Террор мирного населения в Украине стал настоящим шоком. Почему российская армия совершает все эти зверства? Эти люди были жестокими всегда или такими их сделала война? Даем сложный ответ на сложный вопрос
В конце марта российская армия ушла из Киевской области — и оставила после себя свидетельства страшных зверств: массовых убийств и пыток мирных жителей. Как возможно то, что мир увидел на фотографиях из Бучи, Ирпеня, Богдановки и Бородянки? Откуда в российских солдатах такая жестокость — ее вызвала война или она стала логичным продолжением той легитимизации насилия, которая на протяжении многих поколений существует в России? Ответы на эти непростые вопросы в своем письме для рассылки Kit дает историк холокоста Ксения Кример, которая много лет изучает влияние войн и тоталитарных режимов на самосознание человека. «Медуза» считает, что этот текст важно прочесть не только подписчикам Kit, но и всем нашим читателям. Мы публикуем его целиком.
Раньше рассылка Kit была доступна только тем, кто поддерживает «Медузу» донатами, но в условиях фактического введения цензуры в России редакция проекта решила открыть Kit для всех. Подпишитесь на него здесь.
Здравствуйте, меня зовут Ксения Кример, я историк холокоста и переводчик с английского языка. А еще я много лет исследую, как войны и тоталитарные режимы влияют на человека: его самосознание и поведение.
С начала вторжения России в Украину прошло целых 100 дней. Как бы ни было жутко это осознавать, многие уже успели привыкнуть к войне — она стала фоном нашей жизни. Мы привыкли к тому, что ленты новостей заполнены сообщениями о боевых действиях. К тому, как изменилась жизнь, к санкциям и неопределенности.
Но невозможно привыкнуть к свидетельствам зверств российской армии: к массовым убийствам, изнасилованиям и пыткам мирных жителей. О масштабах этих зверств можно судить по тому, что происходило в Буче, Ирпене, Богдановке и Бородянке. Это, конечно, далеко не все — полную картину мы увидим лишь тогда, когда закончится война.
Террор мирного населения в Украине стал настоящим шоком. Как вообще такое возможно? Ведь люди, которые сейчас убивают и насилуют, все это время находились среди нас. Они какие-то совсем другие, не такие, как мы? И если да, то неужели они были такими всегда? Или жестокими их сделала война?
В тексте, который вы сейчас прочитаете, я попробую объяснить, почему российские военные совершают все эти зверства. Объяснение есть, хотя его нельзя назвать ни коротким, ни простым. Тот уровень насилия, который мы наблюдаем 100 долгих дней, — не аномалия и не порождение этой конкретной войны. Это насилие закономерно.
«Медуза» заблокирована в России. Мы были к этому готовы — и продолжаем работать. Несмотря ни на что
Нам нужна ваша помощь как никогда. Прямо сейчас. Дальше всем нам будет еще труднее. Мы независимое издание и работаем только в интересах читателей.
В апреле 1967 года ученики 10-го класса американской средней школы Эллвуда Кабберле в Пало-Альто приступили к изучению Второй мировой войны. Учитель Рон Джонс предложил подросткам провести эксперимент, который позже станет известен под названием «Третья волна».
План учителя состоял в том, чтобы прожить неделю в условиях жесткой диктатуры, похожей на диктатуру нацистской Германии, — и попытаться понять, что в то время двигало людьми.
Джонс прочитал ученикам лекцию о дисциплине — «одной из характерных сторон жизни нацистской Германии». Чтобы почувствовать «силу дисциплины» на себе, подросткам нужно было выполнять упражнения (например, за 15 секунд переходить в положение «смирно»). Кроме того, ученики должны были начинать любой свой ответ с фразы «Мистер Джонс», говорить быстро и четко. Беспрекословное выполнение требований поощрялось, медлительность и вялость подвергались осуждению.
Джонс ввел специальное приветствие, понятное только «подопытному» классу: при встрече все ученики должны были прижать согнутую правую руку к правому плечу. Так эксперимент быстро стал для его участников чем-то вроде тайного ордена, и к концу третьего дня в него вошли уже больше 200 детей.
