«Люди, которые думают так же, не решаются это произнести» Манифест Константина Богомолова о «новом этическом рейхе» обсуждают везде. Мы попросили режиссера объяснить, зачем он его написал
«Новая газета» 10 февраля опубликовала текст «Константин Богомолов. Похищение Европы 2.0» — это манифест режиссера, в котором он рассуждает о новой этике, называя ее «новым этическим рейхом». Богомолов также пишет о расовом равноправии, «сексуальной контрреволюции» и других процессах, идущих, по его мнению, сегодня в западном обществе. «Благодаря стечению обстоятельств мы оказались в хвосте безумного поезда, несущегося в босховский ад, где нас встретят мультикультурные гендерно-нейтральные черти», — написал режиссер. В соцсетях текст много обсуждали и критиковали — Богомолов даже попал в тренды российского твиттера. Специальный корреспондент «Медузы» Светлана Рейтер спросила Богомолова, зачем он написал этот манифест и как он относится к слухам о том, что настоящий автор текста — Владислав Сурков.
— Это первый ваш манифест такого рода?
— Название «манифест» весьма условное. Скорее, это концептуальная концентрация тех идей, которые давно бродят в голове. Насколько я помню, я не слишком часто выступал с какими-то программными заявлениями относительно не театра, а политической жизни.
— Почему вы решили выступить сейчас?
— Почему сейчас? Да не почему. Просто эти мысли оформились в форму некоего манифеста.
— Долго вы его писали?
— Я произносил эти вещи уже несколько лет — в разных вариациях, на встречах со зрителями, читателями, в интервью. В какой-то момент я решил, что нужно их систематизировать, уплотнить и привести в состояние единого текста. Активно я стал заниматься этим летом прошедшего года, во время карантина. В последнее время финализировал текст до нужного состояния.
— Вы сказали — «нужно». А кому это было нужно? Вам?
— Мне, естественно.
— То есть проговаривая это в интервью, друзьям, знакомым, в разных компаниях, вы чувствовали, что этого недостаточно?
— Говоря эти слова в разных компаниях, я находил отклик. Скажем так, в 99% случаев я слышал реакцию «да, да, да, мы тоже так думаем». И я считал для себя необходимым опубликовать это еще и потому, что люди, которые думают так же, не могут это сформулировать или не решаются это произнести.
— Вы, кажется, дружны с Александром Бауновым, известным поклонником либеральных ценностей, главным редактором carnegie.ru.
— Его реакция вас интересует? Она была следующей: «Когда реакция на текст подтверждает в нем написанное».
— Почему вы решили отдать свой текст «Новой газете»?
— Мне кажется, это то пространство, которое декларирует себя свободным и независимым. Мой текст не является попыткой кому-то подыграть, мой текст — неудобный и некомфортный для многих, но искренний. Поэтому я посчитал правильным отдать его в то пространство, где…
— Текст воспримут максимально недружелюбно?
— Где декларируют, что свобода остается главной ценностью. Центр этого текста — это свобода эмоций и свобода мысли. Мне кажется, такое издание, как «Новая газета» как минимум пытается защитить свободу. Удобная она, неудобная, «правильная», «неправильная», но — свобода.
— Как вы заметили, что новая этика, которую вы в своей статье сравниваете с нацизмом, вызывает у вас отторжение? Был какой-то случай в жизни? Неискренняя улыбка в магазине, когда продавщица вас хотела послать куда подальше? Обвинение в нетолерантности, когда вы кого-то как-то не так назвали?
— Трудно сказать, с чего это начиналось. Я могу привести один забавный пример: мы как-то сидели с нашими друзьями, был вечер, ужин — не в России. Было лето, это лето, август. Дети наших друзей сидели за тем же столом — они учатся в американских учебных заведениях. Мы начали спорить — я сам специально завел спор о Black Lives Matter (BLM). Мы стали говорить о том, что происходит в США, долго спорили.
В какой-то момент дети сказали: «Да, может, мы в чем-то заблуждаемся, может, мы недостаточно образованны и не принимаем многого во внимание, но мы — свободны, мы можем говорить то, что мы хотим. А вы в России не можете говорить то, что вы хотите, вы не свободны. И в этом — принципиальная разница между нами». Я сказал: «Окей, вы же учитесь в американских университетах. Если вы придете и скажете „All lives matter“, что будет?» И они совершенно искренне сказали: «Ну, за это нас, конечно, выгонят». И это всего лишь один пример из огромного множества примеров абсурда, дикости, безумия, неадекватности.
