица — очень старая, сварливая, швыряла одежду. Она посмотрела на меня и сказала: «У вас в номере ошибка». У меня мир перевернулся.

Потом мне в вузе сказали, что это не место для политики. Я объяснял, что вузы как раз и есть место для политики — даже если посмотреть на историю России. Через какое-то время я перестал преподавать, перестал носить костюмы. Короче, это сошло на нет.

Когда возникла история с законом о пропаганде гомосексуализма, я помню, как мы с Женей гуляли и я ему сказал, что, видимо, нам надо думать об эмиграции. И Евгений тогда был категорически против, потому что… Ну тоже можно понять — у него стремительными темпами развивается карьера. Когда ты дорываешься до реального статуса, когда у тебя появляется власть, доходы, когда ты можешь 150 человек заставить замолчать, просто чуть-чуть понизив голос. Я не знаю, как это передать.

Спустя какое-то время я решил, что куда-то ехать бессмысленно. Мы как-то справляемся и с детьми, и с ситуацией вокруг и уже стали обрастать совместной недвижимостью. И я уже начал укореняться в работе, в новых направлениях. Евгений, наоборот, начал чувствовать какую-то угрозу. Он говорил, чтобы у нас всегда были открыты шенгенские визы. И мы этому правилу всегда следовали.

— Детей на свадьбе не было?

Евгений: Без детей.

— А вы им рассказали о свадьбе?

Андрей: Несколько раз говорили, что мы женаты. Ну, чего дети в этом возрасте? Тили-тили-тесто, чего-то поржали. Важно понимать, что детям до 12 лет точно есть о чем говорить кроме того, чего делают родители. Денис даже как-то сказал, что родителей обсуждать — это задротство. Но потом стало прорываться. В начале лета уже. Как-то зашел в детскую, они там чего-то ругаются. Я говорю: «Слушайте, ну давайте я уж скажу. Мы с Женей геи». И Юра закричал: «Нет! Это все не так!» Я говорю: «Ну почему не так? Геи — это мужчины, которые любят друг друга. Вот Женя, вот я, мы любим друг друга». Юра чего-то поплакал: «Да не может такого быть». Я попросил объяснить, что его так расстроило. А его шокировало, что окружающие в негативной коннотации или негативные термины используют в описаниях нас с Женей: «Ведь у нас же все нормально. Почему вдруг про нас так говорят? Вот есть люди-алкоголики, почему все не говорят про них?»

Это, наверное, первый случай, когда я был вынужден детям объяснять отношение общества к тому, что происходит в нашей семье. Я говорил, что есть люди, которым не нравятся негры, есть люди, которым не нравятся евреи, есть люди, которым не нравятся женщины. Что есть расисты, есть антисемиты, есть женоненавистники. А есть гомофобы. Для детей это было открытием. Особенно для Дениса — что столько поводов для ненависти может быть.

— На этом месте следователь, наверное, сказал бы, что вот оно, формирование у детей искаженных представлений о семейных ценностях.

Андрей: Может быть, может быть. Но у меня глубокое убеждение, что основы нравственного воспитания в другом. В искренности чувств, в правильных моделях взаимоотношений в семье. Когда есть поддержка, когда родители разделяют ответственность, помогают друг другу и так далее. Мы даже кричали друг на друга, мне кажется, всего два или три раза в жизни.

 — Может быть, вы как-то иначе искажаете представления о семейных ценностях? Обнимаетесь, целуетесь при детях?

Андрей: Мы с Женей крайне редко где-то обнимаемся и так далее. Мы при детях не целуемся. У нас нет потребности вот прямо здесь друг другу что-то доказать. Мне достаточно просто прикоснуться к руке Жени, и все уже нам понятно. Или просто посмотреть. Когда десять лет люди живут, к чему эта демонстративная история?

— Может быть, вы дома устраивали какие-нибудь вечеринки?

Евгений: Никогда. Как [Антон] Красовский хорошо написал, мы жили в своем внутреннем Таджикистане. Очень таком закрытом мире. Если друзья — это очень маленькое количество, наверное до пяти человек.

