«Тебе говорят: напиши, какой ты шпион» Как активистка и учительница Дарья Апахончич четыре месяца живет в статусе «иноагента». «Медуза» публикует текст «Бумаги»

В конце декабря Минюст включил петербургскую учительницу русского языка и художницу-активистку Дарью Апахончич в реестр СМИ-«иноагентов». Она стала одной из пяти россиян, которые первыми оказались в этом списке. Теперь раз в квартал Дарья должна отчитываться о своей деятельности перед Минюстом. Для ежегодного аудита ей пришлось зарегистрировать юрлицо. Дарья говорит, что получила статус «иностранного агента» в том числе из-за зарплаты в российском отделении международного Красного Креста и постов о делах «Сети» и Юлии Цветковой. Она уверена, что власти на ее примере пытаются запугать других активистов. И из-за этого обратилась в суд. Петербургское издание «Бумага» выпустило большое интервью Апахончич — о ее работе и акциях, эмоциональном переживании «клейма» от государства и о том, как статус «иноагента» влияет на ее жизнь. С любезного разрешения редакции «Бумаги» «Медуза» публикует этот материал целиком.

Об арт-активизме и обучении мигрантов русскому языку

— Вы окончили филфак СПбГУ, работали учительницей русского языка и литературы в школе. Расскажите, как и почему вы начали преподавать язык мигрантам?

— У меня всегда был путь в сторону гуманитарной сферы. Последние шесть лет я преподаю русский язык как иностранный. Сначала был клуб русского языка для приезжих из Сирии, Йемена и других регионов, которые пытались получить статус беженцев. Тогда я поняла, что для таких людей в России нет никакой инфраструктуры, — и стала преподавать русский в Красном Кресте.

В конце 2018 года появился проект «Русский как простой» — это бесплатные уроки русского языка для взрослых мигрантов и беженцев (чаще для женщин). Сначала я была там одна, потом присоединились другие педагоги.

— Параллельно с преподаванием вы занимались арт-активизмом. Что это были за перформансы?

— Я занимают арт-активизмом с 2013 года. Это было время, когда после Болотной площади и Pussy Riot все становилось хуже, но еще не было Крыма, и казалось, что можно что-то изменить. Нам хотелось высказываться, не соглашаться, шутить. И мы основали группу [«родина»], которая просуществовала пять лет.

Самая первая акция прошла 1 сентября 2013-го в баре Summer bar на канале Грибоедова. Все сидели, пили пиво, мы выдали [посетителям] тетрадки, поставили доску и повесили портрет Путина, закрытый черным квадратом. Я диктовала один текст, а Максим Евстропов — другой. Я говорю что-то типа: «Родина — это не только поля пшеницы…», а Максим [одновременно]: «Ты должен любить свою Родину. Родина родила тебя, всех, кого ты любишь, кого ешь…» В итоге получился такой многомерный смешной перформанс-диктант.

Потом появились и другие мероприятия, мы стали чаще выходить на улицы. Например, три года проводили антимилитаристский фестиваль в Финляндии — с друзьями из разных стран. В течение двух лет я участвовала в организации экологических и феминистских выставок, а также антимилитаристских фестивалей.

Вспоминая все, я даже одной пятой этого не могу представить в современном уличном пространстве. Настолько все стало нельзя и опасно.

В последние годы я все больше занимаюсь феминистским искусством. Например, в 2019-м мы выпустили две [детские] книжки феминистских сказок.

— Почему вы вообще занялись активизмом? С чего все началось?

— Я рано начала читать, года в четыре. Все было как-то очень важно, мне нравилось открывать новые вещи. Помню, что у меня всегда была недетская литература: например, в десять лет читала Достоевского.

Мне очень повезло со школой в Кемерово. Я попала к замечательному преподавателю сибирско-московской теоретической филологической школы Сергею Петровичу Лавлинскому. Мы проходили анализ художественного текста как ученые — думаю, все пошло оттуда. Мы учились быть взрослыми и ответственными — и к нам относились так же.

