«Что с нами не так? Почему мы не можем просто жить по-человечески?» Интервью актера Артура Смольянинова — о том, как он собрал музыкальную группу, выпустил первый альбом и уехал из России
Актер театра и кино, музыкант Артур Смольянинов собрал рок-группу «Смола» и выпустил первый альбом «Пыль». В апреле 2022 года он дал журналистке Катерине Гордеевой интервью, где заявил о своей антивоенной позиции, после чего его исключили из нескольких проектов с госфинансированием — и он уехал из России. В интервью «Медузе» Смольянинов рассказал о своей первой музыкальной работе, а также о том, почему отмены русской культуры на Западе не существует — и почему внутри страны людям так сложно друг с другом договориться.
Послушать альбом «Пыль» на всех платформах.
— Перед нашей встречей я начал думать о том, что чувствую и как об этом сказать. Если позволишь, начну со своего небольшого вступления.
— Окей, давай.
— Я, честно говоря, просто не понимаю, как сейчас о музыке говорить. Не понимаю, есть ли в этом смысл. Не понимаю, насколько сейчас мой альбом, моя музыка адекватны происходящему — в этой ли она реальности. Это какое-то пограничное состояние, как в кино, ты протягиваешь руку — и в последний момент [становится понятно], улетит герой в пропасть или нет. Мне кажется, что мой герой на грани пропасти. Это странное ощущение, я просто растерян. Черт его знает.
С другой стороны, дети же не выбирают, когда им рождаться, они рождаются в любые времена. Значит, его [альбома] время родиться именно сейчас.
— Это магистральные вопросы, о которых я тоже думаю и которые хотел задать. И это связано не только с тобой, но и со всеми нами — насколько уместно все, что мы делаем. Давай начнем так: когда мы только планировали эту беседу, я думал, что мы сосредоточимся исключительно на музыке. Тогда вышло твое большое интервью Катерине Гордеевой, ты говорил подробно о войне и политике. Но реальность вносит свои коррективы. Выход твоего дебютного альбома откладывался из-за начала войны, сейчас он наконец представлен слушателям, в России мобилизация, а ты уже не в России. Это так?
— Да, я уже не в России, я уехал.
— Почему ты решил уехать?
— Я в любом случае собирался уезжать: мне постепенно переставали давать работу. Удавочка сжималась: по тем или иным причинам меня не брали туда, не брали сюда. Кто-то еще успел со мной поработать [с начала войны], и я этим людям очень благодарен за то, что они рискнули.
После интервью [Гордеевой] мне пришло довольно много предложений о работе за границей. Приезжайте, попоете нам песни, что-нибудь придумаем и так далее. От большинства из них в тот момент я отказался, потому что чувствовал, что не время, что хочу еще быть здесь [в России], попробовать здесь, пока есть возможность. Понятно, что на тебя движется ледник, но мне не хотелось убегать от него, а все-таки отступать постепенно и надеяться, что он остановится. Но он только ход набирает.
— То есть на твоей работе сказалось то, что ты публично заявил о своей антивоенной позиции?
— Безусловно. Не сразу и не резко, и в относительно в мягкой форме, даже в очень мягкой — никаких репрессий не было.
— Угроз не было?
— Нет, ничего такого. Эмоциональный фон вокруг был очень положительный. На улицах подходили люди, благодарили. Это было очень искренне, меня это грело все это время. Ты понимаешь, что все сделал правильно. И главное, что совесть твоя чиста и ты спокоен. Это отличное чувство, оно дает силы жить.
Но я просто постепенно узнавал какие-то факты: то министр культуры меня вычеркнула из одного проекта с госучастием; про другой проект говорят, что он то выйдет, то не выйдет. Какой-то чиновник одному моему знакомому продюсеру говорит, есть две новости — хорошая и плохая. Плохая: ***** [хреново], что он высказался. Хорошая — молодец, что не ******** [уехал]. Ну а третья новость, если вы хотите, чтобы все вышло, он должен сейчас выступить в обратную сторону. Классическая схема. На что, конечно, друг мой ответил, что «я ему даже звонить не буду».
Вот такие новости до меня доходили. Подробности не ясны, но общая картина предельно понятна. При этом я все равно человек аполитичный, я не претендую на власть, я не лидер общественного мнения. То есть я не являюсь для них, в принципе, объектом первичного, вторичного и даже, может, третичного внимания. Но я предполагал, что все будет именно так.
Так все потихонечку и произошло. Из всех предложений, которые мне пришли о работе за границей, я выбрал для себя самое интересное — предложение уехать поработать в Америку на полтора месяца.
— Сейчас ты поедешь туда?
— Представляю, конечно, как это звучит, особенно сейчас. Но мне все равно, кто и как будет на это реагировать. Во-первых, мне просто хочется увидеть своими глазами этот мир.
— Пока еще можно.
