При Горбачеве советские читатели впервые смогли купить книги Набокова, Стейнбека и Агаты Кристи Галина Юзефович рассказывает, как перестройка изменила отечественное книгоиздание
В конце 1980-х на смену жестким правилам Госкомиздата и Главлита пришла рыночная свобода — и советские читатели впервые смогли купить в магазинах многие произведения, без которых сложно представить современный мир. Литературный критик Галина Юзефович рассказывает, как перестройка и гласность изменили книжный рынок в СССР, а после — и в России.
Книгоиздание до перестройки
Книжный рынок позднего СССР проще всего описать через две главные тенденции: тотальный дефицит, который успешно организовывало и поддерживало ведомство под названием «Госкомиздат», и не менее тотальная цензура, за которую отвечал легендарный Главлит. Госкомиздат обладал монопольным правом утверждать тематические планы издательств: если какая-то книга казалась чиновникам идеологически спорной, бездуховно-развлекательной или попросту «не нужной советскому читателю», ее из списка, поданного издательством, немедленно вычеркивали.
Однако даже пройдя рогатки Госкомиздата, книга имела все шансы погибнуть в недрах главного цензурного ведомства. В застойные годы Главлит проверял все печатные материалы (включая открытки, марки и этикетки на спичечных коробках) троекратно: сначала в качестве заявки, потом в виде рукописи, а после — уже на стадии верстки, причем на любом из этих этапов книгу могли отредактировать, запретить или положить под сукно — более того, даже отпечатанный тираж можно было изъять из продажи и отправить под нож, если задним числом обнаруживалась какая-то крамола. Численность аппарата только в центральном отделении Главлита в начале восьмидесятых превышала 1,2 тысячи человек, и еще вдвое больше цензоров работало в региональных его представительствах, так что контроль над печатью был по-настоящему всеобъемлющим.
При этом спрос на чтение в Советском Союзе был традиционно высок: книги оставались наиболее доступным источником информации и развлечения, причем — в отличие от обладавшего, в теории, теми же свойствами телевидения — они были более разнообразны и менее идеологизированны. На протяжении всего советского времени государство намеренно удерживало цены на книги на максимально низком уровне: детские издания стоили в пределах рубля, взрослые — не более трех, а красочный альбом по искусству можно было приобрести за четыре-пять рублей. «Плоская» система книготорговли обеспечивала равномерное распределение книг по всей стране — так, зачастую в небольших городах можно было свободно купить то, что в столицах и городах-миллионниках расхватывали еще до официального поступления в продажу, и среди интеллигенции даже существовала практика провинциального книжного шопинга.
При этом спросом пользовалась далеко не вся продукция советских издательств. В то время как на многие книги — переводы с западноевропейских языков, детективы, фантастику, научпоп, полузапретную русскую классику ХХ века — запрос был огромный, неисчерпаемые объемы идеологизированной литературы из СССР и стран соцлагеря лежали в магазинах мертвым грузом, их часто приходилось продавать «в нагрузку» к популярным книгам.
Результатом всего этого была чудовищно перекошенная система спроса и предложения. Никакие рыночные механизмы не действовали, и тираж определялся не спросом, но решением сверху. «Фиксированные тиражи означали, что любая реально востребованная книжка будет доступна только на черном рынке ну или в его легальном и как бы безденежном аналоге — отделах книгообмена, — вспоминает редактор и переводчик Александр Гузман, пришедший в книгоиздание в конце восьмидесятых годов. — То есть публиковалось крайне ограниченное количество наименований так называемого повышенного спроса тиражом не более 100 тысяч экземпляров (по нынешним меркам — космическим), и этого тиража катастрофически не хватало».
Отчасти недостачу восполняли «самиздат» и «тамиздат» (так назывались книги, выпущенные за рубежом на русском языке и нелегально провезенные в СССР), но, несмотря на это, яма отложенного спроса углублялась с каждым годом.
