Я не собираюсь сидеть сложа руки — потому что у меня нет рук, чтобы их складывать Как «чернобыльский ребенок» Майкл Тримбл добивается лучшей жизни для себя и других

26 апреля 1986 года на Чернобыльской АЭС произошел взрыв — в ту ночь погибли два человека, но люди продолжали умирать от последствий аварии еще месяцы и годы. Ученые до сих пор обсуждают, могла ли радиация повлиять на детей, которые родились у облученных родителей, — и не могут прийти к однозначному выводу. Майкл Тримбл — это имя ему дали в США после усыновления — знает лишь, что родился в 1987 году в Ленинграде и что его мама была рядом с Чернобылем в дни катастрофы. И это единственное, что Тримбл знает о маме: увидев, что ребенок родился без рук, родители отдали его в детдом. Его усыновила очень набожная американская семья из Питтсбурга, и уже в Америке Майкл осознал свою ориентацию, пережил попытки «отучить» его от гомосексуальности, сбегал из дома и даже пожил в заведении для малолетних преступников. А потом выучился в престижном университете на политолога, сменил несколько мест работы и завел канал на ютьюбе — чтобы каждый день демонстрировать людям, как без рук можно играть в боулинг, пользоваться электробритвой и ездить на велосипеде. Спецкору «Медузы» Лилии Яппаровой Майкл рассказал, как ему удается вести такую насыщенную жизнь, как он рассчитывает «вернуть равенство» в большую американскую политику и с какой платформой намерен участвовать в выборах губернатора штата Орегон.

Эта статья — часть нашей программы поддержки благотворителей MeduzaCare. В апреле она посвящена технологиям и инклюзивности. Все материалы можно прочитать на специальном экране.

«Я даже не знаю, как моя мать оказалась в Чернобыле»

— Вы воспринимаете чернобыльскую катастрофу как часть вашей личной истории?

— Нет. Я родился без рук из-за Чернобыля — и на этом все. Для того, что вы бы сделали руками, я использую ноги — вот и все влияние аварии. И чем старше я становлюсь, тем больше эти события отодвигаются в прошлое. Я даже не знаю, как моя мать оказалась в Чернобыле в дни катастрофы. Я родился уже в Петербурге.

— А нашумевший сериал от HBO вы смотрели?

— Боже мой, да! Я смотрел его в день премьеры — и мне кажется, он сделан просто отлично. Я читал описания, но увидеть все эти события на экране, побывать там как будто — это было невероятно. И ожоги от облучения показаны очень реалистично. Но я не плакал, я никогда не плачу от кино. 

— Вы не пробовали связаться с биологическими родителями?

— Мне не особенно интересно знакомиться с людьми, которые от меня отказались. Зачем вообще заводить ребенка, если собираешься сдать его в детдом? Поэтому я не собираюсь прикладывать усилия, чтобы отыскать женщину, отдавшую меня в приют прямо в день моего рождения.

— А Россию помните?

— Я провел первые восемь лет жизни в Петербурге, кочуя из детдома в детдом: меня каждый год отправляли в какой-то новый. Каждый раз новое здание, новый персонал — но это все очень мутные, очень слабые воспоминания.

— Каково было оказаться в петербургском детдоме в конце 80-х и начале 90-х?

— Я никогда не голодал. Мне никогда не было холодно, у нас никогда не отключали электричество, нас кормили трижды в день и одевали в теплое. Вообще не помню, чтобы я в чем-то нуждался. Но в детдоме каждый сам за себя — и ты быстро становишься независимым. Ты не знаешь, где твои родители, ты сам за себя отвечаешь — это чувство со мной до сих пор. В конечном счете мы все одиноки.

— О вас вообще никто не заботился тогда?

— Была одна пожилая женщина — я звал ее «бабушка Рита». Не помню, как мы познакомились, но она всегда была рядом: даже когда я переезжал в очередной приют, она всегда меня находила. Угощала мороженым, иногда забирала меня из детдома — я у нее даже ночевал. У нее на голове всегда был повязан платок. Больше ничего о ней не помню, но, если бы мне показали ее фотографию, я бы ее узнал. Мои приемные родители сделали несколько снимков с ней, когда приезжали в детдом [договариваться об усыновлении].

