«Такое ощущение, что в стране готовятся к диктатуре» Бывшим и действующим сотрудникам ФСБ запретили рассказывать о работе ведомства без разрешения начальства. Мы успели с ними поговорить

Госдума и Совет Федерации приняли поправки в закон «О ФСБ», фактически запрещающие сотрудникам спецслужбы общаться с журналистами без согласия руководства — причем не только действующим, но и бывшим. Когда президент России Владимир Путин (кстати, тоже бывший сотрудник ФСБ) подпишет документ, он вступит в силу. Спецкор «Медузы» Максим Солопов успел поговорить с людьми, работавшими в ФСБ — и часто выступавшими в роли спикеров для журналистов, об их отношении к очередному запрету.

Алексей Филатов, ветеран спецподразделения «Альфа» ФСБ России, бывший шеф-редактор журнала «Спецназ России»

Я понимаю, что бывают публикации, в которых описываются какие-то подробности тактики подразделений ФСБ, о которых лучше не рассказывать. Видел не так давно интервью, в котором бывшие сотрудники рассказывали, как во время операции они переодевались в милицейскую форму и стояли на блокпостах — а чтобы образ был правдоподобным, даже брали взятки, пропуская кого-то. Вроде бы бытовая ситуация — люди проявили инициативу, чтобы замаскироваться. Вроде ничего секретного, но на самом деле это и есть профессиональная тайна. В следующий раз в похожей ситуации террорист или преступник будет уже подозревать, что человек в полицейской форме может оказаться сотрудником ФСБ. 

Многие нюансы теми, кто по 20–30 лет отработал, воспринимаются как само собой разумеющиеся вещи. Штурмануть автобус или самолет — это как врачу аппендицит вырезать: здесь сделать вот так, здесь — вот так. При этом такие наработки не подлежат засекречиванию, а просто сохраняются в коллективе. В спецназе вообще нет работы с какой-то особо секретной документацией, и может сложиться впечатление, что если ничего не подписывал, то, значит, и говорить можно обо всем. Но на самом деле есть вещи, которые лучше не разглашать широкой публике.

Конечно, нельзя воспринимать эти поправки так, что я, ветеран ФСБ, теперь ничего не могу сказать про ФСБ. Гражданские могут говорить про ФСБ, а люди в погонах не могут? Думаю, если где-то выступит [директор ФСБ Александр] Бортников, назовет какие-то статистические показатели, я по-прежнему вправе прокомментировать его выступление. Я, конечно, еще проконсультируюсь по этому поводу с теми, кто у нас занимается информационным сопровождением. Надеюсь, [поправки] просто дисциплинируют многих из тех, кто служил. До самодурства, думаю, не дойдет — и будет где-то прописано, что такое профессиональная тайна. 

Но у меня тоже есть опасения. У нас часто законы передергивают. Если гражданским можно будет говорить, а нам запретят? На такие темы я спорю даже с действующим руководством. Вот про Беслан снял [журналист] Юрий Дудь фильм. У меня хорошее отношение к тому, что Дудь пытался разобраться в этом. Все высказались: заложники, гражданские. А военные говорят: «Нам нельзя». Нельзя создавать информационный вакуум. Если не ты скажешь свою точку зрения, то ее скажут за тебя. 

Если я получаю какую-то негативную информацию из открытых источников, про тех же сотрудников [ФСБ], которые пошли грабить банк, я могу высказывать свое мнение о причинах, о том, что надо сделать, чтобы такого больше не происходило. Какая же это профессиональная тайна? Я ведь всегда за имидж своего подразделения боролся. Другое дело, что одно и то же высказывание может разными людьми по-разному интерпретироваться. Здесь уже надо менталитет у наших руководителей менять.

Александр Гусак, адвокат, бывший начальник отдела управления разработки преступных организаций ФСБ

Этот закон свидетельствует не о силе ФСБ, а о попытке скрыть ее проблемы. По большому счету, спецслужба разоблачает сама себя в том, что она бессильна перед своими пороками. Они не хотят, чтобы население знало об этих пороках. Давайте все засекретим, и пусть все дальше продолжается. Репутация любой спецслужбы заслуживается ее делами. Спецслужба должна гордиться тем, что все говорят о том, как она работает. 