— Очень хочется в очередной раз убедиться, что везде живут одни и те же люди в самом широком смысле этого слова. И что на самом деле разница между нами только в головах. Я продолжаю убеждаться в этом каждый день. Например, я недавно проходил границу с Норвегией… Это конечно, ***** [блин]. Ну реально, ты переходишь 30 метров — и перед тобой другие люди, у них просто другой софт в голове, другой взгляд.
— Все так.
— Я стою, смотрю на них и думаю: «Что с нами не так? Почему мы-то так не можем? Почему мы не можем просто жить по-человечески? Что нам мешает?» Мы никому не нужны. Нас никто не хочет ни развалить, ни уничтожить. Здесь так хорошо люди живут, что последнее, о чем они думают, — это война. Им, наоборот, нужно, чтобы от них ********** [отстали], они как раз заинтересованы в том, чтобы с той стороны был адекватный сосед.
Вот тебе пример. В гостинице в городе Киркенес, а это, простите, жопа норвежского мира, консьерж на ресепшене. Ему 60 лет, он говорит по-русски — и хорошо говорит. А я стою, слушаю и думаю: «Интересно, в городе Заполярный Мурманской области можно себе представить консьержа, говорящего по-норвежски?»
И этих мелочей огромное количество. Для меня сейчас стала очевидной эта линия, как между двумя слоями атмосферы: есть реальная жизнь, а есть информационно-политическая. Это два разных слоя пирога, они, конечно, между собой взаимосвязаны, но при этом почти не пересекаются.
Реальная жизнь: там, где я сейчас [в Европе], многие говорят по-русски, никто на меня косо не смотрит. Люди меня так же узнают, люди мне улыбаются, люди со мной разговаривают, люди меня приглашают в гости. Я не испытываю по отношению к себе никакой русофобии. Так может, тем, к кому ***** [плохо] относятся, стоит задуматься почему? Может быть, с ними что-то не так? Может, они себя просто ведут как-то не по-людски? В этом проблема.
— Есть большая проблема экономического свойства. Огромное количество россиян не то что не может позволить себе выехать — у многих никогда не было загранпаспорта. Изначально мы все лишены этой возможности — увидеть мир с другой стороны. И этим пользуется пропаганда.
— Абсолютно. У них в голове реально все так, как в телевизоре. Просто не с чем сравнить — они не видели, как на самом деле. У меня даже появилась утопическая мысль: когда все пройдет и все будет хорошо, все богатые люди должны создать какой-то фонд, который будет оплачивать каждому россиянину одну поездку за границу.
— Хорошая идея.
— Причем не в Турцию или Египет, а в Европу — во Флоренцию, в Венецию, в Рим, в Берлин, в Амстердам. Обязательно нужно каждого русского туда свозить.
Я сейчас смотрю на эту окаянную мобилизацию и понимаю, что на самом деле «русский глубинный народ» — это не просто образ. Этот вот, что называется, ядерный электорат Путина. Это не просто цифры от Эллы Памфиловой. Он реально существует.
— Несомненно.
— И вот он впервые в истории, по-моему, настолько массово и одномоментно вышел в паблик. И я увидел, как реально этот путинский электорат выглядит. Этих людей много, по-настоящему много. И, объективно говоря, в массе своей уровень инфантилизма этих людей таков, что на их фоне гражданин Путин и правда выглядит большим интеллектуалом и знатоком всего на свете. Для них он буквально демиург и спаситель России, вот той самой «великой» России из телевизора, которой в реальности они вокруг себя никогда не видели. И еще я понял, что я, городской житель и работник умственно-культурного труда, с этим народом глубинным практически не пересекаюсь, мы не знаем друг друга. Мы друг с другом по большому счету незнакомы.
И поэтому все наши словоизлияния, вся наша бесконечная интеллигентская рефлексия и демагогия по поводу того, как нам лечить и спасать русский народ, — это все полная ерунда, по-моему. Русскому народу, его разным слоям и частям, для начала хорошо бы друг с другом познакомиться по-настоящему. Посмотреть друг другу в глаза непосредственно.
— Ты сейчас испытываешь неловкость оттого, что ты не с «глубинным народом»?
— Нет неловкости. Есть дикая горечь и жалость к этим людям. Они просто обмануты. Как же так сказать, чтобы это было не обидно? Это как ребенка обмануть. Они просто обмануты, одурманены, морально и физически. Это просто какой-то чудовищный геноцид собственного народа.
Такое ощущение, что над этими людьми долго, цинично, последовательно, ежедневно в течение многих десятков лет проводили какой-то безжалостный эксперимент по расчеловечиванию. Они просто этого не осознают. Их разум перманентно подавлен и порабощен. И сейчас уже не вопрос, кто виноват. Это очевидно. Вопрос в том, что делать. И можно ли с этим в принципе что-то сделать? Как преодолеть этот разлом, как этот мост построить? Между нами пропасть.