Наверное, в такой ситуации активизм неизбежен, просто у всех он выражается в разных формах. Ведь когда ты начинаешь думать о проблемах, очень сложно оставаться только в академической среде и делать вид, что тебя нет в остальных сферах жизни.

После того, как я познакомилась с миром мигранток и беженок, было сложно преподавать русский язык только людям с хорошими доходами. Тем, которые делают это не из-за недостатка, а от избытка. Мне такой подход очень нравится, но когда в жизни нет места, где ты можешь делиться своим избытком, — появляется ощущение дисбаланса.

Я пыталась усидеть на нескольких стульях [академической работы и активизма], но не вышло… Или вышло. В целом, считаю, что все хорошо получалось.

— Активизм когда-либо влиял на вашу бытовую жизнь?— До последних лет удавалось маневрировать. Но, например, в 2020-м было «увольнение», когда работодатели не захотели держать у себя активистку.

В первый день после карантина меня задержали на улице и осудили [оштрафовали] за уличные перформансы [акцию «Вульва-балет»]. После этого Красный Крест сказал, что меня не знает, а если бы знал — не хотел бы знать. Это было смешно и грустно, но в Красный Крест я так и не вернулась.

Тем же летом мой сын ездил в автозаке. Он с папой выходил из дома, и их вдвоем отвезли в отдел полиции. Я быстро забрала оттуда ребенка, но, мягко скажем, огорчилась.

— Думаю, важно проговорить: вам за перформансы когда-либо предлагали деньги, какую-либо поддержку и так далее?

— У меня были художественные проекты в рамках международных фестивалей. Суть такая: ты выставляешь свою работу (например, фотографию) и тебе платят гонорар. У меня такое было, плюс оплачивали билеты: например, на фестивалях в Финляндии (один из них, как писал Минюст, стал причиной включения меня в реестр СМИ-«иностранных агентов») выставлялись мои фотографии против эксплуатации женщин в проституции «Отдых для мужчин». Мне тогда заплатили что-то вроде 500 евро — и еще что-то было, я уже и не упомню.

О включении в реестр СМИ-«иностранных агентов»

— Как вы узнали, что вас включили в реестр?

— Это было 28 декабря [2020 года]. Я проводила урок русского языка, была ужасно уставшая: незадолго до этого мы с детьми переболели коронавирусом, потеряли обоняние и сидели на карантине. Вечером мне все друзья-журналисты стали дружно писать, не я ли это на сайте Минюста. Конечно, это была я.

— Что вы почувствовали?

— Сначала я не вполне понимала, что это значит. Очень расстроилась: думала, кошмар, больше так жить не смогу. А опосля узнала, что за многочисленные нарушения может грозить уголовное преследование. И расстроилась еще больше.

Потом немножко отдохнула, познакомилась с другими «иностранными агентами» из разных городов. Мы [по требованию Минюста для прохождения аудита] основали с ними ООО «Как бы инагент». Я подумала: о, какие веселые и бодрые ребята. И мне стало получше.

А 31 января ко мне пришли с обыском. Семь часов обыскивали, все изымали, изматывали детей. И опять стало грустнее. Так сказать, настроение испортили.

— Когда этот законопроект только обсуждался, вы подозревали, что подобное развитие ситуации возможно?

— Ты всегда слышишь об этой «иностранно-агентной деятельности» краем уха. Конечно, я не думала, что меня это коснется. Было очень странно оказаться в первой пятерке, потому что все-таки — при всех своих достижениях — я совсем не чувствую себя невероятно опасным человеком.

Думаю, это была акция устрашения. Показать людям из смежных сфер, не претендующим на место в политике, но занимающимся активизмом, что надо быть осторожнее. Ведь даже учительницу русского языка могут назвать «иностранным агентом».

— Думаете, все эти пять человек — случайная выборка?

— На мой взгляд, история такая: они хотели выбрать не пятерку звезд, не Любовь Соболь и других популярных людей. Они выбрали нас, чтобы показать: неважно, насколько ты популярен, ты тоже можешь оказаться в списке.

