Власть Путина не безгранична. Россия не обречена на авторитаризм Американский профессор Тимоти Фрай опровергает расхожие стереотипы о путинской России
На вершине российской политической системы — человек, у которого нет конкурентов, равных ему по влиятельности. Но это не значит, что он всевластен. Установить нынешний режим Путину помогли слабые институты, которые он унаследовал в 1990-е годы. Однако слабые институты — это ловушка: они помогают удерживать власть, но мешают управлять. Власти приходится решать взаимоисключающие задачи: позволять элите извлекать высокую ренту — и отвечать на экономические запросы простых граждан; манипулировать выборами — и представлять их легитимными; управлять СМИ — и создавать ощущение адекватной связи с обществом. Профессор Колумбийского университета Тимоти Фрай, автор новой книги о российской системе власти, объясняет редактору нашей рубрики «Идеи» Максиму Трудолюбову, в чем слабость Путина.
Кто такой Тимоти Фрай
Тимоти Фрай — один из ведущих специалистов по России в США, профессор политических наук Колумбийского университета в Нью-Йорке, содиректор Международного центра изучения институтов и развития Высшей школы экономики.
Он уверен, что анализировать нынешний российский режим, вспоминая о годах службы Владимира Путина в КГБ, неверно. Не помогут ни попытки проникнуть в сознание президента, ни отсылки к российским «национальным особенностям». Путин не был волен формировать режим по своему образу и подобию — он сделал то, что было возможно в условиях слабых институтов. В итоге та же слабость институтов сильно ограничивает его способность влиять на развитие страны.
Фрай много лет руководил Институтом Гарримана, который занимается изучением России, заведовал департаментом политологии Колумбийского университета. Название его новой книги, которая появится магазинах в ближайшее время, можно перевести как «Властитель слабый» (Weak Strongman: The Limits of Power in Putinʼs Russia). Предыдущая книга Фрая была посвящена российским институтам, в частности, институту собственности (Property Rights and Property Wrongs. How Power, Institutions, and Norms Shape Economic Conflict in Russia).
Его идеи довольно необычны для России, а для США — и вовсе экзотика.
Склонны ли россияне к авторитаризму?
— Хотел бы обсудить с вами известную теорию «простого советского человека», или Homo Sovieticus. Речь идет об идее Юрия Левады, который считал, что институты советского государства сформировали определенный «тип» человека, приспособившегося жить при тоталитарных условиях. Этот тип, вопреки ожиданиям, не ушел после краха СССР, а воспроизводится и в современной России, поскольку часть советских институтов власти сохранили. Человек этого «типа» продолжает одобрять партийную линию и поддерживать власть.
— Этот взгляд предполагает, что россияне более пассивны, хитры и лояльны властям, чем граждане других стран. В более широком смысле это представление, согласно которому россияне — это такие «другие» (по отношению к западным людям); они думают по-другому, действуют по-другому, у них особые ценности. Часто разговор о «советском человеке» скорее подразумевает его существование, чем открыто отсылает к нему, — но в последнее время вышло несколько книг, где отсылки к Homo Sovieticus были открытыми. Например, книга [российско-американской журналистки] Маши Гессен.
Поскольку мы проводили в России исследования, то можем сказать, что многое из того, с чем мы сталкиваемся, объяснимо безо всяких отсылок к «человеку советскому». Популярность Владимира Путина долгое время напрямую коррелировала с экономическими показателями страны. Во множестве других стран люди тоже оценивают политиков, исходя из изменений своего благосостояния. Исследования, в которых приводятся данные, полученные за рубежом, ни в коей мере не подтверждают теорию, согласно которой россияне сильно отличаются от граждан других стран, например, доверчивостью. Даже в части готовности отвечать на чувствительные вопросы во время опросов общественного мнения россияне очень похожи на других — если сравнивать их с жителями других авторитарных стран, а не с жителями демократий.
Должен сказать, что я критически отношусь к этой теории, но при этом социологи «Левада-центра» — мои герои. Я отношусь к ним и к их исследованиям с огромным уважением. Собственно, некоторые из их работ показывают, что поддержка Путина и предполагаемая пассивность россиян по отношению к режиму не что-то заведомо предопределенное. В другой ситуации россияне действовали бы иначе. Например, в 1996 и в 2000 годах явка россиян на выборах была выше, чем на проходивших в то же время президентских выборах в США. Если у россиян есть возможность поучаствовать в конкурентных выборах, они это охотно делают и никакой чрезмерной почтительности к власти не демонстрируют.
