Кто виноват в том, что Россия начала войну? Профессор Королевского колледжа в Лондоне Гульназ Шарафутдинова считает, что дело в путинской элите, а не в «ментальности российского народа»
Война в Украине затягивается, число жертв (в том числе среди российских военных) растет — а поддержка Владимира Путина все равно увеличивается. Сама война, судя по всему, тоже довольно популярна. На этом фоне политический режим в России становится все жестче, приобретая черты тоталитарного. «Медуза» поговорила c политологом, профессором Королевского колледжа в Лондоне Гульназ Шарафутдиновой о том, как российская власть планомерно готовила общество к войне. В 2021 году вышла книга Шарафутдиновой «Красное зеркало: Путинское лидерство и хрупкая идентичность России» («The Red Mirror Putinʼs Leadership and Russiaʼs Insecure Identity»), в которой она объясняет, что Россия могла пойти и по другому пути.
— Наш разговор хочется начать с названия вашей новой книги. Что именно отражается в «Красном зеркале»?
— Эта книга была написана для понимания России в контексте того общественного подъема, который возник после присоединения Крыма. Пропасть в понимании между Западом и Россией ширилась уже с 2006-го, когда Сурков говорил о том, что у нас в России демократия и это навсегда, а Freedom House одновременно констатировал, что в России демократия сворачивается и все катится к авторитаризму. Но после 2014 года эта пропасть стала громадной. Весь Запад тогда смотрел в сторону России со страхом и недоумением, а там [в России] тем временем рекордно росли оценки благополучия, улучшения общественного самочувствия и так далее. Это был очень непонятный момент, казалось, что Россия живет в каком-то другом мире.
Новая книга — это моя попытка построить аналитический мост, необходимый для понимания этого мира. Мой главный аргумент заключается в том, что общественное мнение в России можно понять через анализ политики коллективной идентичности. Эта идентичность и стала своеобразным двигателем подъема общественного самочувствия и популярности российского президента после 2014-го. Метафора «красного зеркала» хорошо схватывает суть понятия идентичности: когда мы смотрим в зеркало, мы видим отражение, которое может излучать радость, счастье, красоту, а может, в зависимости от ситуации, также показать старость, морщины и недовольство. Даже если в этом зеркале один и тот же человек.
То же самое с коллективной идентичностью: общество видит свое отражение в каком-то зеркале, но это зеркало не является чем-то постоянным, оно меняется. Более того, государство или даже разные группы в обществе могут предлагать и продвигать разные варианты таких зеркал. В девяностые, когда общее советское зеркало исчезло, ему поначалу не было никакой замены — не было такого коллективного зеркала, в котором россияне могли бы увидеть свою принадлежность к российской нации. В XXI веке Кремль уже смог предложить подобное коллективное зеркало — оно «красное», потому что с 2012 года консолидация опиралась на те же механизмы и идеи, что использовались в Советском Союзе.
— Что это за механизмы и идеи?
— Построение советской идентичности опиралось на два столпа: первое — это чувство советской исключительности, которое позволяло каждому советскому гражданину ощущать принадлежность к уникальному государству; второе — это ощущение внешнего врага, который был всегда. Вспомните (если вы учились в советской школе) уроки истории, когда главы учебников начинались со слов «молодая советская республика была окружена тесным кольцом врагов», вспомните «борьбу с иностранной интервенцией и внутренней контрреволюцией». После первого периода становления Советского государства наступает период войны против фашистских захватчиков, потом начинается холодная война, и вражеским окружением становится империалистический Запад. Ощущение, что Советский Союз был всегда окружен врагами, по сути, стало одним из постоянно работающих механизмов консолидации общества. Чувство коллективной исключительности тоже очень фундаментально для советского общества: вспомните «Рассказ технолога Петухова»; вспомните «А также в области балета мы впереди планеты всей».
Не удивительно поэтому, что те механизмы, которые работали в советское время, могут работать и сейчас. И я стараюсь показать в книге, что оба эти механизма активно используются подконтрольными государству средствами массовой информации.
Ощущение российской национальной исключительности стало продвигаться очень преднамеренно примерно с 2012 года. Ну а то, что Россия повсюду окружена врагами — и снаружи, и внутри, — это чувство, которое внедрялось в общественное сознание с особой интенсивностью после 2014 года. И, как мы видим и ужасаемся, в общем-то, оно и привело к настоящей войне.
В 2014 году, когда общество увидело себя в этом красном зеркале, оно увидело себя до боли знакомым, любимым и узнаваемым. Конечно, идеи и символы, увиденные в зеркале, не были одинаково знакомы для всех россиян; они больше резонировали у тех, кто пожил в Советском Союзе. Но надо сказать, что государство вкладывало эти идеи и в молодое поколение, которое росло на том, что у них была великая родина в прошлом, что ее не стало, но сейчас она возвращается. Не зря известный документальный фильм, который посмотрели миллионы россиян, назвали «Крым, дорога домой». То есть соответствующие идеи и символы стали привлекательными не только для тех, кто прошел этот путь в Советском Союзе.