Думаю, эти ребята работают по принципу «минимум усилий, максимум эффекта». Берешь пять человек, делаешь одну публикацию на сайте Минюста — и все в ужасе: тысячи журналистов пишут, миллион постов и перепостов. Мы теперь сотни отчетов в Минюст строчим, нам угрожают тысячные штрафы. И получается, государство делает минимальную работу для такого эффекта. Прекрасно ведь, правильно?

— Вам объяснили, что стало причиной включения вас в этот реестр?

— Да. На последнем суде мне предоставили [зачитали] список «грехов»: там несколько позиций по поводу финансов и несколько — по поводу того, что они считают «политической деятельностью». Формальные причины, касающиеся финансирования, такие:

• Зарплата из Красного Креста, который, как написали в документе, «связан с Женевским Красным Крестом»; и это несмотря на то, что по факту моя зарплата была из российского фонда президентских грантов.
• Зарплата от французского колледжа.
• Финансовая поддержка моего друга из-за рубежа (он просто прислал перевод).
• Гонорар от Финского музея политической фотографии (35 тысяч рублей).
• Гонорар от [французского] журнала Le Monde (20 тысяч рублей).
• Прочие переводы через PayPal.

Среди причин, связанных с «политической деятельностью», перечислили:

• Пост о согласованном митинге в поддержку фигурантов дела «Сети».
• Приглашение на мероприятие в поддержку Юлии Цветковой.
• Ведение страниц в соцсетях.
• Ведение коллективной страницы на ютьюбе «Феминистки поясняют».

Вся эта история про «иноагента» звучит так, будто я лоббирую или преследую какие-то иностранные интересы. Но ведь ничего этого нет. Меня это, конечно, поражает. Ну есть у меня иностранный платеж, но, может, мне подруга из Узбекистана перевела денег? Как это делает «иноагентом»? Агентом чего вообще? Ответов нет.

— Многие обсуждали, что это клеймо, как «враг народа» в СССР.

— Да, это нехорошо, конечно. Меня полицейские даже спрашивали: «Ну вот как вы стали иностранным агентом?» И я понимаю, что всё это время была для них не просто гражданкой, они шли конкретно к «врагу народа». Все их действия, отношение говорили об этом.

— Со стороны правоохранительных органов вы сталкивались с каким-то человеческим, понимающим отношением?

— Люди, которые к тебе приходят в семь утра болгаркой пилить дверь, не располагают к душевным беседам. Поэтому нет, не встречала. Думаю, что в органах проходит отбор — и если люди имеют человеческую составляющую, вряд ли они там останутся долго.

О жизни в статусе «иноагента»

— Какие теперь к вам требования как к «иноагенту»?

— На все материалы, которые публикую, я должна ставить упоминание из 24 слов о том, что я «иноагент». Плюс все СМИ, которые у меня берут интервью, должны в скобочках писать, что я «иностранный агент» или внесена в список «иноагентов» — точно так же, как с террористами или экстремистскими группами.

К тому же я должна четыре раза в год отправлять в Минюст отчет о своей деятельности. Например, там нужно указывать, откуда я беру деньги: от иностранных граждан или от россиян, — на что их трачу и чем занимаюсь.

— Вы уже писали один отчет?

— Первый отчет включал в себя четыре дня. Я там написала, что праздновала Новый год, выбирала подарки и вообще жила.

Второй отчет я заполняла пару дней. Было сложно, потому что я не следила, как именно тратила деньги, не смотрела, кто конкретно мне переводит. В этом отчете все время надо писать, что я «иностранный агент», это очень неприятно.

— Насколько сложные требования предъявляют к вам?

— Тебе говорят: вот бумажка и ручка, напиши, какой ты шпион… Вот как это писать? Какой общественно-политической деятельностью я занимаюсь? Я с детьми гуляю, ем, сплю, даю уроки — что туда писать?

В плане финансов тоже ничего непонятно. После обыска у меня изъяли всю технику (мой и дочкин ноутбуки, телефоны, планшет сына и карты памяти), я сделала пост, что собираю деньги на новую, взамен изъятой. Мне кучу денег надонатили (больше 120 тысяч). Откуда я знаю, кто эти люди? Какой они национальности, какие у них паспорта? Не знаю, как чисто технически это все отследить. Мы вместе поели, я на обед скинулась, но ты мне деньги не переводи, потому что у тебя паспорт украинский?

