«Можно жить в аду и не стать частью ада» Алексей Навальный был верующим человеком. Протоиерей Андрей Кордочкин рассказывает, как христианство может поддержать тех, кто скорбит по убитому политику
Три года назад, произнося последнее слово по делу «Ив Роше», Алексей Навальный признался в том, что он верующий человек (и это вызывает усмешки у его соратников), и процитировал Евангелие: «Блаженны жаждущие и алчущие правды, ибо они насытятся». После его гибели в соцсетях начали призывать прихожан храмов заказывать панихиды и подавать записки об упокоении убиенного Алексия. «Медуза» поговорила со священником Андреем Кордочкиным о том, можно ли с христианской точки зрения сравнивать жизнь и смерть Навального с крестным путем Иисуса Христа, что делать с гневом в отношении убийц политика, — и о том, как жить, когда не осталось надежды. Сам отец Андрей был запрещен в служении из-за антивоенной позиции и вышел из юрисдикции РПЦ, теперь он священник Константинопольского патриархата.
— Как христианство учит нас жить в моменты, когда кажется, что никакой надежды больше не осталось?
— Мне кажется, что это вообще самое главное, чему нас учит евангельское повествование. Потому что если мы вспомним историю земной жизни Христа, то увидим, что самые близкие Его ученики и ученицы оказались в том же самом положении после Его казни. Никакой надежды не было, они разбежались в страхе, они были в отчаянии. И все же нашлось несколько человек, женщины, которых Церковь почитает как жен-мироносиц. Они шли к Его гробу, зная, что в этом нет никакого смысла, потому что он закрыт камнем, который сами они отвалить не могут. Тем не менее, несмотря на все, казалось бы, рациональные и логические соображения, они идут — и благодаря своей вере, надежде, они вопреки всему становятся первыми свидетельницами воскресения Христа.
— Я понимаю, что сам факт и обстоятельства воскресения Христова должны давать верующим надежду. Но, мне кажется, почти неизбежен такой вопль отчаяния: они-то ждали всего три дня, а сколько ждать нам? Тем более не со смерти Алексея все началось…
— Апостол Павел говорит: «От скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает».
Когда человек очень молод, когда он подросток, юноша, студент, ему кажется, что жизнь если не бесконечна, то почти бесконечна. А потом мы становимся старше и понимаем, что мы уже где-то на полпути, что где-то уже есть поколение людей, которые младше нас, что каждый год проходит быстрее, чем предыдущий. Мы чувствуем ускорение времени. Майк Науменко пел: «Я буду ждать тебя всю жизнь, жизнь — не самый долгий срок». Это песня о человеке, о встрече с человеком. Но я думаю, что то же самое можно сказать и о встрече с Богом. Мне кажется, что это чувство ускорения времени должно заставить нас отнестись к христианской надежде иначе.
— Отчаяние — это, как известно, грех. Следует ли людям потом раскаиваться в этом чувстве?
— Вы хотите к одной душевной тяжести добавить другую, вслед за отчаянием заставить чувствовать вину. Я не думаю, что это лучший способ помочь.
Я думаю, что тем, кто сейчас чувствует отчаяние, нужно не говорить о том, какой это грех, а просто протянуть руку, сказать о том, что они не одни. И стараться быть вместе. Потому что сейчас, конечно, солидарность для нас очень важна.
— Вы сразу же вспомнили евангельское повествование. В соцсетях я видел сравнения пути Навального с земной жизнью и смертью Христа. Простите, но нет ли в этом кощунства?
— Я думаю, что кощунства в этом нет. Мне кажется, что он действительно стоит особняком среди других жертв политических репрессий и в прошлом, и в настоящем. Потому что многие из тех, кто пострадал в советское время и страдают сейчас, стали жертвами обстоятельств, в которых они не хотели бы оказаться. Особенность ситуации Алексея в том, что, когда он возвращался в Россию, он, конечно, не мог не ожидать того, что с ним случится.
Я не приравнивал бы его смерть к христианскому мученичеству, потому что он не умер за веру в Христа, но мы знаем совершенно точно, что он был православным христианином. Мы знаем это из его слов во время суда, когда он ссылался на Нагорную проповедь. Мы знаем это по его сообщениям из тюремной камеры, когда к нему подселили человека, который дурно пах, и он задавался вопросом, а что бы на этом месте сделал Иисус Христос.
Но вера проявляется не только в том, что человек говорит, но и в том, как он себя ведет. Он не был зол, не был обижен, не ощущал себя жертвой даже в самой отчаянной ситуации. Это не тот случай, когда для политика православие — это идеология или ритуал.
Повторюсь, я не стал бы спешить объявлять его христианским мучеником, но сказать, что он был христианином и что он принял свою смерть достойно и, более того, что это во многом было его свободным выбором, — я думаю, что это сказать мы можем, ничего кощунственного в этом нет.