Затем учитель попросил трех подростков самим следить за дисциплиной, докладывая ему о нарушениях, — в тот же день почти 20 учеников по своей инициативе пришли к Джонсу с доносами. А на четвертый день он заявил, что «Третья волна» — не просто эксперимент; якобы в других регионах страны уже созданы сотни отделений движения, которое «сможет изменить судьбу народа». На этом же собрании Джонс назначил нескольких конвоиров: они вывели из зала, в котором собралось почти 80 детей, всех, кто сомневался в значимости «Третьей волны».
В итоге грань между игрой и реальной диктатурой в отдельно взятой школе попросту стерлась. Джонс отмечал, что начал «инстинктивно действовать как диктатор». На пятый день он прекратил эксперимент, объяснив детям, как легко они поддаются на манипуляции. И показал, что их поведение не слишком отличалось от поведения рядовых граждан нацистской Германии.
Впоследствии эксперимент много критиковали: он не был проведен по научным стандартам, а значит, не имеет исследовательской и исторической ценности. К тому же Джонсу предъявляли претензии с точки зрения педагогики и этики: разве можно ставить такие эксперименты на детях, да и вообще на людях?
И все же «Третья волна» может помочь приблизиться к пониманию сути диктатур, поэтому эксперимент стал почти культовым. Позже о нем написали несколько книг (в том числе сам Джонс) и сняли несколько фильмов.
Есть и другие эксперименты, авторы которых пытались объяснить поведение «обыкновенных немцев» — а еще узнать, как далеко способен зайти человек, если некий авторитет требует от него сделать что-то выходящее за рамки морали. Здесь стоит вспомнить эксперимент о подчинении Стенли Милгрэма, где участники били людей током просто потому, что им сказали это делать. Или знаменитый Стэнфордский тюремный эксперимент, в котором люди, назначенные на роль «тюремщиков», изводили тех, кто играл роль «заключенных».
Данные, полученные в результате этих опытов, доказывают расхожий тезис о «банальности зла». Согласно ему, в условиях диктатуры люди готовы бездумно следовать инструкциям и совершать зверства, потому что их представления об этике подавляются чужой волей, растворяются в коллективном действии. Из этого следует, что коллективный террор — следствие человеческого стремления к конформизму и подчинению. То есть желание быть хорошим и «нормальным» в рамках заданных правил куда сильнее, чем желание быть милосердным и человечным.
Это страшный, но вместе с тем и немного успокаивающий вывод. Он легко наводит на мысль о том, что сам по себе человек, совершающий зверства, как будто не несет ответственности за свои действия.
Можно ли примерить этот вывод на происходящее сейчас в Украине — и на том успокоиться? Вряд ли. Мы не знаем, существовали ли военные приказы, подтолкнувшие российских солдат мародерствовать, пытать и насиловать. Скорее, речь все же идет о негласном поощрении такого поведения, о безнаказанности — но не о приказе. Поэтому теории социальных психологов и философов, кажется, неспособны объяснить нам зверства, о которых мы узнали за прошедшие 100 дней.
Чем же тогда можно все это объяснить?
Мы буквально учимся насилию — и вот как это происходит
Насилием пронизаны все сферы «мирной» российской жизни. С ним сталкиваются женщины в родильных отделениях и семьях, дети в детских домах, спортивных секциях и школах. От него страдают пациенты ПНИ и домов престарелых. Оно неминуемо встречает человека, оказавшегося в полицейском участке или колонии.
Как правило, это насилие остается безнаказанным — а домашнее насилие и вовсе декриминализировали несколько лет назад. Более того, система нередко карает даже за попытки самозащиты: по статистике, четыре из пяти женщин (79%), осужденных в 2016–2018 годах за умышленное убийство, защищались таким образом от домашнего насилия со стороны своих партнеров.
Люди, окруженные насилием, неминуемо начинают воспринимать его как социальную норму. Это описывает, в частности, теория социального научения — ее выдвинул канадско-американский психолог Альберт Бандура. Он провел еще один известный эксперимент — с куклой Бобо.
В ходе эксперимента двум группам детей давали поиграть с куклой по имени Бобо — но лишь после того, как они узнают, что с этой куклой делают взрослые. Дети из первой группы наблюдали, как взрослые играют с куклой, — и повторяли за ними. Другие видели, что взрослые куклу бьют, — и терзали игрушку сами.