В КГБ все были настолько законопослушными, что любой конторский не дай бог бы в милицию попал или потерял удостоверение — ему сразу бы башку свернули. Мы боялись где-то светануться. В 1990-е народ, кому нужны были деньги, в основном уходил из конторы. Тоже сажали, конечно, за коррупцию. Я 49 сотрудников правоохранительных посадил, где-то половина из них — сотрудники госбезопасности: ФСБ, ФАПСИ, ФСО. Но сейчас сотрудников берут на разбое, с какими-то миллиардами… Это же ужас какой-то. В голове не укладывается, куда служба опустилась.  

Нам гласность никаких препон не создавала. В любом случае спецслужба прикрывала бы своих сотрудников от лишних нападок, а какие-то незаконные дела — они всплывают на поверхность. Наоборот, при гласности спецслужба будет действовать осторожно и в рамках закона. 

Владимир Путин сейчас вместе со своим либеральным крылом открывает памятники жертвам репрессий, но в итоге они же сами ведут к тому, что спецслужба начнет творить беззаконие. Спецслужба может делать все что угодно, а говорить об этом будут бояться. Все это идет вразрез с гражданскими правами. Такое ощущение, что в стране готовятся к диктатуре. В итоге после Путина будут точно так же подвергать сомнению всю работу спецслужб, как после развала СССР. 

Александр Михайлов, бывший начальник центра общественных связей ФСБ, генерал-майор в отставке

Система, которая должна бороться за свой престиж, используя все свои ресурсы, пытается загнать все в какие-то странные формальности. Я очень хорошо знаю эту систему. В ней целесообразность той или иной публикации будет определять не тот, кто понимает, а тот, кто тупо всегда пишет «Нет». Есть очень много баранов, которые готовы запретить все, включая восход и заход солнца. 

Я вспоминаю свое время, когда руководил центром общественных связей ФСБ. Это был самый тяжелый период, но гласность тогда дала нам возможность сохранить ФСБ как орган исполнительной власти. Во всех странах, где гласность не работала, органы госбезопасности в итоге были демонтированы, а их сотрудники подвергнуты люстрации. 

Считаю, что для меня ничего не изменится. Я не комментирую какие-то оперативные разработки, не комментирую агентуру, не комментирую то, что защищается законом. 

Я очень хочу разобраться, что такое упомянутая в поправках профессиональная тайна и каковы ее границы. Потому что государственную тайну охраняет закон о государственной тайне, служебная тайна — это все, что содержится в документах с грифом ДСП. Что такое профессиональная тайна, я затрудняюсь сказать. Множество информации о профессиональной деятельности ФСБ содержится, например, в законе об оперативно-разыскной деятельности, в УПК и так далее. 

Также все запретить захочет Росгвардия, потом МВД… Какая там профессиональная тайна? Чтобы грязь не вылезла на поверхность? Если люди, которым не хватает официальной информации, дезинформируют общество, то это, извините меня, клевета и ущерб деловой репутации ведомства. 

Еще у нас много болтунов, которые начинают рассказывать о внутренних отношениях в системе, рассказывают о людях, с которыми сталкиваются по службе, сплетни и слухи. Но в случаях с анонимными источниками закон «О СМИ» запрещает журналистам их раскрывать иначе как по решению суда в связи с находящимся в производстве уголовным делом. 

Кроме того, мы с вами часто сталкиваемся с ситуацией, когда гласности предаются такие вещи, о которых молчать уже просто никто не может. Предание гласности таких сведений — это форма общественной защиты, чтобы очистить систему от мерзавцев и подонков, а не скомпрометировать ее. 