«Они меня наказывают — я пытаюсь отплатить еще большим непослушанием»

— Вы помните, как познакомились со своими приемными родителями?

— Я впервые увидел их в кабинете у директора детдома — оттуда мы пошли поесть, кажется. Но они мне с ходу не понравились. Я возненавидел их с первого дня, потому что они хотели забрать меня у бабушки Риты. Меня просто поставили перед фактом, что я переезжаю в Штаты, в Питтсбург. И когда я понял, что Рита со мной не полетит, приемные родители моментально стали для меня «плохими».

— Вы не пробовали поговорить с ними о Рите?

— О, я все им сказал — они в ответ стали уверять, что я не понимаю, о чем говорю, а со временем оглянусь назад и буду очень рад, что за меня приняли такое решение. И Рита сказала то же самое, добавив, что мы сможем писать друг другу письма. Этого я слышать не хотел — это звучало как предательство, и я понимал только одно: что нас разлучат. Я не хотел уезжать из России, но меня все равно забрали, и я ни на что не мог повлиять. 

— Какие у вас первые воспоминания о Штатах?

— Что я не понимаю ни слова из того, что говорят вокруг. [Приемные] родители показывали мне много диснеевских мультфильмов, чтобы помочь выучить язык: «Красавица и чудовище», «Аладдин», «Пиноккио», «101 далматинец», «Бэмби». Еще меня отдали на плавание — и у меня до сих пор от этого посттравматический стресс. Тяжеловато плавать без рук — особенно если ты пока не говоришь по-английски и не можешь донести свои переживания до инструктора. 

Я не чувствовал себя в безопасности со своими приемными родителями. У наших отношений даже не было шанса: они оставались людьми, разлучившими меня с бабушкой Ритой. И лучше не стало — только хуже: например, мы разошлись в вопросе веры. 

— Вы не верите в Бога?

— Нет, я никогда не верил в Бога и всю эту чепуху — даже ребенком, еще не знающим слова «атеист»: у меня очень глубокие внутренние противоречия с представлениями о «любящем Отце», который позволяет детям вроде меня рождаться. А вот приемные родители оказались евангельскими христианами и людьми очень религиозными. И когда я, по их выражению, что-то «вытворял» во время службы — говорил невпопад или съедал больше печенья, чем было прилично, — они сажали меня под домашний арест.

Замкнутый круг: они меня наказывают — я пытаюсь им отомстить еще большим непослушанием — а они только ожесточаются. Наши отношения были, извините за каламбур, по-чернобыльски ядерными.

— Вас наказывали?

— Заставляли спать в подвале без одеяла. Кормили исключительно арахисовым маслом и сэндвичами с джемом: знали, что я эту еду не переношу, но давали мне ее на завтрак, обед и ужин; приходилось голодать. Подначивали моих приемных братьев и сестер устраивать беспорядок — просто чтобы мне было чем заняться по дому. Если честно, в российском детдоме мне было гораздо лучше, чем у них. К сожалению, в Пенсильвании такое домашнее насилие защищено законодательством штата.

— У вас есть братья и сестры?

— Да, еще у них был Бен и, кажется, около семи девочек. Лили, Сара, Кэти — не помню, родился ли кто-нибудь еще, пока я жил с ними. Из того же питерского детдома, откуда приехал и я, они взяли Фатиму. Еще были усыновления из Кореи, из Китая — родители всегда говорили, что «Бог приказывает нам усыновлять этих детей». Мне кажется, для них важнее было быть добрыми христианами, чем хорошими родителями.

Когда мы окончательно не поладили, они отправили меня в христианскую школу-интернат в Индиане, очень похожую на детдом. Родители решили изменить мою ориентацию: они считают, что быть геем — греховно. Когда мне было лет одиннадцать, мой приемный отец заметил, что я на него пялюсь — а он тогда был в одном нижнем белье. В общем, они были просто в ужасе: для них это кощунство.

— Как выглядело религиозное воспитание в интернате?