— Вам не кажется, что когда дети за столом говорили «зато мы можем говорить свободно, а вы нет», они имели в виду другое? Вероятно, они имели в виду, что они могут критиковать власть, а мы — нет? И в этом случае происходит подмена понятий — вы им говорите, условно, что «в Америке негров линчуют».
— Безусловно, бывает власть, которая неадекватна в сиюминутных действиях. А есть неадекватность целой цивилизации и ее принципов существования. Я смею утверждать, что ограничение свободы на Западе есть шаг в создании новой тоталитарной цивилизации. И это гораздо страшнее, чем попытка какого-то политического режима защитить себя от критики. Нельзя сравнивать запрет критики конкретной власти и запрет на выражение своего мнения по отношению к цивилизационным ценностям. Западная цивилизация ставит запрет на критику своих основ. В сравнении с этим желание любого политического режима защитить себя от критики отдельных своих действий — детский лепет.
— У меня нет задачи вас переспорить, мне хочется вас понять. Вам не кажется, что в данный момент наша, российская, условная свобода цивилизации при действующих многолетних жестких ограничениях на свободу собраний и свободу слова — не только мои, но и ваши коллеги пострадали от последних событий — так вот, наша цивилизационная свобода при множественных сиюминутных, как вы говорите, несвободах, выглядит, простите за выражение, менее кошерно и совместимо с существованием, чем их несвобода цивилизации?
— Не кошерно?
— Это во мне еврейское, простите, Константин.
— Гораздо более не кошерно выглядят цивилизационные ограничения. Они имеют более серьезные и трагические последствия. Режимы нравятся или не нравятся, они приходят и уходят, а вот цивилизация — печальная, извращенная, дикая — она остается. Цивилизацию вы сменить не можете, она может только погибнуть.
— Вы думаете, что путь западной цивилизации — линейный, без отклонений? Люди не могут осознать, что примат человека выше примата общества и начать слушать каждого?
— Я говорю о цивилизации. Вы поймите, наш разговор сейчас о том, что важнее — период жизни или период целой цивилизации. Вот я хочу сказать, что цивилизация — важнее.
— Возможно, я не до конца сформулировала. Почему вы не допускаете, что цивилизация может пойти по другому пути?
— Не может.
— Почему?
— Нацистская цивилизация, которая допускает варение мыла из людей, не может пойти по другому пути.
— Она пошла.
— Она не может внутренне измениться, потому что в ее основе лежит не культ личности отдельного человека, не опасение потерять власть, а допуск того, что из человека можно варить мыло. И это принципиальная разница по сравнению с определенным режимом, который считает: «Вот это политическая власть, она важна, поэтому эта политическая власть ограничивает критику в свой адрес». Притом, что в России свобода слова на сегодняшний день гораздо выше, чем у западной цивилизации. Свобода слова, я подчеркиваю.
— Свобода слова и несвобода действий?
— Да. Еще раз. Цивилизационная несвобода, которая сегодня закладывается на Западе…
— Гораздо опаснее, чем сиюминутная, эту точку зрения я поняла. Но смотрите, вы сами заговорили о периоде варения мыла из людей. Он закончился и немцами отрефлексирован.
— Он закончился убийством той цивилизации, которая попыталась ввести варение мыла из людей в норму. Этот период закончился не изменением этой цивилизации изнутри, а убийством. И, кстати, в этом принципиальное различие от коммунистической цивилизации, которая основывалась на гуманистических ценностях и могла меняться изнутри. Нацистская цивилизация изнутри меняться не может, потому что строит себе фундамент из античеловеческих антиценностей. А коммунистическая цивилизация, которая строит фундамент из человеческих ценностей, но выбирает нечеловеческие инструменты, меняться может. Важно, какие ценности находятся в фундаменте.
— Тогда объясните, пожалуйста, в чем отличие. Мы имели коммунистические ценности, гуманизм — и красный террор с репрессиями. Чем это лучше нацизма?
— Вы как будто не понимаете. Есть ценности, а есть реализация этих ценностей. Вы же не будете спорить, что интернационализм является безусловной ценностью. Равенство народов и равенство прав является безусловной ценностью. Может возникнуть фанатик, который будет навязывать равенство народов и интернационализм террором? Может. Это ужасно и безобразно. Но это вопрос конкретного человека, который пытается конкретные гуманистические ценности навязать террористическим образом или прикрывается гуманистическими ценностями для реализации своих маниакальных целей. Другое дело, когда ценности изначально являются злом. Понимаете?