Например, Бродский говорил: «Если Брежнев человек, то я нет». Вот я тоже не могу сказать, что объединяет меня, например, с Вячеславом Володиным, кроме того, что мы одними и теми же буквами изъясняемся? Да как будто ничего вообще. Ноль. Что эта за русскость тогда? Она чья — правильная или неправильная? Она есть вообще правильная или нет? Он же тоже русский.
Плохо же не то, что есть такой условный Вячеслав Володин — он должен тоже быть, может, даже обязан, для баланса. Плохо, что нужно быть таким, как он, и нельзя быть никаким другим. Так появляется ощущение, что вокруг только такие люди, но это же не так. Мы же другие, и мы тоже есть. И мы тоже русские. Российские. Нам нужен полноценный диалог.
— Ты человек культуры. Все любят фильм «9 рота» с твоим участием. То есть ты тоже условно мог воспитать этот «глубинный народ»…
— Подожди, что значит «воспитать»? Это тоже такой жупел жеваный, что «культура что-то там несет в себе и народы воспитует», вот это все. Но это не так, по-моему, совсем.
Воспитывать человека можно, находясь ежедневно рядом с ним и показывая ему собственным примером, что такое хорошо, что такое плохо, — с моей точки зрения. Но я же не дух святой. Я не могу одновременно пребывать всюду, во всех и в каждом. Я человек смертный. Такой же, как и все. Что ты имеешь в виду? Давай переформулируем.
— Ты говорил про спасение «глубинного народа». Но что мы могли сделать? Тот же фильм «9 рота» сейчас можно объявить очень патриотичным, поставить под флаги с Z и в бой идти под него. Твой герой сейчас, возможно, побежал бы прямо в Донбасс — бороться с выдуманными нацистами.
— Это вопрос трактовки. На мой взгляд, это вообще вторично, как его [фильм] интерпретировать. Это надстройка, но не фундамент. Проблема с фундаментом. Что такое фундамент? Еще раз говорю, мне кажется, что проблема в том, что мы просто не были знакомы друг с другом по-настоящему. С появлением соцсетей большинство из нас постепенно переместилось в свой личный, кому какой нравится, вымышленный мир. Мы просто перестаем замечать и видеть друг друга настоящими, реальными. Со всеми плюсами и минусами. Каждый человек сегодня в инсте может создать себе свой личный апокриф не выходя из дома. И постепенно грань между тобой реальным и виртуальным в голове стирается. Ты уже не очень понимаешь, кто ты есть на самом деле.
Я с большой осторожностью отношусь к любым обобщениям, а в таком контексте тем более. Я не могу на себя брать проповедническую роль — рассказывать, как мы сейчас будем друг друга спасать. Мне кажется, надо попроще, с каких-то конкретных вещей начинать, не с этих абстрактных лозунгов.
Что бы я, например, сделал, если бы встретился с таким человеком лицом к лицу? Во-первых, я бы его положил в больницу. Не в психиатрическую, а в какую-нибудь общую терапию, где среди прочих врачей будет и психолог, конечно, чтобы понять, что у него со здоровьем в целом. Во-вторых, выключил бы ему телевизор на продолжительное время. То есть такой рехаб. Ментальный и физиологический детокс. В-третьих, я бы спросил у него, чего он хочет по-настоящему. Думаю, что он ответил бы «да просто жить хочу хорошо» или, типа, «хочу быть счастливым». Не НАТО разбомбить, не все испепелить, не сровнять с землей Лондон, не доминировать во всем мире, не утверждать новый миропорядок — просто жить хорошо, по-человечески. Не как скот в бараке с гнилым очком, определенно.
А что тебе для этого нужно? Ну работа, зарплата пристойная, дом, женщина или мужчина любимые рядом, дети, звери, сад-огород. Дать ему эту работу, эту зарплату, то есть инструменты, чтобы такую жизнь «построить». И все. А дальше ********** [отстать] от человека. Дать ему максимально широкий доступ к информации, чтобы он мог сам выбирать. Ничего не запрещать, никого не запрещать. Все должны быть — от ультраправых до анархистов. Должны быть все, от условного Красовского до Невзорова. Человек сам выберет, кого ему смотреть и слушать. Главное, чтобы было из кого и из чего выбирать.
Ну и конечно, обеспечить человека его законными правами. На самом деле ничего сложного, все банально, нужно просто жить, как написано, как мы когда-то договорились, и все. Хорошая же Конституция ельцинская? Ну вот, все, что нужно, — просто жить по Конституции. И если президент — преступник, он садится в тюрьму, так же, как если сантехник Леша — преступник, то он садится в тюрьму. И сидят они в соседних камерах.
— Давай к твоей музыке. Как появился твой музыкальный проект «Смола»? Актерская профессия с музыкой, разумеется, очень связана, но интересно, как именно ты к этому пришел.
— Не было какого-то одного момента. Все это было постепенно, все копилось. Это было связано с моими внутренними поисками, с вопросами к себе и мирозданию. Как с этим со всем жить, как это не разлюбить, как в этом не разувериться.