Иными словами, человек перенимает методы насилия, буквально учится использовать его. Как именно происходит это «обучение», хорошо демонстрирует модель американского криминолога Лонни Этенса, автора теории «социализации в насилие» (violent socialization, или violenization). Состоит эта социализация из четырех этапов — каждый из них подготавливает к совершению насилия любого, даже психически здорового человека.
«Брутализация», или ожесточение.
На этом этапе человек усваивает, что насилие — способ коммуникации и решения проблем. Для этого нужно пройти через три стадии.
→ Насильственное подавление случается тогда, когда человек — чаще всего ребенок — переживает опыт насилия со стороны значимого взрослого или коллектива ровесников (например, в ситуации школьной травли).
→ Личный ужас переживает тот, кто становится свидетелем насилия по отношению к кому-то очень близкому. Например, когда ребенок видит, что отец бьет мать. Такой опыт еще более травматичен, чем опыт насильственного подавления, потому что к страху и унижению здесь примешивается стыд от невозможности вмешаться.
→ Обучение жестокости происходит через фразы «Просто дай сдачи!», «Решай свои проблемы самостоятельно, не будь тряпкой». Ребенок верит, что дающий подобные советы авторитетный взрослый и сам способен на жестокость.
«Агрессивная воинственность». Человек начинает спрашивать себя: «Что сделать, чтобы со мной и моими близкими никто больше не смог сделать ничего плохого?» Он возвращается к урокам, полученным на предыдущем этапе: нужно самому вести себя максимально агрессивно. И начинает вести себя именно так.
«Жестокое поведение». Круг потенциальных жертв агрессии расширяется. От угроз человек переходит к кулакам, от кулаков — к ножу или даже чему-то посерьезнее.
«Вирулентность». Насилие становится для человека полноценным языком общения с миром. Оно используется рефлекторно, внешний раздражитель для него не нужен. Насилие больше не средство защиты, а способ превентивного устрашения. Так, терроризируя других, он компенсирует собственное унижение и бессилие, которое пережил в прошлом.
Модель Этенса довольно универсальна. Ее можно применять как при анализе поведения людей в обычной мирной жизни, так и разбирая военные преступления в период боевых действий.
Насилие в российской армии — до сих пор системная проблема. Ее не решают, а скрывают
Легко провести параллели между этапами «социализации в насилие» и стадиями военной подготовки. Задача такой подготовки — зафиксировать будущих солдат на втором этапе («Жестокое поведение»), когда механизмы саморегуляции и самосохранения еще работают.
Бойцы не должны превратиться в агрессоров, готовых на неоправданную слепую жестокость. Чтобы этого не случилось, в армиях стран НАТО, например, предусмотрены «предохранители». В первую очередь таким «предохранителем» выступает военное право — оно определяет правила ведения боевых действий, очерчивая границы допустимого насилия.
Впрочем, наличие правил само по себе не гарантирует их исполнения. Поэтому в западных армиях дисциплину внедряют на уровне групповой нормы. Курсы по военной этике — один из обязательных этапов военной подготовки в армиях не только стран НАТО, но и, скажем, Израиля.
Также очень важна роль офицеров и высшего командного состава: они должны ограничивать жестокость как в ситуации боя, так и в казарме. А жестокость в казарме — это не только дедовщина, но и муштра, поэтому в американской армии используются «некарательные методы» работы с военными. Речь о поэтапной системе психологического и профессионального консультирования, выговоров и наставлений для тех военнослужащих, которые нарушают дисциплину. То есть прежде чем наказать человека, с ним пробуют договориться.
Что же в российской армии? Официальная позиция властей заключается в том, что вооруженные силы страны удалось очистить от дедовщины, насилия и неуставных отношений. В 2017 году президент Владимир Путин заявил: «Были времена совсем недавно, которые не делали чести армии, например дедовщина и так далее. Ничего в этом хорошего нет. Сейчас в значительной степени это изжито». С ним согласен министр обороны Сергей Шойгу, который утверждает, что «сейчас в армии просто нет почвы для дедовщины».
В Минобороны полагают, что искоренили дедовщину одной лишь реформой 2008 года, сократившей срок службы с двух лет до одного года. Правозащитники при этом признают, что количество случаев дедовщины в армии действительно сократилось — но проблему не решили полностью, как утверждают власти.