— При этом в России верховная власть никогда не менялась в результате выборов. Россияне просто ждут, когда правитель умрет на троне или сменится в результате переворота: «в России так принято». Многие и за рубежом, и в самой России уверены, что режим нынешнего типа соответствует российским «национальным особенностям». Есть ли такие особенности?
— Мы помним, что в 1990-е годы множество губернаторов избирались на конкурентных выборах. Мы знаем, что и сегодня граждане поддерживают идею выборов и даже требуют их восстановления там, где они были отменены. Вспомним требования жителей Екатеринбурга.
В университете я специализировался на русском языке и литературе и до сих пор люблю русскую классику. Многое в русской культуре отличается от других, но автоматически переводить эти «национальные особенности» в сферу политики и экономики нет никакого смысла. Исследуя поведение людей в самых разных культурах, мы видим очень похожие реакции, например, на изменения цен, на перемены в законодательстве о выборах, на расширение или сужение избирательного права. Так что полагаться на теорию «человека советского» не стоит. Даже в США от 20 до 25% людей считают, что лучше отдать власть военным, чем проводить демократические выборы. Среди граждан любых стран распространены самые разные взгляды, и выделять что-то одно, называя это определяющим, неверно.
Стоит при этом понимать, что наследие советской системы существует и влияет на установки и взгляды людей. Есть хорошая книга [политологов] Джошуа Такера и Григория Поп-Элекиса, в которой они показывают, что чем дольше люди живут при тоталитарной системе, тем меньше они поддерживают демократию и рынок. Этот взгляд подтверждает существование преемственности, но она — лишь один из множества факторов. Не стоит думать, что коммунистическое прошлое настолько мощное, что полностью лишает людей воли и собственных мнений.
— И все-таки почему режимы такого рода снова и снова возобновляются в российской истории? Согласны ли вы с тем, что российский «эффект колеи» объясняется большим количеством природных ресурсов и экономикой, значительная часть которой построена на их экспорте?
— Так называемое ресурсное проклятие — только часть проблемы. Построить устойчивое к шокам демократическое государство сложнее, чем мы думали в 1990-е. В силу того, что Путин унаследовал слабые политические институты, выстроить персоналистский режим оказалось для него проще, чем, например, однопартийную квазидемократию, которая в начале 2000-х казалась наиболее вероятным исходом. Сработало и то, что на это время пришелся резкий скачок цен на нефть. Нужно отдать Путину должное: он сумел направить поток нефтедолларов в российскую экономику, что всегда проблематично для стран со слабыми институтами. Это обстоятельство дало ему возможность влиять на олигархов и популярных губернаторов.
Тогда, если помните, многие задавались вопросом, хватит ли у Путина влияния, чтобы противостоять могущественным региональным баронам и олигархам. Путин в итоге показал, что вполне способен отстоять свои позиции. Как правило, авторитарным правителям не удается сконцентрировать власть в своих руках, если они сталкиваются с сильной организацией или институтом — например с командованием армии или с сильным деловым сообществом. Но в российском случае этого не было. Губернаторы, каждый по отдельности, были могущественны, но их политическое объединение (партия «Отечество — Вся Россия», лидерами которого были главы Москвы, Татарстана, Санкт-Петербурга) оказалось слабым. Там было много ярких личностей, но и много конфликтующих интересов. Олигархи тоже скорее враждовали между собой, чем объединялись.
А если авторитарный правитель концентрирует власть в своих руках, отобрать ее трудно. Его окружение слишком много теряет в случае крушения режима и готово бороться за его сохранение. В их руках множество инструментов, которые можно использовать для этой цели: выборы, медиа, точечные репрессии.
На какие страны похожа путинская Россия?
— В книге вы проводите сравнения с другими авторитарными режимами. Это очень полезное упражнение, поскольку Россию слишком часто сравнивают с демократиями и это никак не помогает осознать суть нашего положения. Даже пропагандисты сравнивают Россию с демократиями, чтобы показать, что местные власти действуют в соответствии с «мировой практикой». На какие страны на самом деле похожа Россия?