— Сейчас в интернете многие предлагают верующим заказывать в храмах панихиды и молитвы за невинно убиенного раба Божьего Алексия. Как вы думаете, священники будут молиться за него? Или испугаются гнева церковного начальства?
— Если мы чувствуем на себе молитвенный долг по отношению к какому-то человеку, то, безусловно, важно стараться выполнять этот долг самим и не перекладывать его на других людей.
Если мы идем в храм и просим о том, чтобы его имя звучало в храме на молитве, то это хорошо. Но было бы странно, если бы использовали это просто как некий инструмент, как демонстрацию чего-то.
— Как флешмоб.
— Я знаю, что священники [в России] служат панихиды по Навальному. Я знаю, что многие служат не публично, иногда с небольшими группами верующих, но эта молитва, безусловно, совершается.
Мне кажется, что для очень многих людей, даже ко всему привыкших и жестокосердных, понятно, что эта смерть, безусловно, насильственная, безотносительно того, было ли тут сознательное убийство или нет. Понятно, что гибель человека, который вначале подвергся отравлению, а потом несколько лет содержался в пыточных и нечеловеческих условиях, не может восприниматься иначе.
И мне кажется, что эта, если хотите, жалость в русском народе, она не умерла, она живет. Потому что каждый человек понимает, что любой в России может оказаться на его месте, как это многократно уже бывало в истории.
— Что значат те молитвы, которые христиане сейчас читают за Алексея? Это молитва для нас самих? Или эта молитва помогает и ему тоже?
— Я думаю, что, безусловно, для нас всех — для людей верующих и неверующих, для христиан и нехристиан — смерть человека всегда горе, а горе всегда больше, чем мы сами, независимо от того, верим мы или не верим и во что именно. Именно поэтому горе невозможно преодолеть усилием воли, его можно только пережить, и пережить достойно. И если мы вспомним опять же евангельское повествование, то увидим, как Спаситель плачет над своим умершим другом Лазарем. Конечно, плачем и мы над теми людьми, которые нам близки. Но у апостола Павла есть замечательные слова. Он не говорит, чтобы мы не скорбели вовсе, потому что это невозможно. Он говорит: «Не скорбите, как прочие не имеющие надежды».
Дело в том, что в молитве за человека, который скончался, есть что-то, что может показаться самоочевидным, но оттого оно не становится менее важным. Это то, что мы говорим об этом человеке в настоящем времени, а не в прошедшем. Причем мы не говорим, что он, скажем, жив в нашей памяти или, например, в нашем сердце. Мы говорим о нем в настоящем времени, потому что понимаем, что, даже если у нас не будет ни памяти, ни сердца, и вообще ничего не будет, человек все равно останется живым у Бога.
Поэтому мне кажется, что, когда кто-то совершает молитву за умершего, в этом осознании, что он молится о человеке, которого можно продолжать любить здесь и сейчас, молящийся находит для себя утешение и облегчение.
— Наверное, верующие должны надеяться еще на то, что Господь слышит наши молитвы, что это наш с Ним разговор. И все же помогает ли молитва самому умершему?
— Я думаю, что здесь трудно говорить о каком-то механическом воздействии, с одной стороны. Но с другой — едва ли Господь, призывая нас молиться друг за друга, призывает нас делать то, что вообще не имеет смысла. В праздник Пятидесятницы свершается вечерня с особыми коленопреклоненными молитвами, на которых мы приносим прошение «о иже во аде держимых». Другими словами, мы молимся о тех, кто в аду. Возникает вопрос: а какой смысл в этой молитве, если она останется без результата?
Поэтому мы верим, что любая молитва приносит плод, но прежде всего, безусловно, для нас самих, потому что молитва за человека означает нашу любовь, нашу память и наше небезразличное к нему отношение. Мы верим, что эта связь работает в оба конца, что мы молимся за этих людей, а они, безусловно, молятся за нас.
Знаете, я помню, однажды — это уже было достаточно давно, в Мадриде, — к нам в храм пришла женщина. Видимо, она принадлежала к одной из протестантских традиций, и она меня спросила, почему у нас в храме висят изображения мертвых, очевидно, имея в виду иконы. Она была достаточно пожилая, и я ее спросил: «У вас папа и мама живы?» Она говорит: «Нет, они скончались». Я ее спросил: «А бывает ли у вас иногда такое, что вы чувствуете их присутствие? То есть вы чувствуете, что они не мертвы, что они здесь, участвуют в вашей жизни?» Она подумала, помолчала и потом сказала: «Вы знаете, душой я это чувствую, но умом отказываюсь принять».
Поэтому мы верим, что те люди, которые уходят из земной жизни — и не только те, кого мы почитаем как святых, но и вообще все, любой человек, — они, безусловно, не умирают, не исчезают полностью. И бывает так, что люди в какие-то особенные моменты своей жизни ощущают очень живую и непридуманную связь с теми людьми, земная жизнь которых уже закончилась.