Вообще, оценить реальный уровень дедовщины очень сложно. Российские вооруженные силы — структура, закрытая для общественного контроля. Армейское руководство ограничивает доступ даже к несекретной информации и последовательно скрывает случаи травм, убийств или самоубийств среди военнослужащих в мирное время. А потери личного состава Минобороны «в период проведения специальных операций» объявлены государственной тайной президентским указом 2015 года.
При этом информация о насилии в армии все еще регулярно попадает в СМИ. И благодаря этому очевидно, что дедовщина и другие проявления системной жестокости по-прежнему в порядке вещей. Что, в общем, неудивительно. Одним сокращением срока службы невозможно решить столь сложную и комплексную проблему, необходимо менять систему.
А система такова, что командование российской армией, как и управленческий режим страны в целом, строится на авторитарном единоначалии. Полномочия принятия решения не распределены, а сконцентрированы на самом верху. У сержантов и лейтенантов таких полномочий нет, вся их задача заключается в том, чтобы обеспечивать выполнение приказов. Именно беспрекословное подчинение, а не дисциплина — главный организующий принцип в российской армии.
Дисциплина — то есть преданность правилам — не предполагает следования за старшим по званию или более сильным несмотря ни на что. Для нее нужны осознанность и прозрачные нормы для всех невзирая на ранги. Поэтому в армиях Израиля, Германии или США командование настаивает на подотчетности армии обществу, а военнослужащим дается право саботировать неправомерный приказ. В то же время подчинение — то есть слепое повиновение авторитетам — не может существовать в условиях ясных и прозрачных правил. Для него необходима крайняя степень послушания, и его добиваются, ломая и обезличивая людей. Поэтому солдат российской армии обязан выполнять любой, даже преступный приказ под угрозой трибунала.
«Право командира (начальника) отдавать приказ и обязанность подчиненного беспрекословно повиноваться являются основными принципами единоначалия. В случае открытого неповиновения или сопротивления подчиненного командир (начальник) обязан для восстановления порядка и воинской дисциплины принять все установленные законами Российской Федерации и общевоинскими уставами меры принуждения».
Дисциплинарный устав Вооруженных сил России
Одним словом, российская армия просто не ставит перед собой задачу воспитать людей, которые знают свои права и ценят права других. Вместо курсов по военной этике упор делают на патриотическое воспитание будущих солдат и офицеров — через верность родине и присяге, «беспрекословное повиновение» и недавно возвращенный институт политруков.
Одновременно с этим Вооруженные силы России неизменно стремятся к победе любой ценой. Именно поэтому абсолютное большинство военных преступлений в России не расследуется. О каких военных преступлениях может идти речь, если нет такой цены, которую страна не готова была бы заплатить за победу? Такой цены нет, поэтому нет наказаний — а значит, и преступлений тоже нет.
Сегодня в Украине воюет множество тех, кто уже привык к полной безнаказанности: это и бойцы Росгвардии, и кадыровцы, и вагнеровцы. Их лица всегда скрыты под «запотевшим шлемом»: власти никогда не выдают их правосудию, всячески защищают и даже откровенно поощряют на самом высоком уровне. В апреле Владимир Путин присвоил 64-й отдельной мотострелковой бригаде, подозреваемой в совершении военных преступлений в Буче, почетное звание «гвардейской». В президентском приказе об этом сказано, что «личный состав бригады проявил массовый героизм, отвагу, стойкость и мужество в боевых действиях по защите Отечества и государственных интересов в условиях вооруженных конфликтов».
Дело не в одной только армии. Мы слышим язык насилия каждый день (и говорим на нем)
Лев Троцкий писал: «Войско представляет собой материальное, резко законченное и неоспоримое отражение государственности. Будучи точной копией общества, армия „болеет“ теми же язвами, причем обычно с более высокой температурой».
Так какие же «язвы» российского общества сделали возможными военные преступления в Украине? И главное, откуда эти «язвы» взялись?
Один из главных инкубаторов российского насилия — это, безусловно, ФСИН, прямая наследница ГУЛАГа.