Написали [поправки Василий] Пискарев и [Дмитрий] Вяткин — два депутата, которые никакого отношения к системе не имели. Это, конечно, на самом деле явно не их инициатива, но все-таки, если не знают каких-то внутренних процессов, лучше бы уже сидели и молчали. Теперь все журналисты сидят и ломают голову, что же они там имели в виду. Не очерчены никакие временные рамки. Например, по поводу моих публикаций о событиях 20-летней давности мне там просто не с кем разговаривать. Они просто не знают ничего об этом. 

Если хотят закрыть шторки, это их проблема. Это будет проблемой репутации самого ведомства. Если ведомство боится своих сотрудников, если ведомство им не доверяет, я задаю резонный вопрос: «Что у вас там за кадровая политика?»

В центре общественных связей работают люди, многие из которых не имеют опыта оперативной работы. С тех пор как я ушел, там уже три поколения сменились. Конечно, они уклоняются от любого общения, потому что им сказать нечего. Они не понимают целей и задач, которые можно решать с помощью гласности: как с помощью информации можно влиять на формирование благоприятной оперативной обстановки, как можно влиять на формирование имиджа.

Об имидже вообще никто не беспокоится. Они там сами ничего делать не умеют, а тем, кто умеет, не доверяют, потому что считают, что никто не сможет. Вырастили целое поколение людей, которые в нужный момент просто не смогут защитить службу в информационном плане. Да, [внутри ФСБ] всегда были определенные группировки, только была разная степень противостояния между ними. Вот эти конфликты и вызывают больше всего утечек. За последние годы, когда стали арестовывать больших начальников с миллиардами, я уже просто не знаю, как это все охарактеризовать… 

Что касается положительного имиджа, в таких вопросах появляется еще и вкусовщина. При мне еще в советское время была ситуация, когда писатель, историк спецслужб Теодор Гладков подготовил книгу о [разведчике] Николае Ивановиче Кузнецове. Он пользовался архивами КГБ и предъявил свою книгу на согласование пресс-бюро. Ему были сделаны замечания, без которых книга выйти не могла. Что цензорам не понравилось? Что Кузнецов был женат дважды и любил красивые галстуки. Упоминание об этом, как было написано в заключении, подрывало авторитет советского чекиста. В итоге сегодня люди, которые хотят писать что-то об истории спецслужб, становятся заложниками всей этой глупости.

Геннадий Гудков, оппозиционный политик, бывший депутат Госдумы и офицер ФСБ в отставке

Что значит запрет на разглашение любой информации о ФСБ без ее согласия? Какой информации? Если я когда-то давно служил в органах государственной безопасности и узнаю сейчас от сослуживцев какую-то не секретную информацию, я должен молчать? Это попытка тотальной цензуры.

ФСБ страшно боится критики и вообще любого упоминания о своих бездарных делах и проделках. Никаким профессионализмом там и не пахнет: фальсификации, провокации… Люди, которые там сейчас работают, зачастую не выдерживают никакой критики не только в плане профессионализма, но и морали, и нравственности. Я это очень хорошо знаю. Вижу, во что превратили коломенский отдел, в котором я когда-то работал, — это ужас какой-то. Мне даже стыдно сравнивать с тем офицерским составом, который был раньше.

Если ты нарушаешь закон, конечно, у тебя вызывает раздражение любая попытка тебя контролировать — неважно, делает это прокурор или СМИ, но это позиция отморозков. Этот закон не мог появиться ни в одной нормальной стране, кроме отмороженной диктатуры. 

Это даже не попытка цензуры, это попытка заставить всех замолчать, ввести тотальный запрет на любую информацию. На самом деле даже формы и методы работы спецслужб давно не являются секретом. В засекречивании нуждаются сведения об агентурной работе, персональные данные агентуры, дела оперативного учета и разработки, средства и методы технических служб. Все это и так охраняется законом о государственной тайне.

Реальная причина этих поправок в том, что идет недовольство [руководством] со стороны офицеров ФСБ. Они увольняются, говорят о происходящих там внутри порядках, о том, что ФСБ стала сегодня спрутом, который командует прокуратурой, следствием, судом, подменяет собой все звенья охранительной системы… Они хотят, чтобы все молчали.