— Хороших и точных сравнений не существует. Но в таких странах, как Венгрия, Венесуэла, Турция, Филиппины — в меньшей степени Малайзия, — мы наблюдаем сопоставимые приемы государственного управления, сравнимые способы удержания власти, похожие методы манипулирования выборами, в которых искусственно созданные квазиоппозиционные партии вытесняют настоящую оппозицию.
Мы видим, как эти режимы используют автократический легализм, то есть подавляют политическую оппозицию, возбуждая дела формально по уголовным статьям, чтобы не предъявлять оппонентам политических обвинений. Мы видим, как все они — в целях укрепления своего имиджа внутри и за пределами страны — заявляют, что именно они являются подлинными демократиями, отличными от западных.
Все политические системы такого типа вынуждены иметь дело с крайне сложными разменами, которые заложены в самой их природе. Правители должны одновременно предотвращать протесты граждан и поддерживать лояльность приближенных, которые необходимы для нормального функционирования системы. Эти задачи часто противоречат друг другу.
Посмотрите, например, на банковский сектор в России. Банки были одним из механизмов обогащения российской элиты, а это могло вносить элементы дестабилизации в экономическую систему. При этом задача Центрального банка России — следить за стабильностью системы в целом и не дать произойти банковскому коллапсу. Ведь если банковский сектор рухнет, значительная часть населения потеряет часть доходов и сбережений, а паника может сильно дестабилизировать политическую ситуацию.
Поэтому у Кремля и у руководства ЦБ очень сложная задача — сохранять элите возможности для извлечения ренты, но держать ренту на таком уровне, чтобы не обрушить систему в целом.
У руководства любого авторитарного режима всегда есть целый ряд таких взаимоисключающих целей. Путину нет равных в реакции на такие политические вызовы, но он постоянно сталкивается с такими разменами. И они ослабляют его влияние. Косвенное тому подтверждение — растущая готовность полагаться на силу во внутриполитической ситуации.
Чем ограничена власть Путина?
— Ваша книга так и называется — «Слабый властитель». В чем эта слабость?
— Путин, несомненно, доминирующая фигура в российской политике, это невозможно отрицать. Но очень часто из этого обстоятельства делается неправильный вывод о том, что Путин может делать все, что хочет. На самом деле он постоянно сталкивается с двойным вызовом — необходимостью сохранить одновременно лояльность общества и лояльность элит.
Авторитарные правители часто прибегают к фальсификациям на выборах, но делать это они должны так, чтобы не вызвать массовых протестов. Две эти задачи противоречат друг другу, и простого способа разрешить это противоречие нет. Этот размен станет еще актуальнее в 2021 году, поскольку на сентябрь намечены парламентские выборы.
Исследования показывают, что жителям России совсем не нравятся фальсификации выборов, хотя они давно стали обыденностью. Если Кремль просто отменит выборы, это спровоцирует негативный ответ общества. Но на выборах всегда присутствует неопределенность, связанная с тем, как люди решат голосовать.
Сентябрьские выборы будут очень интересными, поскольку перед большинством прошлых голосований Путин был «восходящей» фигурой: сначала благодаря экономическому росту, а потом — эффекту Крыма. Нынешние выборы пройдут в момент, когда уровень жизни не растет уже около десяти лет и никаких внешних поводов для мобилизации нет.
Президент России крайне зависим от такой переменчивой субстанции, как личная популярность. Мы видим, как Кремль беспокоится о популярности первого лица и использует этот рейтинг для легитимации власти. Но проблема в том, что для сохранения популярности Путин должен показывать, что умеет что-то в условиях, когда нет экономического роста.
— Можете описать пределы власти российского президента, которая многим кажется уже совсем безграничной?
— Первое ограничение власти Путина — это, как ни странно, безграничность его собственных полномочий. Тут возникает такая проблема: на его фоне очень слабы институты, которые призваны разрешать глубокие политические конфликты. Невозможно провести выборы, которые бы с этим помогли; нет Конституционного суда, к которому можно обратиться с той же целью. Такие конфликты разрешаются при участии Путина, но эти решения не вечны: президент может передумать и его никто не остановит.