Андрей: Вот семья, работа, дети. Когда тусить? Просто нет времени. А самое главное, потребности нет. Потому что все возможные эндорфины мне Женя с Юрой и Денисом выше крыши дают.

— Во время поездок с детьми ходили на какие-нибудь гей-парады или в клубы?

Андрей: Мы ездили в Испанию, брали машину, ездили в университетский городок, в 100 километрах от Барселоны, погулять по одному из старейших университетов Испании. С детьми поехали. По Барселоне ходили, смотрели наследие Гауди. Вот это вот интересно. 

В клубе я последний раз был, наверное, задолго до появления Жени, чтобы там пойти поплясать. Если говорить про гей-клуб, это совсем давно было. Так получилось, что я и Евгений — мы в этом смысле очень нормативные. Женя, например, начинает планировать наш новогодний отпуск за полтора года. Чем мне нравится эта ситуация? Минимум неопределенности во всем этом. У меня абсолютная уверенность в Жене. У меня абсолютная уверенность в себе. Я десять лет живу в каком-то состоянии сказки.

Часть четвертая. Эпилог

— Сейчас уголовное дело — о халатности в отношении неопределенного круга сотрудников опеки? У вас или у детей есть какой-то статус в этом деле?

Евгений: Мы не знаем этого. В ходе обыска у нас в квартире были взломаны двери. Какая угроза была, что нужно было сломать дверь целиком? У моих родителей изъяли телефон и ноутбук на каком основании? Почему у нас проходили обыски? Мы не знаем ответы на эти вопросы, потому что наших адвокатов не допускают к материалам дела. 

— Какие у вас дальнейшие планы? Какая нужна помощь вам, детям?

Евгений: У меня цель очень простая — это безопасность моей семьи. Для меня важно, чтоб мы начали жить нормально. Поэтому мы переехали в безопасное место и ждем, как будут развиваться события в России. 

Я хотел бы поблагодарить всех, кто пришел нам на помощь. Очень быстро отреагировали ЛГБТ-сообщества: я просто писал им на имейлы, которые мне давали знакомые. Мне перезвонили буквально через полчаса, начали спрашивать, что и как. Так появился «Стимул», потом возник «Выход», которые представляют наши интересы в России, в том числе адвокатские. Защищают нас pro bono, то есть бесплатно. У нас отдельный адвокат на гражданский иск, который, возможно, будет по отмене усыновления. И один адвокат на уголовное дело, которое, возможно, тоже появится.

Андрей: Мы не знаем, где окажемся через неделю. Потому что мы бросили все. Вот как Денис сказал, что его жизнь кончилась. Вот у меня была жизнь, а теперь жизни нет. Сейчас мы в подвешенном состоянии.

Но эту историю я рассматриваю чуть более широко, чем просто наш кейс. Я даже до конца пока не понимаю, как это повлияет на мою дальнейшую деятельность. Есть направления, по которым можно работать. Это, в принципе, вопросы бесправия граждан. Того, что у граждан в реальности нет уверенности в завтрашнем дне.

Я нашел форумы в интернете, где женщины обсуждают ситуации безосновательного отбора детей опекой. Вот девочка, колготки порваны — и херак, ночью приезжает участковый с опекой и забирают девочку. Может происходить все что угодно, и люди просто не вмешиваются, потому что боятся или им наплевать, я не знаю. Или поведение врача, из-за которого [у нас] все началось: оно глубоко неэтично, абсолютно непрофессионально.

Мы-то как-то устроимся. Слава богу, мы умеем зарабатывать, у нас полная семья. А бывают ситуации, когда люди просто взяли и убежали и сидят где-то в транзитном аэропорту. В этом отношении я, может быть, отличаюсь от Жени, меня эта история будет еще очень долго держать. У меня всегда была позиция: странно добиваться прав для меньшинств, когда все граждане прав лишены… Какой гей-парад, если мы не можем собраться на митинг, разрешенный Конституцией? Давайте мы сначала просто научимся ходить по Тверской хотя бы даже без транспарантов? Или стоять у Мосгоризбиркома просто так.