— А чем этот аргумент отличается от идеи «особой советской ментальности», которую из российского человека никогда не искоренить?
— Я противник детерминистических объяснений в истории и поиска «культурного кода» или некой «исторической матрицы», присущей стране или культуре. Такие объяснения игнорируют возможность трансформации общества, отвлекают внимание исследователей от социальных изменений и приковывают внимание к неизменному. В какой-то степени они, наверное, проще — особенно сегодня, когда Россия ведет эту преступную войну в Украине и когда ее будущее неизвестно. Но в моем понимании аргументация, опирающаяся на «особую культуру», «особого человека» или какую-нибудь «колею» и «матрицу», упускает главных виновников и главный источник проблемы — российские элиты и российского лидера.
Нужно понимать, что когнитивные структуры, унаследованные с советских времен, существуют в спящем виде наряду с другими идеями и рамками, которые дают возможность для выбора другого пути развития. И именно поэтому в книге я делаю акцент на вопросе политического лидерства. Политики в Кремле и контролируемые ими медиа выбирают из этого прошлого то, что удобно именно им и что помогает сохранить власть. В книге я показываю, что ответственность за то, как именно используется история и ее болевые точки, лежит на лидерах и на элите.
В 1990-е Борис Ельцин был президентом той же самой страны, что есть сейчас. Но он делал ставку на реформы, на трансформацию, на другое видение России будущего и на другое видение прошлого России. Ельцин фокусировался на том, чем Россия может стать, а Кремль сегодняшнего дня сделал ставку на то, чем Россия была. И это не попытка вернуться к прошлому, нет, это попытка закрепить власть сегодня, используя психологические приемы манипулирования прошлым.
Мой аргумент состоит в том, что элиты и политические лидеры несут ответственность за манипулирование историей, а также за проведение политики коллективной идентичности. Той политики, которая сегодня привела общество в состояние агрессивной антизападной консолидации.
— За создание рамки, в которую встраивается реальный опыт людей?
— Да, потому что можно было продвигать другую интерпретацию опыта девяностых: что Россия прошла через очень сложные моменты, но она знала, куда и зачем она идет; что она станет сильной не через военную силу и присоединение других территорий, а через человеческий капитал, творчество, культуру, этническое многообразие и многое другое.
— Но насколько элиты вольны выбирать из того веера идей, который у них имеется?
— Чтобы пропаганда работала, в ней должна быть какая то доля правды; она не может быть построена полностью на лжи. Есть, конечно, понятие fake news, но даже фейки ложатся на какие-то схемы восприятия реальности. Успешная пропаганда должна иметь какую-то часть правды, и в этом смысле пропаганда Кремля успешна.
Действительно, девяностые были тяжелым периодом экономических и социальных потерь и, главное, символической потери для многих людей. Не для всех, конечно. Но многие действительно потеряли понимание того, в какой стране они живут, к каким коллективам принадлежат. Люди потеряли профессии, рабочие места, и т. д. Я сама жила в России в начале девяностых и помню то чувство уязвимости, с которым я по вечерам возвращалась домой с трамвайной остановки в городе Казани.
Но через подобные моменты проходила не только Россия, а практически все посткоммунистические государства. Поэтому очень интересно сравнить, как именно все эти государства воспринимают свои девяностые сейчас. Например, в Латвии, Литве, Эстонии, Венгрии, Польше и Чехии, которые сейчас входят в ЕС, это время рассматривают через призму трансформации, пусть очень болезненной, но необходимой для построения своих независимых национальных государств, которые сделали выбор в сторону Европы. Для них эти реформы осмыслены, там понимают, для чего эти реформы были нужны.
В России этот первоначальный смысл реформ потерялся. И здесь как раз проявляется ответственность элит за потерю этого смысла. Ельцин понимал к концу 1990-х, что десятилетие прошло тяжело, и в его последней речи это четко прозвучало. Но он знал и верил в выбор, который сделал. У Путина такой уверенности не было, скорее наоборот. Для Кремля появилась возможность использовать народные сентименты в своих целях. Убрав первоначальные цели [реформ 90-х], можно было представить это десятилетие сплошной травмой, а Россию и россиян выставить жертвами чьих-то злых козней.
Это был сильнейший шаг кремлевской медийной машины — сыграть на девяностых и создать такое общественное мнение, в котором это был самый тяжелый момент в современной истории России. Эта рамка предполагала, что тяжелый момент закончился с приходом Путина, когда более патриотичные элиты пришли к власти и экономика начала расти. При этом ведь была возможность для совершенно других артикуляций о девяностых: «Мы прошли через тяжелые времена, через период потерь, но сейчас экономика растет, и жизнь в стране улучшилась благодаря этим реформам». О том, что экономика начала расти именно из-за этих болезненных реформ, никто не говорит.
