«Отцензурировать нас нельзя, можно только закрыть» В Госдуме предлагают запретить книги Акунина, Глуховского и других авторов, выступающих против войны. Это реальная угроза?

Елена Ямпольская, председатель комитета по культуре Государственной Думы, 31 марта опубликовала во «ВКонтакте» пост с критикой в адрес магазинов, которые продолжают продавать книги писателей, выступивших против войны (в их числе — Борис Акунин, Дмитрий Быков, Леонид Парфенов и Дмитрий Глуховский). На сегодня пост собрал 45 лайков. Однако в конце апреля его перепечатала «Парламентская газета», и одновременно с этим председатель Следственного комитета Александр Бастрыкин потребовал «проверить» книги украинского журналиста Дмитрия Гордона, продающиеся в России. После этого в книжной отрасли начались активные разговоры о возможности введения цензуры. Насколько велика вероятность этого и как на подобные слухи реагируют книготорговцы и издатели, рассказывает литературный критик Галина Юзефович.

В советское время цензура в книгоиздании была всесильной и всеохватной: Главлит (так называлось управление, занимавшееся цензурированием всей печатной продукции, включая книги) работал по принципу предварительного одобрения. Это означало, что любую книгу должен был прочитать цензор, причем не один раз, а трижды — сначала на этапе рукописи, потом в верстке и, наконец, в виде сигнального экземпляра. Столь пристальное внимание к книжному рынку обходилось СССР недешево (на пике могущества штат одного только центрального аппарата Главлита в Москве превышал шесть тысяч человек), но в целом в логике тоталитарного государства оно вполне оправдывало себя: литература в Советском Союзе была одним из важнейших медиа, а книжный сегмент по размеру и, главное, влиянию мог конкурировать с прессой и телевидением.

Однако с 1991 года, когда в результате выхода «Закона о печати и других средствах массовой информации» Главлит был упразднен, цензуры в российском книгопечатании, в общем, не было. 

Отдельные попытки предпринимались в конце 2000-х годов, когда борьбой с «вредными» книгами занялся Госнаркоконтроль. Ведомство сочло потенциально опасными «Растаманские сказки» Дмитрия Гайдука, некоторые книги Филипа Дика, Ирвина Уэлша и Хантера Томпсона (по мнению чиновников, они воспевали и популяризировали наркотики) и с переменным успехом пыталось убирать их из магазинов. Усилия Госнаркоконтроля много обсуждались, однако до реального запрета какой-либо книги или уголовного преследования кого-то из авторов дело не дошло. 

Инструментом цензуры (или, вернее, издательской самоцензуры) стал принятый в 2010 году «Федеральный закон о защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию». Опасаясь штрафов и изъятия книг из магазинов и библиотек, детские издатели начали искусственно завышать возрастную маркировку, а иногда и отказываться от публикации некоторых «сомнительных» текстов. Однако за вычетом нескольких громких публичных скандалов, связанных с критикой в адрес детских книг со стороны чиновников разного ранга (особенно на этом поле блистала детский омбудсмен Анна Кузнецова) и небольшого количества штрафов, сколько-нибудь серьезных последствий этот закон не имел. 

«В общем, ни с какой цензурой мы не сталкивались, — рассказывает главный редактор издательства „Сorpus“ Варвара Горностаева. — Была однажды скорее комическая история в 2015 году, когда ведущие книжные магазины Москвы вдруг решили спрятать под прилавок знаменитый антифашистский комикс „Маус“ Арта Шпигельмана. Это был год 70-летия Победы, повсюду выискивали фашистскую символику. Никто даже не велел впрямую изъять „Мауса“ из магазинов, но они, руководствуясь принципом „как бы чего не вышло“, сделали это сами. Продажи тут же рванули вверх, как в результате любого запрета, с тех пор „Маус“ — один из наших бестселлеров. Отчасти спасибо самоцензуре — не цензуре». 

Того же мнения придерживаются и книготорговцы — никаких признаков цензурного давления они не видели много лет и пока не видят. Сооснователь книжного магазина «Фаланстер» Борис Куприянов рассказывает: «Никакой цензуры в книгах не было и нет. Наш магазин находится в 40 метрах от Минкульта, но последний министр культуры, которого мы у себя видели, это, если не ошибаюсь, Александр Авдеев (срок его министерских полномочий закончился в 2012 году — прим. „Медузы“). Чиновники книг не читают, мы им не нужны и не интересны — и в этом есть свои плюсы».