— Вы меня простите, но с точки зрения истории разницы никакой — коммунистические ценности, которые воплощались при помощи террора Лениным и Сталиным, или нацистские ценности, которые воплощал Гитлер.
— С точки зрения истории нацизм мертв, а коммунистические режимы продолжают…
— Жить.
— Вы меня спрашиваете? Дайте мне ответить. Это вот, кстати, пример, почему журналистика стала пропагандой. Вы не можете дотерпеть до ответа, потому что я для вас не интервьюируемый, а оппонент. Вы говорите со мной, как с оппонентом, а не с человеком, чьи мысли вы хотите узнать. Потому что если бы вы говорили со мной как с человеком, чьи мысли вы хотите узнать, то вы бы послушали меня, а не опережали.
Так вот. Нацизм мертв, он был убит. А коммунизм реформирует сам себя, очищается, превращается в новые социалистические и буржуазные государства. Коммунизм себя, это доказала история, изнутри реформировал. И приход к власти Горбачева является прямым доказательством разницы между нацизмом и коммунизмом.
— Тогда по какому пути, на ваш взгляд, должна идти Россия?
— Это вопрос разговора и дискуссии. У меня есть ответ, но он слишком долгий для такого короткого разговора. Мне принципиально важно было сказать следующее: «Даже если кому-то не нравится, что происходит в России с точки зрения политической власти, для меня то, что происходит на Западе с точки зрения цивилизации, является гораздо более важной и серьезной темой». Я считаю, что политическая власть меняется, а то, что происходит с европейской цивилизацией, для меня катастрофично.
— Вас многие критикуют за этот манифест?
— Да. А когда так не было?
— Ну, все-таки это ваше первое публичное выступление такого рода.
— Слушайте, я всегда находился в противоречиях с теми или иными трендами, поэтому для меня это привычно.
— Вы говорили, что ваши идеи и мысли вызывали отклик у ваших собеседников.
— Да. И сейчас очень многие пишут мне слова поддержки — важные и правильные.
— А что за собеседники? Актеры? Музыканты?
— И люди культуры, и люди бизнеса, просто мои знакомые из разных сфер деятельности.
— Вы не боитесь, что вас обвинят в ущемлении прав ЛГБТ-сообществ?
— Да на здоровье, пускай каждый воспринимает этот текст, как хочет. Попытка оправдываться за то, что ты говоришь, бесполезна и бессмысленна. Я говорю то, что я говорю, все умные и разумные люди, мне кажется, воспринимают это адекватно. Считать, что этот манифест, якобы, атака на ЛГБТ-сообщество — глупо. Если кто-то хочет на этом сыграть, пожалуйста. Но мне кажется, меня менее всего можно обвинить, учитывая все, что я делал в театре и кино, в атаке на ЛГБТ-сообщество. Для меня это слишком дешево.
— Почему в вашем тексте нет ответа на вопрос, чем цивилизационно не свободная Европа хуже сиюминутно не свободной России?
— Мне кажется, там есть целый абзац, посвященный России, — с мнением прогрессистов о том, что это страна вертухаев и рабов. Мне тоже неприятна и некомфортна атмосфера страха и насилия, мне неприятно, когда этот страх и насилие является проявлением генетической памяти. Мне кажется важным, чтобы эта генетическая память уходила из жизни людей. Для меня это очевидная вещь: страна, которая долгие годы находилась в зоне тоталитарного режима, не может быстро от него избавиться — ни со стороны власти, ни со стороны народа. И с той, и с другой стороны есть тысяча приспособлений взаимодействия друг с другом, с этим связанных. Но это не отменяет более важной для меня цивилизационной истории, связанной с Западом.
— Возможно, в абзаце про Россию вам стоило написать, что когда власть сменится, мы будем свободнее?
— Я понимаю, что это вызывает вопросы у людей, которые не хотят заглядывать в разговор о цивилизации, а хотят говорить о конкретной власти. Но для меня совершенно очевидно, что этот разговор более мелкий — если в него заходить, то мне кажется, из манифеста понятно, что смена власти означает приход людей тех самых тоталитарно-левацких убеждений, против которых этот манифест написан.
— Почему?