В итоге возникает два источника неопределенности. Один — что нет окончательного арбитра для разрешения политических споров. Второй — что политика по конкретным вопросам всегда может быть пересмотрена в любой момент. Это очень нервирует предпринимателей и заставляет мобильных россиян волноваться о своем будущем. Поэтому первые переводят за границу свой материальный капитал, а вторые — «человеческий», то есть себя и своих детей. В результате могущество Путина само себя ограничивает: при слабых институтах он объективно не может добиться экономического роста выше какого-то уровня и дождаться возвращения капитала в Россию
Второе ограничение я уже упомянул выше: такому правителю, как Путин, нужно одновременно удовлетворять и массы, и приближенных к режиму. Вот еще один пример — «Газпром». С одной стороны, эта компания должна генерировать достаточно ренты, чтобы приближенные к власти были довольны. С другой — российскому народу важно, чтобы цены на газ были низкими. Путину приходится постоянно разрешать этот конфликт, создаваемый самой природой его режима.
Третье ограничение в том, что инструменты, которые есть в распоряжении власти такого типа, управляющей современным обществом, крайне грубы. Манипуляция медиа может помочь частично, но в целом довольно трудно продвигать видение России как могущественной растущей державы, если цены растут, а уровень жизни падает. Это звучит не очень убедительно.
Довольно трудно манипулировать выборами, поскольку нельзя фальсифицировать слишком сильно, но и нельзя слишком слабо. Конечно, всегда можно прибегнуть к репрессиям, но и это очень грубый инструмент, применение которого может сыграть злую шутку с властями. И это только усложнит решение той проблемы, которая, собственно, и вывела людей на улицы.
Представим, что люди недовольны состоянием экономики. Применение репрессий только усиливает позиции тех, кому плохое состояние экономики выгодно и не нужны политические и экономические реформы. А значит, улучшить экономику потом не получится.
Почему в США не понимают Россию?
— Меня всегда занимало, почему вопросы, связанные с Россией, настолько политизированы в США, причем в самом дурном смысле. В американских университетах и исследовательских центрах работают ученые с мировыми именами, накоплены огромные знания, публикуются книги, но образ России в американской публичной сфере — карикатурный, состоящий из стереотипов и недоразумений.
— Тут загадка даже еще больше, чем вам кажется. В США есть не только хорошие исследования по России, но и блестящая журналистика, посвященная России, качество которой, на мой взгляд, выше, чем у журналистики, посвященной множеству других стран.
То есть вдвойне удивительно, почему нюансированный взгляд на вашу страну не проникает на политический уровень. Простой и циничный ответ состоит в том, что есть люди, которым выгодно поддерживать связанные с Россией стереотипы. Есть политики, которым выгодно раздувать угрозы со стороны России, и есть люди, которые стремятся продать себя как знатоков этого таинственного и непонятного места. А роль специалиста по тайнам нужно защищать.
Впрочем, Россия действительно далеко, ее политика непрозрачна — и многим легче полагаться на стереотипы, особенно если какие-то из действий Кремля в них вписываются. Но многие решения не вписываются и поэтому просто остаются без внимания.
— А с чем это связано? Так сильна традиция «советологии»?
— Мое поколение экспертов по России, а также те, что младше, учились совсем по-другому, чем старшие. Мы изучали методы общественных наук, сравнительную политологию, методы количественных и качественных исследований. Чтобы объяснить политикам и публике результаты нашей научной работы, нужны дополнительные усилия, а академическая среда их не слишком вознаграждает.
Я решил восполнить этот пробел. Когда я заканчивал книжку, то предложил некоторым из моих знакомых — например, родителям одноклассников моего сына, то есть людям, которые никак не связаны с Россией, — прочитать ее и сказать, что было непонятно или скучно. Эти отклики, пришедшие не из академической или журналистской среды, очень мне помогли.
Политики редко прислушиваются к экспертам по России еще и потому, что в США в принципе сохраняется поляризация по всем политическим вопросам. Основанному на объективных данных взгляду на любую — даже внутриамериканскую — проблему сложно пробиться через «покров партийности», который определяет политику США на протяжении пяти-шести минувших лет.
Беседовал Максим Трудолюбов