Однако пост Елены Ямпольской, председателя комитета по культуре Госдумы, в котором она грозила издателям и книготорговцам, продолжающим сотрудничество с писателями-«предателями», лишением государственной поддержки и прочими карами, вызвал в профессиональном и читательском сообществе понятное беспокойство. «Меня очень тревожит явная тенденция ввести цензуру на имена, — говорит Елена Шубина, главный редактор „Редакции Елены Шубиной“, выпускающей, помимо прочего, книги Дмитрия Быкова. — Это такая обратная „машина времени“ в действии».

Пока никаких действий по подготовке к возможному введению цензуры ни издатели, ни книготорговцы не предпринимают. «У меня нет никакого плана на этот счет, как такое вообще можно запланировать? — рассказывает Варвара Горностаева. — До сегодняшнего дня мы издавали все, что хотели издать, и пока будем продолжать в том же духе. Например, на прошлой неделе у нас одновременно вышло масштабное историческое исследование Михаила Фишмана „Преемник. История Бориса Немцова и страны, в которой он не стал президентом“ и роман Киры Ярмыш „Харассмент“. Обе книги продаются очень хорошо, тираж книги Фишмана уже практически распродан, и мы срочно его допечатываем. А что будет дальше, посмотрим». С ней согласна и Елена Шубина: «Пока все, что мы видим, выглядит скорее психологическим давлением извне».

Введение полноценной книжной цензуры — как предварительной, по советской модели, так и последующей (изъятие книг из магазинов, уничтожение тиражей, включение уже отпечатанных книг в список «экстремистских материалов») — процедура дорогая. И если в советское время эти затраты в самом деле обеспечивали определенный уровень контроля над общественным мнением, то в наши дни, когда средний тираж книги в России составляет 2000 экземпляров, затраты на цензуру едва ли оправдают себя даже с точки зрения государственного репрессивного аппарата. 

Более того, у государства сегодня фактически нет рычагов давления на книжников: те льготы, пособия и экономические поблажки, на которые напирает в своем посте Елена Ямпольская («Непристойно чуть что бегать к государству с мольбами о помощи, при этом выделяя целые полки под Быкова, Глуховского, Парфенова»), имеют преимущественно декоративный характер и точно не определяют ситуацию на рынке. 

До сих пор книжная индустрия работала, основываясь на бизнес-принципах, то есть издавала в первую очередь то, что пользуется спросом у читателя. Сегодня работать с Россией отказываются многие зарубежные издатели, писатели и литературные агентства, а из-за дефицита бумаги и типографских мощностей сокращение ассортимента и пересмотр издательских планов в сторону наиболее востребованных книг и авторов становится жесткой необходимостью. В этой ситуации ценность успешных, популярных российских писателей для издателей и книготорговцев существенно возрастает. Отказаться от сотрудничества с Борисом Акуниным (одним из самых продаваемых писателей в нашей стране), Дмитрием Глуховским, Леонидом Парфеновым (тираж каждого подготовленного им тома «Намедни» составляет в среднем 20 тысяч экземпляров) или Дмитрием Быковым без серьезных потерь для себя они не могут, а государству нечего им предложить взамен. 

Таким образом, пока власть не объявит о готовности взять книжный рынок на содержание и превратить его, по сути дела, в некую разновидность государственной монополии, полноценной цензуры можно не опасаться. Вероятность же того, что в ситуации экономического коллапса власть захочет получить полный контроль над такой «маленькой» и «маргинальной» областью, как книги, сравнительно невелика. Неслучайно громкое и провокативное заявление Елены Ямпольской, появившееся месяц назад, до сих пор не повлекло за собой никаких видимых глазу организационных последствий. «Вряд ли у чиновников дойдут до нас руки, им сейчас и без книг есть чем заняться. Мы у них точно не в приоритете», — полагает Борис Куприянов. 

Сказанное, впрочем, не означает невозможности точечных репрессий, эмоционального давления и запугивания, а также, по выражению Шубиной, негласного запрета на определенных авторов. Все вместе это может привести к самоцензуре: «Как оно в точности будет работать, пока неясно, — говорит Варвара Горностаева. — Кто-то из издателей остережется сам, какие-то книги испугаются брать магазины…»

Впрочем, в силу специфики книжного рынка и работающих на нем людей, пределы этого процесса тоже довольно ограничены: «Что я буду делать, если на нас правда начнут давить? Никакого глобального плана у меня нет, только личный», — с горечью констатирует Елена Шубина, подразумевая, вероятно, уход из созданного ею издательства. «Мы не уступим ни пяди родной земли, а если работать станет нельзя, просто закроемся, — говорит Куприянов. — Толком отцензурировать нас нельзя, можно только закрыть».