— Так случилось, что у человека в сегодняшней ситуации — почему я и говорю о необходимости создания новой праволиберальной силы — нет пути. Если ты скажешь, что тебе что-то не нравится в нынешней власти, ты будешь принят в дружные объятия адовой толпы, с которой тебе не хочется быть. Если ты скажешь, что в нынешней власти тебе что-то нравится, ты будешь благополучно обосран этой же толпой или задушен в объятиях провластных пропагандистов, регулярно оказывающих этой власти самую худшую из услуг. Альтернатив нет. И приход этой толпы, как мне кажется, будет адовее самых неадекватных проявлений сегодняшней власти.
— Вопрос банальный и естественный. Вы не планируете идти в политику?
— Нет, я не планирую идти в политику. У меня нет амбиций заниматься политикой, у меня есть амбиции заниматься театром, кино, литературой, мыслями, идеями. Моя задача состоит в том, чтобы слова, которые я произношу, для кого-то стали теми словами, о которых он думал, но не сформулировал. Чтобы люди знали, что есть человек, который готов сказать эти слова и принять на себя удар сетевой толпы. Что есть возможность отстаивать свои слова. Это первое. Второе. Я бы хотел, чтобы и у меня, как у избирателя, была праволиберальная платформа, которая формулировала бы свои ценности, не боясь и не заигрывая с западной цивилизацией.
— Есть версия, что этот текст писали не вы, а Владислав Сурков. Он в своих статьях высказывал похожие мысли. Как вы к этому относитесь?
— Никак. Господи, что я могу сказать? Может, кто-то говорит, что и спектакли за меня ставят. Я вам честно скажу — я искренен. То, что я произношу, я произносил всегда — в тесных и не очень компаниях. То, что я делаю в творчестве, — это исследование зон свободы. Это про то, что я имею право чувствовать, имею право любить и ненавидеть. Кому-то это было приятно, кого-то раздражало, но мне это было не так важно. Мне нужно внутреннее ощущение своей свободы, мысли и эмоций. И я вижу, что есть люди, которые думают, как я, но у них другой характер, они не могут выдерживать напор и атаку. Я хочу дать им своими мыслями силу и опору.
— Но вы понимаете, что люди, прочитав ваш текст, подумают: «Ага, Константин Богомолов. А не он ли у нас в группе поддержки Сергея Собянина?»
— Я и по отношению к группе поддержки Сергея Собянина могу сказать то же самое. Я был доверенным лицом Собянина. Кстати, я был и доверенным лицом Алексея Навального на его первых мэрских выборах. А потом я выступал на митинге в поддержку Навального, когда он проиграл. Я был единственным из многих либералов, кто выступил на том митинге, многие отказались. Из-за этого получил немало проблем, но все равно продолжал ставить дикие спектакли, включая «Три мушкетера», и ничего не боялся. И продолжаю ничего не бояться, а развиваюсь и эволюционирую.
Потом я поддерживал Собянина — в тот момент, когда он уже был мэром и я видел, что он делал в городе. Я родился в этом городе. При Лужкове этот город не дышал, в нем было невозможно жить. А потом, с приходом Собянина, он задышал и стал городом для людей. Я поддерживал и поддерживаю Собянина, и мне плевать, кто как к этому относится и какие смыслы считывает.
— Почему тогда вы до этого были доверенным лицом Алексея Навального, который был альтернативой Собянину на выборах мэра?
— Мне казалось, что за ним идет некое обновление, новая сила.
— А сейчас?
— Я не хочу комментировать, не хочу отвечать на этот вопрос. Алексей находится в тюрьме, это не тот момент, когда я имею право выражать свою позицию и давать ему оценки как политику. Он находится в драматических обстоятельствах, я желаю ему только одного — выдержки. Вот он выйдет на свободу, и я скажу. А пока он не на свободе, я не считаю себя вправе анализировать какие-то ошибки или то, что мне не нравится в его политическом и идейном пути.
— Готовы ли вы продолжать дискуссию, начатую вашим текстом?
— Я бы хотел, чтобы готовность произносить эти идеи и формулировки без тысячи извинений, без меньжевания, изменила дискуссию вокруг этих тем. Я бы хотел, чтобы за этим воспоследовали какие-то организационные шаги, чтобы мы обрели какую-то внятную правую силу, не идиотически-ортодоксальную, а состоящую из тех людей, за которых мне было бы комфортно голосовать.
С другой стороны, мне бы хотелось, чтобы этот манифест легализовал право думать так, как думаю я. Это вывело бы процесс из маргинального поля. Впрочем, не буду лукавить. У меня есть план дальнейших действий. Но раскрывать его не пришло время.
Беседовала Светлана Рейтер