Между прочим, в послевоенной истории Германии и Японии сформировалось понятие «экономического чуда». Это такая позитивная социально-политическая конструкция, которую использовали для легитимизации послевоенных реформ, для того, чтобы японское и немецкое общества могли как-то объяснить для себя: «Да, мы прошли через период дефашизации, но мы сейчас благополучное общество, которое быстро восстанавливается и идет вперед». После тяжелого периода либеральных реформ в России тоже начался экономический рост, которого не было бы, не будь этих реформ. Но вместо создания такого понятия, как «российское экономическое чудо», которое оправдывает болезненность постсоветского переходного периода, Кремль сделал ставку на то, чтобы даже не обнулить девяностые, а сделать из них черное пятно, смешать их с грязью. На таком фоне очень хорошо выглядит «всадник на белом коне» (российский президент), который избавляет страну от смуты.
Ответственность элит состоит в том, как общество отвечает на знаменитый вопрос из фильма «Брат-2»: «В чем сила, брат?» Путинский ответ на этот вопрос — военная мощь страны, Россия как государство, с которым считаются и которого боятся. Но для большинства россиян привлекательным мог бы оказаться и другой ответ — такой, который включал бы экономическое развитие, развитие человеческого потенциала, «экономики знаний», создание культурных, финансовых, технологических продуктов, которые были бы привлекательны во всем мире. Вот в этом могла бы быть сила. Однако для этого нужны другие политические институты, нужны независимые суды и защита прав собственности. К сожалению, развитие политической системы в России и развитие институтов пошло в другом направлении (об этом я писала в первой своей книге о капитализме «для своих», «Political Consequences of Crony Capitalism Inside Russia»).
— Россия уникальна в использовании коллективной травмы для легитимизации режима?
— Совсем не уникальна. Чтобы понять и показать это, я использую призму теории социальной идентичности. Вопрос лидерства тут рассматривается как процесс, как развитие отношений между лидером и его последователями. В результате последователи видят в лидере человека, который продвигает интересы их группы, представляет прототип этой группы, делает ее более значимой в глазах других и самой себя. И, самое главное, само ощущение групповой принадлежности усиливается в этом процессе.
Эта теория помогает увидеть важность того, что многие россияне видят в Путине человека, который продвигает интересы нации, делает нацию более значимой, видят в нем символ сильной России. Абсолютно универсальное наблюдение в социальной психологии заключается в том, что каждый человек хочет принадлежать к группе, которая лучше других. И даже существует такой групповой дискриминационный эффект: всегда кажется, что своя группа лучше, чем другие, и человек использует все свои когнитивные возможности, чтобы доказать, что «наша» группа лучше.
Для россиян это особенно актуализировалось после присоединения Крыма, когда чувство принадлежности к российской нации начало сопрягаться с определенной гордостью, с позитивными чувствами. И Путин, конечно, поэтому воспринимался многими российскими гражданами как сильный лидер.
Но не только он оперирует этими механизмами. Скажем, Трамп, несмотря на то, что он миллиардер и бизнесмен, апеллировал к группам, которые в Америке оказались потерянными и выкинутыми из экономики и социума в результате глобализации, к людям, которые потеряли работу, потому что многие компании ушли в Китай, Мексику или Бразилию.
Из-за этого часть американских городов стала деградировать, и в отсутствие системы социальной поддержки, которая могла бы держать их на плаву, люди стали более маргинализированными. Трамп стал политиком, который сыграл на эмоциях этой группы, на их ощущениях потери, травмы, отсутствия чувства достоинства. Апеллируя к этой группе, он пытался им дать какую-то надежду и представительство во власти. Поэтому сама по себе стратегия, которая опирается на актуализирование коллективной идентичности, не уникальна.
— Ваша книга вышла на английском языке, она рассчитана в первую очередь на западного читателя. Есть ли в планах ее перевод, будет ли она как-то адаптирована для российского читателя и что для этого нужно сделать?
— Это очень важный вопрос. Я долго продумывала этот момент и в предисловии обозначила, что если бы я писала для российской аудитории, то это, наверное, получилась бы совсем другая книга. Потому что главный посыл: «Давайте поймем, что произошло с Россией, какую роль играют в этом элиты, как это соотносится с ролью граждан — и кто виноват». На Западе ведь часто говорят о том, что культурная и историческая колеи ведут к постоянной реинкарнации российского авторитаризма. Я же показываю, какую роль в том, что мы находимся там, где мы находимся, играют сами элиты и лидер. Это означает, что могут прийти другие элиты с другими идеями и другими идеологическими установками, которые могут вести общество в другом направлении.