Очень страшная штука — потеря веры. Там, где нет веры, — пустота. Пустоту заполняет необъяснимый страх, и этот страх тебя сковывает, сжимает, он буквально не дает тебе дышать. Я думаю, что все люди в той или в иной степени проходили через такой период в своей жизни. Вот и у меня был такой период. Кроме этого, я понимал, что внутренне себя как актер я исчерпываю. Теряю мотивацию, навык, мне становится скучно.
Я достиг определенного потолка, и для того, чтобы перейти на следующий уровень, мне нужно было какое-то сверхусилие, к которому я не был готов. Но что-то тебя все равно заставляет шевелиться и говорит тебе: спасайся, спасайся, спасайся… Тебя это долбит, долбит, долбит, ты начинаешь искать выход, за волосы себя тащить и пытаться в этой мгле, в этом ледяном космосе искать какой-то свет.
— Но ведь в конечном счете это ремесло. Ты вообще давно сочиняешь, пишешь музыку?
— Я когда-то в детстве начинал заниматься то на одном, то на другом [инструменте], но очень быстро бросал. Заставить заниматься особо было некому, поэтому все осталось на уровне первичных навыков. Гитарой занимался и фортепиано, и на кларнете играл, и на саксофоне, но всего понемножку.
У меня была очень музыкальная и читающая семья. Отчим мой, Сергей Львович Николаев, большой русский ученый-лингвист, научил меня читать, писать, говорить по-русски и по-английски, познакомил меня с американским роком и русским роком. У нас дома, во-первых, всегда был какой-то хороший магнитофон — двухкассетный, такой прямо жирный. На все остальное денег могло не быть, но техника была всегда как надо.
Procol Harum, The Who, Joy Division, понятно. Pink Floyd, The Beatles, Rolling Stones — огромная фонотека у него была. Плюс, конечно, русский рок, начиная с группы «Странные игры» и заканчивая «АукцЫоном». Все песни Цоя, все песни Гребенщикова, весь Высоцкий у нас был записан и переслушан по огромному количеству раз. В тетрадочку я переписывал все песни, расписывал аккорды. У меня слух хороший, я все подбирал сам.
Я был очень востребован в этом качестве в дворовой тусовке, это был мой большой козырь. Но потом все было постепенно заброшено. Институт, кино, женщины, слава, наркотики, алкоголь и весь этот классический набор сделали свое поганое дело. (Смеется.) Все было заброшено. Но если это в тебе живет по-настоящему, в какой-то момент оно все равно прорвется, вопрос просто, как и с какими последствиями.
Если этой энергии не дать выйти, рано или поздно она тебя разорвет изнутри. В какой-то момент я был в ужасе полнейшем, у меня было ощущение, что я распадаюсь на куски. И тогда мама прислала мне мою детскую аудиозапись, где я пою песни и вдруг говорю: «Мама, я буду рок-звездой, я их всех уделаю». (Смеется.) И я думаю: «И что, Артур, где ты сейчас? А ведь реально мог бы». Это была одна ниточка.
Вторая ниточка такая. Я очень люблю рифмовать. Я люблю язык в принципе как явление, и русский, конечно, особенно. Я его знаю и чувствую, мы с ним близки, скажем так. (Улыбается.) Единственные предметы в школе, с которыми я дружил, не заходя в школу, это русский и литература. Музыку я слушаю всегда и везде, много и разную. В том числе русский рок и русский поп, в котором слова предельно важны, по-моему. И чем дальше я слушал, тем больше у меня округлялись внутренние глаза от того, что я слышал. Приведу пример, который первый в голову пришел: это песня группы Dabro «Юность», которую очень любили одно время мои дети, да и на мой вкус песня неплохая, но: «Звук поставим на всю, и соседи не спят, кто под нами внизу, вы простите меня…» Я слушаю и думаю: блин, почему вы, молодые талантливые ребята, не дали себе труда чуть-чуть поднапрячься, поработать с текстом. Вы либо этого не чувствуете, либо вам ***** [все равно]. Почему не написать, например, «Звук поставим на всю, и соседи не спят, кто под нами внизу — вы простите ребят». Тоже корявенько, конечно, но хотя бы в рифму. Ну, разве это так сложно?
Так я годами слушал, слушал, и такая небрежность в рифмах, в обращении с текстом практически у 80 процентов авторов — и в связи со всем услышанным постепенно копилась во мне темная, лютая злоба. (Смеется.) И в какой-то момент мой внутренний Артур говорит: «Слушай, ты, балабол. Ну не нравится — не слушай. Напиши сам и слушай то, что нравится». И я этому Артуру отвечаю: «А, да? Ладно, ты что, меня на слабо взял, что ли?» Вот, собственно, результат.
— Прекрасный челлендж, надо сказать.
— Помимо всего прочего, это моя психотерапия. Я понимал, что как музыкант я никакой. Именно в техническом смысле, в смысле ремесла. И [понимал, что] это то, на чем я могу сосредоточиться, то, что даст мне какое-то постоянство, какую-то стабильность, какую-то цикличность жизни.