Что изменилось с приходом Горбачева
Распад всей этой монструозной системы стартовал вскоре после прихода к власти Михаила Горбачева. Одним из первых заметных перестроечных постановлений стало принятое осенью 1986 года решение «О расширении прав и самостоятельности издательств и совершенствовании тематического планирования». Фактически это означало, что теперь издательства могли сами формировать свой тематический план, без оглядки на Госкомиздат, и включать в него то, что можно продать, а не то, чего требует начальство. Цензура сохранялась до 1990 года, однако роль ее стала чисто формальной, от ее решения уже мало что зависело, да и контролировать происходящее угасавшему Главлиту было явно не по силам.
Следующим шагом стало постановление «О дальнейшей демократизации организационно-творческой деятельности издательств», принятое в 1987 году и положившее начало «кооперативной» книготорговле, также основывавшейся на рыночных принципах. «Приезжали камазы, грузили пачки книг, платили наличкой и растворялись где-то в пыли российских дорог, — вспоминает Алексей Гордин, на рубеже 1980–1990-х стоявший у истоков издательств „Северо-Запад“ и „Азбука“. — Где они это продавали — бог весть, но продавали все без остатка».
С этого момента и на протяжении последующих восьми лет, до 1995 года включительно, книжный рынок в стране бурлил как никогда прежде. На базе типографий создавались издательские кооперативы, государственные издательства пытались конкурировать с новичками, книжная торговля выплеснулась на улицы в виде лотков и развалов, издательский бум захватил регионы, соревнующиеся друг с другом за право первыми выпустить сборник Ахматовой или не издававшийся раньше роман Агаты Кристи. В первую очередь перестроечные изменения коснулись ассортимента. Алексей Гордин вспоминает:
Книжный мир сразу стал цветным. В том числе и аляповатым, но разнообразным и ужасно интересным. Кто-то шел простым путем: печатал бесконечных «Тарзанов» и «Фантомасов». Кто-то утолял еще советскую тоску по «Анжеликам» и Пикулю. Те же, кто потом остался в истории нового российского книгоиздания, создавали новое. Новые имена, новые жанры, новые принципы организации издательского плана, основанные на узнаваемых сериях.
С наибольшей скоростью заполнялись ниши, которые не могли быть заполнены во времена застоя. Впервые были изданы Гумилев, Набоков, многие произведения Мандельштама и Ахматовой — словом, весь Серебряный век и эмигрантская литература. «Наше издательство стартовало с возвращения на родину книг Василия Аксенова, Виктора Некрасова и других писателей-эмигрантов, — рассказывает Наталия Аветисян, главный редактор издательства „Слово/Slovo“, существующего с 1989 года. — И для отечественного читателя, привыкшего видеть эти имена только в самиздате, это был настоящий взрыв мозга».
Публиковалось много фантастики, любовных романов, детективов, в советское время практически недоступных. Не обходилось без курьезов: так, издательство «Дом», взявшееся в 1989 году выпускать многотомное собрание сочинений Агаты Кристи, в какой-то момент решило тайком включить в него романы последовательницы и подражательницы Кристи Патриции Вентворт — книги собственно королевы детектива закончились, а серия так хорошо расходилась, что сворачивать ее было жаль.
Тиражи были огромны. Так, шеститомник Джона Стейнбека вышел в 1989 году тиражом 1,5 миллиона экземпляров. Первое в СССР издание мемуарной книги Валентина Катаева «Алмазный мой венец», опубликованное в 1988 году издательским кооперативом на базе типографии «Московский рабочий», разошлось тиражом 1,8 миллиона экземпляров. Изголодавшийся по книгам читатель был готов скупать все что угодно, в диапазоне от беллетризаций латиноамериканских сериалов до репринтных изданий русских философов Серебряного века, причем в любых количествах.