— Мы учили отрывки из Библии, каждый день ходили в церковь — даже математику нам преподавали на примерах из Писания! А во втором интернате — уже в штате Миссури — были еще и телесные наказания: за то, что не доучил псалом или слишком долго подстригал газон. Была система выговоров: как только ты зарабатывал 10 [баллов], тебя порол настоятель.

— Почему из школы в Индиане вас перевели в более суровый интернат в Миссури?

— Меня просто выгнали. И из второго интерната, кстати, тоже. Из обеих школ меня исключили за «сексуальные отклонения»: после очередного инцидента, доказывавшего, что я неисправим, настоятель звонил родителям и просил меня забрать. Они потратили десятки тысяч долларов на эти интернаты, и посмотрите, к чему это их привело — я все еще гей.

Когда я вернулся из Миссури, мы с родителями расстались. Я добился того, чтобы меня поместили в американскую систему для несовершеннолетних правонарушителей. Это как пенитенциарная система, но для подростков.

— Вы решили сесть в тюрьму, лишь бы не быть дома?

— Да, мне с ними было настолько плохо.

— Что вам пришлось натворить?

— Я просто слишком часто стал сбегать из дома. Я уходил как минимум полсотни раз: ночевал в церквях, в чужих незапертых машинах и гаражах, питаясь краденым — упаковками сахарной глазури и печеньем Oreo. Полиция меня находила и возвращала домой — родители наказывали, заставляя спать в подвале в одном белье, — но я срывался и так, раздетым: не хотел там оставаться. 

К нам домой постоянно приходили соцработники, приезжала полиция — она открыто говорила моим родителям, что «парень явно не хочет с вами оставаться, да и мы устали за ним бегать». Поверьте, если ребенок доставляет достаточно неудобств, правительству штата в конце концов приходится хоть что-то предпринимать. В итоге меня поместили в специальный государственный приют — только в этом детдоме многие подростки уже успели совершить вооруженное ограбление. Были и татуированные ребята из местных банд. Но убийц среди нас не было. 

Это все-таки не было тюрьмой — скорее я впервые оказался в обычной школе. Мне ставили подножки, потому что знали, что без рук я просто упаду лицом вниз; отбирали поднос с едой, который я обычно носил по столовой, зажав его между плечом и щекой. 

— Сколько вам было, когда вы вышли из этого места?

— Мне было 18. По закону я был уже взрослым, но взрослым себя не ощущал. 

— А как тогда, если не взрослым?

— Свободным — как человек, который наконец-то может принимать решения за себя. Больше не было ни детдома, ни приемных родителей. Первым делом я нашел квартиру и поступил в колледж. Оглядываясь назад, понимаю, что это была просто потеря времени и денег: чтобы заплатить за обучение, я залез в многотысячные долги, но все еще не работаю по профессии.

За квартиру я платил из ежемесячных выплат по социальному страхованию инвалидности. Также мне полагался так называемый образовательный «грант Пелла» — это тысячи долларов каждый семестр. Но так как я посещал частный [Дюкский] университет, стоимость обучения все равно всегда была выше, чем покрывал грант, и мне пришлось взять несколько персональных кредитов.

— Вы видели своих приемных родителей с тех пор?

— Нет, ни разу.

«Я не могу стать президентом США, но на пост губернатора претендовать однозначно буду»

— А зачем вы выучились на политолога?

— Я хочу избраться на государственную должность — всегда хотел. Не хочу, чтобы другим детям пришлось пройти через то же, что и мне. Нужно запретить телесные наказания по всей стране, необходимо внедрить новые практики в систему усыновления: моя история ведь не единственный пример того, когда все пошло наперекосяк. Я не смогу избраться президентом, потому что я родился не в США, но на пост губернатора я претендовать однозначно буду.

— А за российской политикой вы следите?

— Немного. Не могу понять, почему Россия вдруг стала такой гомофобной. Не понимаю, как Путину удалось сосредоточить у себя в руках столько власти. Я наблюдал, как это происходило, — и мне кажется, Обама должен был жестче реагировать, когда Путин вторгся в Крым. Ну или в чем смысл Евросоюза и НАТО, если они не могут призвать к ответу за нарушение международного права? Еще читал про Навального, который у вас сейчас стал политзаключенным. Он, кстати, очень симпатичный! Но у него же девушка есть, да?