Каждый день я должен вставать и своими кривульками, ничего сложнее козявки давно не выковыривавшими, каждый день садиться, мучить гитару и извлекать из нее какие-то звуки. Чтобы достичь такого уровня, чтобы самого себя можно было хотя бы не морщась слушать.
Первые полгода было мучительно тяжело. Есть у меня такая черта характера, я не люблю учителей. В моей жизни, может быть, было три человека, про которых я могу сказать, что мне нравилось у них учиться. И я себе сказал: «Слушай, чувак, если ты такой взыскательный клиент, научись сам». И вот я учился.
На клавишах я тоже пытался заниматься, но это намного сложнее, гораздо больше жопо-часов требуется. И музграмота — это самое сложное, конечно. Я понимаю, что без этого не обойтись, что мне это самому упростит жизнь. И в работе с музыкантами, которым мне что-то нужно объяснить, будет проще, если я буду знать ноты и говорить на их языке. Но было так сложно начинать, по сути, заново в 36 лет.
Поэтому я хочу сказать детям, в первую очередь своим: учитесь, дети! Учитесь, пока не поздно. Не будьте дураками. Нам наши папы и мамы то же самое говорили, а мы все равно были ********** [дураками] и теперь говорим то же самое вам. (Смеется.) Учитесь, вам это пригодится в жизни обязательно.
О чтении во время войны, о литературе и языке Артур Смольянинов подробнее рассказывал Галине Юзефович в подкасте «Предисловие»
— Как ты нашел музыкантов?
— Это вообще мистические вещи. Я в них верю. Все это есть и работает. Ну, в моей жизни, во всяком случае, и довольно часто.
Я стал сочинять песни. Жил один в это время. В какой-то момент понял: все, это надо кому-то показать, а страшно же. Ужас, как страшно. Это страшно, наверное, как девственности лишаться.
Сначала отправил маме. Мама такая: «Давай, пиши еще. Но знаешь, в эту песню я бы еще куплет дописала». Так в песне «Человек» был написан последний куплет.
А другую песню я показал близкому другу. Он сказал: «Ничего. Может, еще куплетик дописать?» Ну и я дописал последний куплетик в песню «П****ц». И вот так потихонечку, благодаря близким людям я понимал, что они чувствуют то же, что и я, что я не сошел с ума и «право имею». Когда уже критическая масса песен накопилась и смелости прибавилось, я стал их отправлять другим близким друзьям и подругам.
Одной из них была Сашка Ильвес (Шевченко), она послушала и сказала, что это круто и это должен услышать кто-то еще. Через какое-то время она звонит и говорит, что в октябре [2019-го] должен быть фестиваль на «Ленфильме» с поющими артистами, вот это «веселье». Ну, выбирать не приходится. Я говорю, давай, конечно, я только за, но, знаешь, было бы отлично, если бы ты нашла мне музыкантов. В шутку, по сути, ни на что не рассчитывая особо. А она девочка энергичная, пробивная, у нее характер такой. Через полтора часа она вернулась и сказала: «Я нашла тебе музыкантов». В Питере — она там жила тогда.
— Ни фига себе.
— Я тоже прифигел сначала. (Смеется.) Причем не абы каких музыкантов! Зная меня, она чуяла, какие именно музыканты мне нужны. И она дает мне контакт Игоря Ушакова (наш басист и вообще мульти-все). Я отправляю ему песни. Он говорит: круто, приезжай, будем работать. Я приезжаю, там знакомлюсь с ним и его женой Василисой (наша душа, бэки, синты и едкие женские шутки). Плюс Сашка нашла барабанщика. Мы сели вместе, что-то попробовали, и сразу стало ясно, что барабанщик отпадает. Для меня хороший барабанщик — это полгруппы. Если он реально вваливает и «телега», что называется, едет, то дальше на эту телегу ты можешь любой ерунды накидать, она все равно будет ехать. А если у телеги нет колес, ты можешь на нее хоть все копи царя Соломона накласть, она будет стоять и блестеть, а толку от нее ***** [ни фига] никакого. (Смеется.)
Игорь отправил песни своему знакомому барабанщику Паше Степанову (виртуоз, мастер, машина, зверь, мы зовем его «батя» или «32/64-х»).
Паша мне звонит и говорит: «Да, мне нравится, давай». Я говорю: «Отлично, завтра репаем». Через какое-то время он пишет: «Слушай, у меня жена, семья, мы хотели завтра провести время вместе, а тут репетиция, можно она со мной придет?» Я такой думаю: блин, не гуд. Придет сейчас женщина, которой скучно, делать нечего, будет сидеть, ерзать и всячески давать понять, что пора бы уже все, домоюшки… мешать, короче. (Смеется.) А для меня репетиция — это репетиция. Семейная жизнь — бесспорно, важно, но когда ты пришел на работу, то работаешь и не отвлекаешься. И я уже собираюсь ответить: Паш, знаешь, нет, давай мы все-таки поработаем, давай разделять личное и профессиональное, — и думаю, ну все, пошлет меня сейчас. И я вижу, он что-то пишет, думаю, ладно, подожду, пусть он первый… И приходит сообщение: «Кстати, она у меня тоже барабанщица, перкуссионистка, так что, если ты не против, она с нами поиграет». Я пишу: «Конечно я за!» Понимаешь, как тонка эта грань между тьмой и светом? Я был на волоске. (Смеется.) Так появилась Маша Степанова (добряк, весельчак, ответственная за музыкальные «узоры»).