Россия по-прежнему лидирует в Европе по общему количеству заключенных — даже несмотря на постепенное сокращение тюремного населения. По состоянию на 2022 год в России сидят 466 тысяч человек, 63% осуждены повторно. В российских тюрьмах высокая смертность — 47 смертей на 10 тысяч человек (в Европе этот показатель в среднем составляет 27 случаев), что говорит о плохих условиях содержания, высоком проценте самоубийств, недоступности медицинской помощи, а также пытках.
Когда вспоминают о временах сталинского террора, часто говорят: «В СССР полстраны сидело, а полстраны охраняло». Статистически это, конечно, не соответствует действительности. Зато очень точно отражает распространенность в стране тюремного опыта.
Этот опыт остается очень распространенным и в наши дни. В 2008 году первый зампред Верховного суда в отставке Владимир Радченко подсчитал, что в период с 1992-го по 2007-й в России осудили больше 15 миллионов человек — это почти каждый десятый россиянин, или около четверти взрослого мужского населения. А уголовное прошлое имеют 18,2% граждан страны — каждый шестой, включая младенцев.
Тюремная культура плотно вплетена в российскую жизнь. Здесь и «блатная лексика», давно вошедшая в нашу речь, и популярность шансона, причем далеко за пределами криминальной среды. В столь тесном переплетении блатного и «нормативного» нет ничего удивительного, ведь жизнь в российской тюрьме и «на воле» тоже тесно переплетены.
Это взаимопроникновение отражается в легализации преступности, которая вовсе не была побеждена в период «путинской стабильности», как любят утверждать авторы мифа о лихих девяностых. На излете ельцинского периода представители ОПГ, связанные с бизнесом, спецслужбами и органами правопорядка, шли в политику, избирались в мэры и депутаты. В путинский период государство и само превратилось в ОПГ: насилие убрали с улиц, зато теперь им активно пользуются полицейские.
Легализовавшись в органах власти, бывшие бандиты принесли с собой в публичную сферу свою жизненную философию: цинизм, культ силы, алчность, убежденность в продажности всех вокруг, готовность к насилию. А еще — тюремный «клоачный» язык. На нем говорят президент, премьер-министр, депутаты Госдумы, члены Совфеда, главы городов и регионов.
Путин никогда не стеснялся использовать фразы вроде «мочить в сортире», «утереть кровавые сопли», «нравится не нравится — терпи, моя красавица». Его речь, как и риторика российской дипломатии, мало отличима от языка подворотни. И это не просто слова — такой язык продвигает культ силы, отрицает демократические принципы уважения к правам других людей. Он нормализует насилие — сексуализированное, физическое, психологическое — как единственный способ донести свою позицию и правоту.
Историк и антрополог Татьяна Щепанская, исследовавшая коммуникативную функцию физического насилия, приводит несколько примеров того, как одно и то же слово в русском языке может одновременно обозначать и форму общения, и форму физического воздействия. Например, «стучать» — донести, «стрелять» — выпрашивать, «въехать» — понять.
Она же цитирует и некоторые пословицы: «Палка нема, а даст ума», «За дело побить — уму-разуму учить», «Это не бьют, а ума дают», «Бьют не ради мученья, а ради ученья». Во всех этих фразах насилие выступает средством обучения, способом объяснить что-то. Показательно, что в своей речи за два дня до вторжения в Украину Путин буквально заявил о намерении «объяснить» Украине «правильную» версию истории: «Мы готовы показать вам, что значит для Украины настоящая декоммунизация».
«Обучающее» насилие в России вообще часто становится обязательной частью инициации, способом передачи ценностей и норм. Поэтому неудивительно, что армейская дедовщина так похожа на наказания в российских тюрьмах. А совместное участие в групповом насилии укрепляет армейское сообщество так же, как оно укрепляет криминальное.
Внешне уголовная культура имеет коллективистский характер. Но по сути своей она очень индивидуалистская, потому что отвергает представления о врожденном равенстве и горизонтальной солидарности. Она не учит эмпатии и доверию («Не верь, не бойся, не проси»), а на низовом уровне пронизана ощущением зависимости и бессилия.
Часто уголовная культура противопоставляет себя культуре «нормативной» как более настоящая, душевная. Якобы она основана на подлинной справедливости, а не на бездушном законе и искусственных правилах. Легко заметить сходство с консервативным антизападным дискурсом, в котором российский «особый путь» и истинные «традиционные» ценности противопоставляются якобы лицемерному и бездушному западному обществу.