— Жена и двое детей.

— Что ж, не все мечты сбываются. Уверен, из него получится замечательный президент.

— Вы уже зарегистрировались как участник губернаторской гонки в Орегоне?

— Я еще заполняю бумаги — хочу, чтобы мое выдвижение оказалось сюрпризом для моих замшелых конкурентов, занимающихся политикой этого штата уже несколько десятилетий. В отличие от всех этих людей, я не собираюсь сидеть сложа руки — и знаешь почему? Потому что у меня нет рук, чтобы их складывать!

— Это официальный панчлайн вашей будущей кампании?

— Да, у меня много шуток завязано на том, что у меня нет рук! Но если серьезно, то я хочу вернуть равенство в публичную политику — и кто справится с этим лучше человека, который сам живет от зарплаты до зарплаты, отдавая почти половину дохода за жилье? 

— С какой программой вы будете выдвигаться?

— Я намерен расширить программу «Медикейд» — сейчас эта госпрограмма обеспечивает лечение бедных, а я хочу распространить ее на всех граждан. Американцы регулярно банкротятся из-за неподъемности собственных медицинских счетов! Еще нужно решить проблему с бездомными — ты знаешь, что некоторые европейские правительства оказывают финансовую поддержку людям, которые оказываются на улице?

Наконец, я хочу повысить статус велосипедного спорта в Орегоне. В Портленде, где я живу, он уже очень популярен, но почему бы не создать нужную инфраструктуру по всему штату? Это идеальное занятие для каждого: даже Дональд Трамп может ездить на велосипеде — если, конечно, отыщет сиденье под свою огромную задницу!

Я сам провел на байке 10 тысяч 868 миль в прошлом году. Велосипедная Мекка в Орегоне — это будет абсовеликолютно велосипедно!

«Скольким удалось снять на видео собственную клиническую смерть?»

— Как вы стали фанатом велосипедного спорта?

— Мне нравится, что у меня получается ездить — это очень освобождает. Позволяет чувствовать себя независимым. Еще я постоянно встречаю новых людей — и их реакции, когда они видят человека без рук на велосипеде, бесценны. Они так удивляются, когда я проезжаю мимо! Раз глянут, два — а потом, присмотревшись, замедляют машину, опускают окно, начинают фотографировать, задавать вопросы.  

— Вы правда зовете свой велосипед «Черная мамба»?

— Да, это отсылка! Мы с этой ядовитой змеей очень похожи: оба постоянно застаем людей врасплох.

— Как вы управляете велосипедом без рук?

— Мой байк немного модифицирован: руль удлинен и доходит мне до плеча — и я его контролирую с помощью перекладины U-образной формы, которая крепится к культе левой руки. Переключение скоростей у меня электронное, и шифтер закреплен гораздо выше на руле, чем обычно, чтобы я мог нажимать на него подбородком. А с тормозами я управляюсь правой ногой: в середине верхней трубы рамы есть специальная ручка, на которую можно надавить коленом. 

— Когда вы сели на велосипед?

— В христианской школе в Миссури. Я помню свою первую поездку: куча гравия, какие-то неудобные крутые холмы. Велосипед был тяжелым, старым — настоятелю интерната пришлось выпрямить руль, чтобы тот доставал мне до плеча, а потом он достал из гаража какую-то перекладину, согнул ее и нашел способ прикрепить ее к моему плечу, чтобы я мог всем управлять. 

Но стоило мне ухватить суть, как сразу началось веселье: летишь вниз с пригорка, ветер бьет в лицо. Я так и не забыл это ощущение и, когда в 18 лет вышел на свободу из государственного приюта, сразу решил вернуться на байк. Но смог сделать это только десять лет спустя, в 2013 году.

— Откуда взялся перерыв в десять лет?

— Мне казалось, что изобретенный тем священником дизайн был достаточно простым, но найти людей, готовых его повторить, оказалось очень непросто. А в некоторых магазинах отказывались продать мне велосипед «по юридическим соображениям»: считали, что если я вдруг попаду в аварию на их велосипеде, то побегу в суд, чтобы добиться от них компенсации. 