Кстати сказать, Паше не в обиду, она играет партию барабанную в «Спокойного дня», и, на мой субъективный взгляд, это лучшая партия в альбоме. Не по технике, а по чувству и попаданию в смысл песни. И сели мы на первую репу, порепали, я говорю: «Игорь, нужен гитарист. Может, сядешь за гитару, а басиста поищем?» Он говорит: «Не, я на басу хочу, а гитариста сейчас [найдем]». Пишет Алишеру Умарову (наши золотые руки и голова, мастер троллинга, тэппинга и длинных нот). На вторую репетицию приходит Алик и сразу начинает играть то, что нужно. Без вопросов вообще! Ну, короче, вот так мы все собрались.
— Перед первым концертом?
— Да. Должен был быть концерт, но там что-то случилось — по-моему, движ по Навальному, и что-то стали опять закрывать… А, ковидобесие началось. И все отменили, но организаторы в последний момент каким-то чудом умудрились перенести концерт в известное в Питере место на крыше, Roof Place. Очень известный клуб на берегу Финского залива. Там реально мощно. Большая площадка, все там попереиграли, кому не лень. Я думал, никто не придет вообще. В тот момент, конечно, ни о каком промо или маркетинге речи не было, главное было просто сыграть…
Я так и сказал: ребят, у нас просто открытая репетиция. Сколько людей придет, столько придет. Проверяем себя, как звучим, что мы тут наляпали, наворотили, а наворотили тогда уже хорошо. В итоге, несмотря на лютейший ветер и дождь, пришло человек 100, и все были довольны и даже отпускать не хотели. В общем, сыграли мы этот прекрасный концерт, я даже его снял, подумал, вдруг это последний концерт. (Смеется.)
Получилось на самом деле довольно пристойно. Для девяти репетиций это просто… ты не видел его?
— Видел отрывки, целиком не смотрел.
— Я такой человек, как у Высоцкого, «уж если что решил, то выпью обязательно», я очень ********* [упрямый]. Со мной сложно, но при этом все понимают, что это не поза и не каприз, а просто жизненная необходимость делать хорошо. То есть либо делать хорошо, либо нет смысла делать вообще. И когда я услышал звук оттуда… Ну, во-первых, мы с Василисой местами сильно фальшивили, как придавленный солдатским каблуком соловей, потому что мы оба впервые играли с ушными мониторами, плюс волнение, конечно. А потом выяснилось, что перед нами кто-то играл и все, что мы утром начекали, — ни одна настройка не сохранилась. К тому же оказалось, что все писалось в один канал! В общем, при хорошем внутреннем ощущении на видео получилась полнейшая шляпа со звуком.
Я заморочился. Наташа Перминова, которая очень круто это сняла и смонтировала, помогла найти хорошего звукорежиссера, который за небольшие деньги все почистил, насколько можно, пересвел, и в итоге мы все спасли. Я редко себя хвалю, но это тот случай, когда могу сказать: молодец, Артур. Все молодцы в итоге.
Потому что одно дело представлять, как ты будешь это делать, а другое — сталкиваться с реальностью. Но, надо сказать, что в смысле музыки реальность меня почти никогда не подводит. Девяносто процентов получается именно так, как я внутри и слышу. Это фантастика.
— Ты эту программу снисходительно называешь немножко подростковой. И говоришь, что у тебя нового материала на шесть альбомов вперед. Тем не менее видно, что это не просто набор песен под одной обложкой. В ней есть целостность, концепция, это действительно хороший уровень. Я сразу это отметил, когда послушал. Дальше могут быть вопросы к стилистике, кому что нравится.
— Да, это дело вкуса, согласен. С технической и аранжировочной точки зрения это не идеал, конечно, но, думаю, очень высокий уровень. Реально не все так могут. Тут надо отдать должное нашему звукорежу Диме Маренкову и его студии April Sound. Он настоящий мастер и очень тонкий человек. Вообще наш любимец, несмотря на ужасный характер. Короче староста нашего «класса коррекции». (Смеется.)
— Я про условную концепцию. Понятно, что каждый будет расшифровывать ее из каких-то своих личных ощущений, но ты можешь задать слушателю какой-то вектор. Лирический герой этого альбома — ты сам. Много выдуманного?
— Слушай, любая песня, даже если она основана на реальных событиях, она все равно об этом — и о чем-то еще. Песня никогда не бывает прямым отражением происходящего. Никогда.