К нашему ООО уже подан первый иск. Думаю, все будет непросто. Пока мой адвокат запросил доказательства того, что меня можно назвать СМИ, объяснения, откуда у Минюста сведения о моих доходах, и так далее. Главная позиция защиты в том, что я не журналистка, но пока еще по существу суд не начался.

— За переводы с иностранных счетов есть санкции?

— Когда ты становишься «иноагентом», за это санкций нет. Но санкции есть за недобросовестное предоставление отчетов — если пишешь что-то некорректно или отправляешь это с опозданием. Санкции есть за непостановку тега о том, что ты «иноагент».

В общем, чисто теоретически они могут сделать все, что угодно, например, за посты в соцсетях, которые я делала до признания «иноагентом». Вообще, закон не имеет обратной силы, но преступление, совершаемое в интернете, считается длящимся. Так что теоретически мне нужно поставить на миллионы моих постов и комментариев упоминание о том, что я теперь «иноагент».

Как это все работает на практике, не знаю — я только недавно «иноагент».

О планах и отъезде из Петербурга

— Как изменилась ваша жизнь за эти четыре месяца?

— Я познакомилась с большим количеством хороших людей, чему очень рада. Спасибо.

А в остальном — не очень приятно. Мне сложно писать в интернет. Сначала вообще чувствовала сопротивление: это же нужно каждый раз писать, что я агентка. Сейчас уже нормально, но с комментариями сложно.

В целом, обыск производит впечатления сильнее, чем эти онлайн-репрессии. Но посмотрим, еще не вечер.

— Мы созваниваемся по телефону, я слышу кваканье жаб. Где вы сейчас находитесь?

— Не могу говорить об этом. Могу лишь сказать, что мы на планете Земля.

— Вы опасаетесь за свое благополучие и жизнь?

— Да. Думаю, мне стоит опасаться за свое благополучие и благополучие своих детей.

— Вы никогда не думали о переезде?

— Ну, когда тебя объявляют «иностранным агентом», есть ощущение, что на что-то намекают. Скажу, что мы уехали из Петербурга и мы далеко. Пока поправляем здоровье.

Сначала я в отказ шла: мол, не хочу уезжать, они меня пытаются заткнуть. Но после обыска задумалась. Если есть возможность выбирать: сесть в тюрьму или долго путешествовать по странам, где ты не сядешь, лучше попутешествовать.

— Какое у вас сейчас эмоциональное состояние?

— Это очень сильно влияет и на меня, и на детей. Дети долго не могли спать [после обыска], пугались стука или звонка в дверь. Сейчас нам получше.

— Какие перспективы вы видите во всей этой ситуации? Что планируете делать дальше?

— Я благодарна своим защитникам, которые представляют мои интересы и помогают мне со всеми этими бумажками. Благодарна за помощь своим братьям и сестрам по несчастью. Сама бы я не справилась.

Мы будем обжаловать [включение в реестр], будем добиваться отмены этого статуса, потому что он неадекватен, опасен и противоречит всему: и здравому смыслу, и закону. Но, честно, нет у меня ощущения, что будет замечательная перспектива.

Даже если завтра они это отменят, то что? Кто мне вернет время, нервы, потраченные на отчеты часы? Да даже [съемную] квартиру, которую я потеряла из-за обыска, — ее хозяин очень грубо выставил нас, сказав, что я преступница, залог не вернул.

Пока я вижу, как эта динамика только усиливается. Мы все читали книги о лагерях, о тюрьмах. Все знаем, что такое выученная беспомощность. И понимаем, что это все многолетним образом отработанная машина насилия: психологического, физического и всякого разного.

Самое главное — это непредсказуемость насилия. Так оно действует намного сильнее. Когда тебе с ничего устраивают показательную порку, это выбивает почву из-под ног. Заставляет сомневаться, бояться. Это такой способ переломить энергию.

Наше государство не умеет разговаривать, договариваться, дружить. Ему нужно сделать все возможное, чтобы мы тоже были дезориентированы.