— Аварии случаются?

— Одна поездка отправила меня в кому на девять дней — она, кстати, целиком попала ко мне на камеру: я постоянно езжу с GoPro. Я оказался в коме — и там не было никаких сияющих ангелов, Иисуса и облаков — ничего подобного, даже никаких манящих огней. Я как будто проспал все эти дни совсем без сновидений.

— В этом видео много крови.

— Да, много пролилось: я ехал без шлема, потерял контроль над велосипедом и очень неудачно упал — прямо на голову. Смотреть этот ролик после всего было довольно странно: я как будто назад во времени отправился. И потом скольким людям удалось записать на видео собственную клиническую смерть? На самом деле я рад, что удалось снять этот момент, потому что одна из моих будущих губернаторских инициатив — это принять в Орегоне закон, который обяжет не только подростков, но и взрослых надевать велосипедные шлемы при езде. 

— Легко вернулись на байк после этого?

— Я просто не мог дождаться. Можешь считать, что мне жить надоело. Шучу!

«Многие находятся в тех же условиях, что и я, но продолжают жить в какой-то дреме»

— На своем ютьюб-канале вы постоянно чем-то заняты: готовите, играете в боулинг, чините велосипед. Бывают ситуации, когда вы чувствуете себя не столь свободно?

— Каждый день в супермаркете, когда я не достаю до продуктов на верхней полке. С руками у меня таких проблем не было бы! И я, например, не могу перебирать фрукты или долго что-то выбирать в продуктовом: условно, если я к чему-то прикоснусь, мне придется это купить. Потому что остальным покупателям не нравится, когда продукты трогают ногами.

Еще люди разглядывают меня, куда бы я ни шел, — и не то чтобы я мог как-то на это повлиять. Я их понимаю: не каждый день видишь человека, который ест ногами. Или управляет байком без рук. Но я и не хочу это менять! Какой политик откажется от внимания: мне оно очень пригодится, когда я включусь в губернаторскую гонку в следующем году.

— Где вы работаете сейчас?

— В [работающей в сфере медицинского страхования НКО] CareOregon — занимаюсь обслуживанием клиентов. Предыдущего работодателя я засудил!

— А что случилось?

— Меня уволили! Супермаркеты сети Kroger хотели, чтобы я при входе в здание заносил свой велосипед вверх по лестнице — а я им ответил, что, согласно закону США, это они обязаны обеспечить мне все необходимые условия. И они моментально это сделали, попросту выставив за дверь. Но я их засудил — и выиграл этот суд.

Да, еще им не нравились мои спортивные штаны. Но я не могу носить формальные брюки, потому что у них талия не эластичная, а моим ногами нужна постоянная и полная свобода движения.

И я знаю, что меня не приняли еще на несколько позиций, потому что фирмы просто не хотели лишний раз рисковать и тратиться на мое размещение в офисе, на адаптацию под меня рабочего пространства.

— Такие незаконные увольнения часто происходят?

— Вообще-то у нас есть Закон об американцах с инвалидностями: согласно ему, например, работодатель не имеет права спросить тебя на собеседовании, что ты физически можешь или не можешь делать. Но компании все равно предпочитают не нанимать людей с инвалидностью, потому что воспринимают нас как проблемных, докучливых, утомительных.

Никто из работодателей, например, не ожидает увидеть парня в шлепанцах на собеседовании — а я хожу исключительно в шлепанцах, чтобы в любой момент можно было их скинуть и сделать что-то ногами. Это как такие зыбучие пески, которые могут «поплыть» в сторону нарушения закона любой момент.

Многие находятся в тех же условиях, что и я, но продолжают жить в какой-то дреме, в полусне: желают лучшей жизни, но не добиваются ее. Я потому и собираюсь стать губернатором штата: просто бесконечно устал от людей, которые громогласно обещают нам решение всех проблем — и не делают ничего.

— Вы ко всем проблемам относитесь с таким же энтузиазмом?

— Более или менее. Когда меня выставили с той работы в супермаркете, мне было не очень весело — но чек на 80 тысяч долларов, который они мне выписали по решению суда, вернул мне мой энтузиазм.