В конечном счете я-то знаю, про что это. Мне гораздо интереснее узнать, что вы думаете об этом. И когда я от разных людей слышу про одну и ту же песню совершенно разные интерпретации, которые мне даже в голову прийти не могли, — это самый большой кайф на свете, который только может быть. В этот момент ты понимаешь, что твоя песня жива, что она уже и не вполне твоя, что ее любит кто-то еще, значит, она уже точно не потеряется — и ты можешь реально как ответственный родитель со спокойной душой ее отпускать. Как бы замуж выдать. (Улыбается.)
— Хочу сказать, что моя любимая песня в альбоме на самом деле с непечатным названием «П****ц». Мне очень нравится, как она построена: она начинается спокойно, ты настраиваешься на одно, потом вы начинаете улетать под барабаны, и мелодия припева… помню до сих пор, она внутри уже навсегда.
— Нет, такое не забыть, конечно. (Смеется.) Там две ноты, три? Сложно забыть.
— Так в этом и гениальность песни.
— С ней, кстати, очень интересная история получилась: мы сидели на базе, как раз готовились к концерту и репали другую песню. И я говорю: все, [устал], перекур. Кто-то сразу пошел, а я, Алик и Паша еще досиживали. И Алик просто стал наигрывать, вот это: тын-тын-тын. (Напевает.) Паша невзначай тихонько стал подыгрывать. Я сижу, слушаю и просто начинаю напевать про себя эти слова — и думаю ***** [ничего] себе. Говорю: стоп, давайте в том же ритме, но в гармонии «П****ца», и мы без паузы все перестраиваемся в этот мотив — и она полетела просто сразу! Остальные ребята возвращаются, я на ходу говорю: «Давайте, включайтесь, хватайте ее!» (Смеется.) Десять минут — песня была готова.
— Супер. Это вдохновение, да.
— Как вспышка просто. Бац. Так, конечно, не всегда бывает, далеко не всегда. Но ты знаешь, часто рождаются какие-то вещи, особенно аранжировочные, инструментальные, просто из бряканья. Реально, когда вы уже что-то сделали и сидите отдыхаете, либо совсем уже расходитесь, либо собираетесь что-нибудь другое сделать, и кто-то просто начинает наигрывать. Тут главное успеть поймать.
— Очередное доказательство, что случайностей нет, а просто правильные люди собрались в правильное время в правильном месте.
— По-моему, это как раз чистейшая случайность. Просто судьба. Это удивительно, я до сих пор не понимаю, как это произошло. Мы настолько «свои» в музыкальном смысле. Нам ничего друг другу не нужно объяснять, мы и так все чуем по умолчанию. И это, конечно, особенное состояние — ощущать себя частью какого-то единого организма. Это чувство бога, наверное. Я очень хочу обнять всех своих ребят и сказать, что если бы не каждый из них, если бы они не поверили в меня и не пошли за мной — ничего бы этого не было. Вообще. Я очень люблю вас, друзья. И безумно скучаю. Если бы ты знал, как мне их сейчас не хватает.
— Удивительно, что у вас все сложилось за такой короткий срок. Вы собирались давать концерты? Сейчас бы наверняка находились в том самом списке запрещенных музыкантов.
— А я так понимаю, что мы в нем и были. То есть не мы, как группа, а я. Наш менеджер Надя Бойчевски — тоже удивительная встреча, она просто свалилась мне на голову, когда я уже почти отчаялся найти не просто профессионала, а своего по духу человека — везде позакидывала удочки, но площадки, слыша мою фамилию, говорили: «А-а-а, понятно», — и застенчиво уходили в тень. «Наше радио» очень смешно отказало в ротации песни «Человек» с формулировкой: «Ваша песня слишком медленно раскачивается».
— Ну, что-то придумали.
— Так себе, честно говоря. Можно было и поубедительнее как-то. (Смеется.) Конечно, мы планировали [концерты] и хотели, и хотим, что тут говорить.
Песня рождается по-настоящему только тогда, когда она живьем встречается со зрителем. Только в этот момент ты понимаешь, какая она на самом деле, как будто бабочка покидает кокон. И это [отсутствие концертов], конечно, жутко грустно, чудовищно. Но я верю в то, что все к лучшему. Значит, зачем-то сейчас так надо.
Я верю, что не бывает правильных или неправильных решений, что не бывает правильных или неправильных обстоятельств. В конечном счете тебя жизнь все равно приведет туда, где ты должен быть, если ты прикладываешь к этому усилия. Ты все равно там окажешься, вопрос просто в том, ты одной тропинкой пойдешь или другой. И на той, и на другой, и на третьей разные испытания, разный рельеф, но это все равно так или иначе тебя приведет, куда надо. Меня в жизни всегда судьба приводила туда, где я должен оказаться. Значит, не время сейчас. Но оно, несомненно, настанет.