Качество изданий было очень различным. «При том взрывном росте тиражей и бумага, и картон, и ледерин, и пленка были в диком дефиците», — говорит Александр Гузман. Значительная часть бумаги была газетной, а если удавалось достать что-то поприличнее, то все равно даже в рамках одного экземпляра могли чередоваться разные сорта и оттенки. Еще хуже обстояло дело с переводами и редакционной подготовкой. Вспоминает Алексей Гордин:
В Москве и Петербурге было получше, а вот в союзных республиках — по-всякому. Мой друг, кажется, до сих пор хранит «Пятнадцатилетнего капитана» Жюля Верна, напечатанного в алма-атинской типографии. На фронтисписе располагается портрет Давида Ливингстона с подписью: «Жюль Верн, молодые годы». Отдельной песней были, увы, переводы. Некоторые коллеги на этой стороне дела экономили. Помню американский детектив одного московского издательства с замечательной сноской от переводчика: «Этого выражения нет ни в английском, ни в испанском словаре». Затруднение вызвало выражение «о, цорес майне». Неудивительно, что его не было в испанском.
Люди, пришедшие в это время на книжный рынок, тоже отличались известной неоднородностью. «У нас работали главным образом редакторы из толстых журналов и государственных издательств, — рассказывает Наталия Аветисян. — Но во многих местах у истоков бизнеса стояли, скажем так, люди, шедшие от маркетинга — мы тогда такого слова не знали, но это был именно он. В советское время они занимались тем, что доставали книги, а после торговали ими из-под полы. У них было потрясающее чутье на дефицит, на то, что будет востребовано, — вот они и становились издателями».
Многие приходили из фандома позднесоветской эпохи — неслучайно во время перестройки на рынке разом появилось так много фантастики. «В ранних издательствах было очень много всяких книжных энтузиастов — тех, кому в восьмидесятых очень хотелось прочесть что-то официально недоступное (доступна-то была даже не вершина айсберга, а несколько сантиметров вершины) и кто предпринимал для этого что-то сперва в рамках самиздата, а потом уже и легально, — вспоминает Александр Гузман. — Интеллигентами, скажем так, были не все, но все были книжниками».
Криминала тоже хватало: заработки издателей в конце восьмидесятых и начале девяностых были значительны, поэтому со временем им понадобилась «крыша», случались и бандитские разборки. Впрочем, всерьез «отжать» бизнес никто не пытался. «Да, доходы у издателей были неплохие, — говорит Алексей Гордин, — но уж очень экзотическим делом они занимались с точки зрения среднего бандита. Отжать-то можно, но что с этим дальше делать?»
Дополнительную свободу маневра перестроечному книгоизданию обеспечивала неоднозначная ситуация с легальной стороной дела. Россия присоединилась к Женевской конвенции по авторскому праву только в 1973 году, поэтому все, что публиковалось на Западе до этой даты, можно было переводить и публиковать бесплатно. Да и в прочих случаях инструментов контроля было не так много: значительная часть уже сделанных переводов публиковалась без согласования с переводчиками — и тем более с зарубежными авторами. Вспоминает Гордин:
Коллеги рассказывали, как, приехав в Лондон в 1991 году, стали искать писателя-фантаста Майкла Муркока, переводы которого успешно печатали большими тиражами, чтобы поздравить с феноменальным успехом у российского читателя. Долго обзванивали по телефонному справочнику всех Муркоков. Нашли адрес. Приехали к нему домой без приглашения. Узнали от изумленной жены, что писатель отдыхает в ближайшем баре. Нашли бар и автора в нем. И дальше искренне не могли понять, почему Муркок, в первый раз услышавший о каких-то русских изданиях своих романов, не радуется их поздравлениям. Расстались, впрочем, друзьями. Хорошо, что встретились в баре.
Ажиотажный спрос, кипучая вольница и общее бурление, возникшие на фоне перестройки, продолжались в СССР, а после в России до 1995 года, когда кризис перепроизводства, наложившийся на окончательное отделение бывших союзных республик, вновь до неузнаваемости изменил облик книжного рынка.
Однако можно утверждать, что горбачевская перестройка подарила российским читателям ту свободу, о которой они прежде не смели мечтать. Все, чего они были лишены на протяжении предшествующих 70 лет, стало доступно. Яма отложенного спроса наконец заполнилась, волна миллионных тиражей схлынула, и там, где она прокатилась, начали возникать контуры современного книжного рынка — более регламентированного, культурного и цивилизованного, но, пожалуй, куда менее веселого, живого и харизматичного, чем рынок конца восьмидесятых — начала девяностых.
Галина Юзефович