Если бы я писала для российского общества, то основным посылом была бы пословица «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих». И я даже упоминаю эту пословицу в книге. Почему тогда я не писала эту книгу для российской аудитории? Тут есть такой этический момент: кто я такая (живущая за рубежом, смотрящая на Россию из-за рубежа), чтобы брать на себя ответственность говорить, что все зависит от вас, дорогие граждане? Это слишком большая ответственность. Из Лондона мне немножко не по себе это говорить.
Я могу сказать Западу: «Ребята, вы неправильно понимаете Россию, давайте посмотрим вот так», — но не могу сказать в глаза российским гражданам: «Ребята, вы что-то тут неправильно делаете, вам надо поступать так или по-другому». Не живя в России, я считаю, что просто не имею права этого делать.
Конечно, я хочу верить, что если люди в России прочитают мою книгу с какой-то долей открытости к изложенным в ней идеям, то от нее будет польза. В сегодняшней России хорошо манипулируют коллективными эмоциями через публичную сферу и наложение определенных рамок на реальность. Я пытаюсь раскрыть эти эмоциональные моменты. А проговаривание эмоций, как утверждают психологи, помогает справиться с ними. Книга в какой-то степени пытается проговорить эти коллективные эмоции, открывая возможность для общественной трансформации.
«Медуза» заблокирована в России. Мы были к этому готовы — и продолжаем работать. Несмотря ни на что
Нам нужна ваша помощь как никогда. Прямо сейчас. Дальше всем нам будет еще труднее. Мы независимое издание и работаем только в интересах читателей.
— Когда же российское общество проснется для трансформаций?
— Война в Украине, развязанная российским государством, не оставила сейчас возможности ни для проговаривания этих коллективных эмоций, ни для полноценной реакции со стороны гражданского общества. Много людей в России сейчас заняли агрессивно-оборонительную позицию, оправдывая и защищая преступное решение российского президента. Я не вижу, как Россия может выиграть эту несправедливую войну, и могу только надеяться на то, чтобы она закончилась как можно скорее.
Конечно, социальная трансформация в России уже шла в последние 10–15 лет. Мы наблюдали рост локального активизма, были подвижки в гражданском сознании и вовлеченности молодых россиян в коллективное действие. Не зря мы видели усиливающиеся репрессии в последние два года. Но общественная трансформация обычно опирается на экономическое развитие страны. Для того чтобы люди становились более граждански осознанными, нужен какой-то минимальный уровень экономического благополучия: чем беднее общество и чем больше борьба за выживание, тем тяжелее думать о том, как менять институты в стране. Вопросы выживания все-таки всегда первичны. В России экономическое благополучие повышалось где-то до 2013 года, и после десяти лет развития у нас были протесты 2011–2012-го, которые, как мне кажется, стали в какой-то степени отражением как раз трансформации развития экономического в социальное и политическое.
После 2013-го экономика в России стагнировала. Вторжение в Украину, кроме всего прочего, показало, что Кремль хочет видеть Россию бедной страной. Милитаризованное государство может легко держать общество на коленях, не опасаясь политической мобилизации и роста оппозиции. Подобная ситуация в принципе может поддерживаться очень долго, многие государства живут в такой депрессии многие годы.
— Что будет происходить с общественным мнением в России в ближайший год? Часто можно услышать рассуждения в духе: «Раз пережили девяностые, то и это переживем, и вообще это стимул для возрождения нашей экономики».
— Угол зрения, который помог мне понять послекрымскую реакцию общества, позволяет предположить, что многие россияне отреагируют в рамках патриотической консолидации. Боюсь, что массового антивоенного движения сейчас не будет и те россияне, которые с ужасом и болью осознают происходящее, будут в меньшинстве. Более того, они будут сталкиваться с усиливающейся агрессией. То есть внутренний раскол в России в ближайший год углубится, а его последствия ужесточатся. Сколько все это будет продолжаться, зависит от того, с какой скоростью будет стагнировать политическая система. Какое-то время она может продержаться, но то, что она не работает на общество, не работает на будущее России, будет становиться яснее все большему количеству людей. Поэтому какая-то трансформация в будущем неизбежна.
Тогда все вопросы, связанные с российской национальной идентичностью, будут подниматься опять. Эти будущие дискуссии будут уже исходить не из восприятия России как жертвы, они будут исходить из того, что Россия — агрессор. Становление новой российской общности (если мы можем представить себе какой-то позитивный сценарий будущего) может опираться только на принятие ответственности за содеянное.
Но в ближайшее время просвета я пока не вижу. Иногда вообще кажется, что война забрала последние надежды. Но надежда умирает последней. Так что жду конца войны.