— Как тебе кажется, насколько уместна культура в этот исторический момент? Москва летом 2022 года со всеми ее концертами, фестивалями, презентациями выглядела как пир во время чумы. С другой стороны, творчество — это и поддержка, это и осмысление. Но я не понимаю, как с этим жить.
— Творчество самодостаточно как процесс, оно все равно будет, вне зависимости от того, что я об этом думаю. Все равно я или кто-то другой будет брать в руки гитару и играть, потому что такова наша ежедневная человеческая потребность. И пока у меня есть возможность ее утолять, я буду это делать. Дети не выбирают, когда рождаться, и люди любят друг друга всегда, даже в самые страшные и темные времена. Люди ночами все равно делают новых людей. Точно так же и с творчеством.
Но если ты любишь во время войны, когда вокруг много горя, конечно, не надо, бегать по всему двору и кричать в чужие окна, как сильно ты любишь и как ты счастлив сейчас. Потому что тем, кто рядом с тобой, сейчас смертельно больно. Не надо ранить и так раненных людей. Но не любить-то ты не можешь.
Так и здесь, понимаешь, одно дело — эти пляски на костях, когда это попытка веселой песней заглушить крики человека, которого пытают за стенкой. Другое — когда тебе самому хочется кричать и ты пытаешься это делать, неважно каким образом. К тому же хорошая песня — это так или иначе форма, которую в разные времена каждый человек может наполнить разным содержанием.
Грубо говоря, песню «Дельфин и русалка», прости господи, никаким другим содержанием, кроме того, которое у нее есть, не наполнишь. Безотносительно ее характеристик или моих каких-то субъективных суждений, просто это факт — не наполнишь, она только об этом и ни о чем другом. Конечно, не надо петь такую песню во время войны, когда всем больно. Потому что это ложь. А, например, песня «Новые люди» группы «Сплин», которую я выше уже процитировал, тогда была об одном, а сегодня она, по-моему, не менее актуальна, а может быть, даже и более. Ее можно и нужно петь, потому что это все равно песня о надежде, о хрупкости и конечности бытия: «И думают люди в Ленинграде и Риме, что смерть — это то, что бывает с другими…»
— Не могу не спросить: что думаешь насчет культуры отмены всего русского?
— По-моему, это хрень полная. Популизм. Я своими глазами вижу, что этого нет. Это не культура отмены, это нормальная эмоциональная реакция на буйного соседа. Если у тебя сосед буйный, ты просто пытаешься от него отгородиться, пока он не придет в себя.
Да и какой-то особенно великой русской культуры тоже не существует, по-моему. Это миф. Такие вензеля имперские. Если культура великая, значит, она наднациональная, она вообще вне времени и национальности. На то она и великая. Поэтому ее не отменить — с таким же успехом можно отменить гравитацию. Это впечатано в историю человечества навсегда — и неважно Хемингуэй это, Гоголь, Роберт Фрост или Анна Ахматова. Это все об одном и том же.
Эмоциональная реакция в моменте мне понятна абсолютно. Но о какой отмене русской культуры может идти речь, если меня, русского артиста, позвали на гастроли в Америку, если меня рады видеть люди по всему миру?
Гораздо больше, честно говоря, меня тревожит, как мы будем с украинцами теперь [жить]… Как мы будем эти раны лечить, если это вообще возможно вылечить. Но это нужно будет лечить. Я думаю, что это будет взаимное стремление и будет два слоя опять: слой информационно-политический, в большей степени виртуальный, и слой реальной жизни, где, конечно, будет гораздо больше взаимных слез, печали и горя, чем какой-то там ледяной и неистребимой ненависти, я в этом уверен.
С другой стороны, блин… вот я представляю, что, если бы украинская ракета прилетела в моего ребенка, а я бы остался жив, я бы, конечно, не простил этого никогда. Я бы не ненавидел и, вероятно, не шел мстить, но я бы не простил никогда. Просто никогда. И у меня все украинское вызывало бы — навсегда, навсегда — только боль и ничего больше. Я бы не хотел об этом слышать — о существовании этих людей, этого языка, всего, что с этим связано, — это меня терзает сейчас по-настоящему. Как посмотреть им в глаза, что говорить, как искупить это все…
— Я понимаю, что строить планы сейчас практически невозможно. Но что ты думаешь по поводу «Смолы», возможно ли будущее у группы в отрыве от России?
— Очень сложный вопрос. У меня нет сейчас ответа. Я не знаю, что будет.
Конечно, в глубине души у меня есть вера, что все будет хорошо. Но она алогичная и беспричинная, а кроме веры сейчас ничего и нет.
Говорить, что мы обязательно встретимся, мушкетеры, — честно, не уверен. Мне бы очень хотелось, ведь это плоть от плоти моей, это мой ребенок. Если о грустных вариантах думать, то ни в каком другом составе группы «Смола» не будет. Если мне придется снова где-то искать музыкантов, если я не смогу к ним вернуться и с ними воссоединиться, это будет что-то другое. Просто другое. Та же вода, но совсем в другом русле.
Беседовал Александр Филимонов