И что еще очень свойственно криминальной культуре, так это неразличение границ между частным и публичным, своим и чужим. «Россиянин существует как бы в ничейном, ничьем мире, и его хочется захватить, — писал в 2014-м социолог Борис Дубин, подводя итоги аннексии Крыма. — Или приходится мучиться оттого, что не сумел, не набрался смелости это сделать. Либо захват — либо раздражение, тоска, мучение оттого, что хочется захватить, а невозможно».
Отсутствие интереса к другому как иному, отрицание равенства и границ собственности и личности, понимание любых различий иерархически (слабее/сильнее, беднее/богаче, ниже статусом / выше статусом) — все это в условиях длительной несвободы и социальной разобщенности порождает агрессию и зависть на уровне всего общества.
Что в итоге и выплеснулось убийствами, пытками, изнасилованиями и массовым мародерством в Украине.
Общество к насилию равнодушно. И это равнодушие — сформировавшаяся привычка
Итак, армия России сейчас экспортирует в Украину то насилие, которым пропитана вся жизнь страны. Сами россияне сопротивляться насилию давно неспособны — и одна из причин этого кроется в тотальном развале этической системы.
Для того чтобы человек вел себя этично и цивилизованно, нормы такого поведения должны быть не просто закреплены на государственно-правовом уровне или в религии. Они должны поддерживаться самим общественным устройством, стать неформальным консенсусом.
Но в российском обществе последних десятилетий нет никого и ничего, что имело бы достаточный авторитет, независимость от государственных институтов и могло бы задавать моральные координаты. На протяжении всех лет путинского правления власть последовательно уничтожала горизонтальные социальные связи, зачатки гражданской самоорганизации и общественные институты, подминая их под себя.
Этот процесс подкрепляется уничтожением репутации деятелей культуры и науки — режим активно нанимает их для обслуживания собственных интересов. Актеры и режиссеры в качестве «доверенных лиц» президента, коррумпированная академическая среда с ее засильем покупных диссертаций и «академиков петриков» — все это подрывает само понятие морального, культурного или научного авторитета. При этом любой политический протест последовательно дискредитируется как продажный.
В условиях деградации институтов, авторитетов и ценностей общество утрачивает нравственные ориентиры и способность к сложной рефлексии. Оно начинает воспринимать цинизм, меркантильность и эгоизм как стандарт. Догмат «Своя рубашка ближе к телу» вместо солидарности и социальной эмпатии делает общество чрезвычайно аморфным и равнодушным.
Такое общество парадоксальным образом соединяет в себе чувства нарциссизма и униженности, равнодушие к другому и желание добиться от этого другого справедливости и уважения к себе.
Само оно при этом не желает бороться за справедливость, не готово проявить ни к кому уважение. И если свести самоощущение такого общества к простой фразе, то получится что-то вроде: «Доверять никому нельзя, а мир несправедлив. Поэтому я могу вести себя как угодно, я имею право на все».
. ><{{{.______)
Когда закончится война, назад в это общество вернутся тысячи российских военных — в том числе те, которые совершали в Украине военные преступления. Расследовать эти преступления в России никто не будет, по крайней мере при нынешней власти.
Как никто не занимался и их предотвращением — хотя это помогло бы снизить уровень жестокости, которую военные приносят в свои семьи после окончания войны. Исследования, проведенные в западных обществах (например, в США и Великобритании), убедительно доказывают, что в семьях ветеранов боевых действий фиксируется куда более высокий уровень насилия в отношении партнеров и детей, чем в среднем по стране. А еще — значительно более высокий уровень суицидов, депрессий, алкоголизма и ПТСР.
Со всеми этими проблемами советское и постсоветское общество уже сталкивалось — после Второй мировой войны, войны в Афганистане и войн в Чечне. Очевидно после окончания войны в Украине российское общество ждет новый всплеск жестокости.
А ведь это общество и так пронизано насилием сверху донизу.
Еще раз напомним. Этот текст первыми могли прочитать подписчики проекта Kit — нового медиа от создателей «Медузы». Подписаться на рассылку Kit можно здесь.
Ксения Кример