А в Церкви все эти границы вообще стираются. Мы, например, не чувствуем, что святитель Николай Чудотворец на сколько-то дальше от нас, чем другой какой-то святой, который был почти что нашим современником. Любовь побеждает время, побеждает расстояние, побеждает смерть.
— Думаю, что многим из тех, кто в России хоть раз бывал на похоронах и поминках, приходилось слышать что-то вроде: «Нам не нужно печалиться, нам нужно радоваться, ведь покойный (или покойная) сейчас встречается с Богом и обретает с Ним новую жизнь». Это так или нет?
— Вообще, мне кажется, призывать людей к радости на похоронах — это не очень уместно.
И тем не менее давайте поговорим, во что мы верим. Термины «жизнь после смерти» и особенно «загробная жизнь» мне не очень нравятся. Я всегда вспоминаю, как, когда учился в Англии, проходил мимо благотворительного магазина Oxfam и у них на плакате было написано: «Мы верим в жизнь до смерти». От слова «загробная» веет какой-то мертвечиной, и верим мы в жизнь, а не в смерть. На что я хочу обратить внимание — что ни Евангелие, ни Новый Завет вообще не говорят ясно о том, что происходит с человеком тогда, когда он умирает. И мне кажется, что это молчание намеренно.
Сказано буквально несколько слов. Например, апостол Павел говорит: «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его». Мне кажется, что все попытки человека заполнить это молчание своими представлениями о том, что произойдет, все эти досужие разговоры про то, как на девятый день или на сороковой душа человека куда-то улетает или прилетает, кажутся не очень убедительными, потому что время — это категория материальная, а душа человека нематериальна.
Мне кажется, что один из самых убедительных образов, который есть в христианской традиции, мы видим на иконе Успения Пресвятой Богородицы. Если обычно принято изображать Марию с младенцем на руках, то здесь они как бы меняются местами — и уже Спаситель принимает ее душу в образе младенца, который рождается для новой жизни. И получается, что мы сейчас, пытаясь понять, что и как происходит с человеком после смерти, в чем-то напоминаем эмбрионы, которые находятся во чреве матери и пытаются угадать, что произойдет с ними, когда они родятся, когда пойдут в школу, когда женятся, выйдут замуж и так далее.
Я думаю, что реальность происходящего после смерти сейчас для нас непостижима, потому что можем знать мы только то, что знаем по собственному опыту. Но что мы, по крайней мере православные христиане, знаем, во что верим — это что каждого из нас примет в руки Тот, кто нас сотворил, и Тот, кто ради нас умер и воскрес для того, чтобы нам открыть этот путь в воскресение.
— Как быть с чувством, что твой гнев, твоя ярость, твоя ненависть, в которых в других обстоятельствах христианин должен каяться, в этом случае праведные? Что именно этих чувств заслужили убийцы Алексея?
— Я понимаю это чувство, и это не то, что человек может погасить в себе усилием воли. Но мне здесь кажется актуальным пример из фильма, который мы смотрели с сыном на прошлой неделе. Это «Звездные войны», классическая трилогия.
Что происходит в одном из эпизодов? Если кто-то смотрел давно или не смотрел вовсе, я напомню, что, когда Люк Скайуокер летит на Звезду Смерти, то его предупреждают о том, что опасность состоит не только в том, что он может погибнуть в столкновении со злом, но и в том, что он, противостоя этому злу, будет движим ненавистью и злобой. И тогда он перейдет на темную сторону силы, сам того, возможно, не осознавая и не понимая.
Об этом говорит фильм, и об этом же говорит христианство. Безусловно, у нас есть целый спектр человеческих чувств. Вы сказали: ненависть, гнев, ярость. Но мы можем найти какие-то другие слова: например, негодование или возмущение. Конечно, все эти чувства нормально переживать. Просто нужно отдавать себе отчет и в опасности.
Когда я думаю о возвращении Алексея в Россию, у меня перед глазами встает образ сошествия Спасителя во ад. Сошествие Алексея в тот ад, где он пребывал последние несколько лет, было добровольным. И мне кажется, самым главным уроком, который он нам преподнес своим примером, было то, что человек может пребывать в аду, но при этом не становиться его частью.
Об этом нужно помнить, но, безусловно, нельзя требовать от себя сверх меры. Понятно, что любой человек, который теряет кого-то, кто ему близок — неважно, по крови или по духу, — естественно, переживает те чувства, за которые, конечно, не может себя осуждать. Только важно помнить, что ненависть рождает только ненависть, а насилие — только насилие. И другие законы здесь не работают.
— Мой самый последний вопрос из разряда вечных, но в такие моменты как будто вновь требующий ответа. Что бы вы сейчас сказали о том, почему Господь допускает в этом мире зло?
— Я думаю, что для ответа на этот вопрос человеку нужно не просто на уровне слов, а во всей глубине своего бытия пережить драму человеческой свободы как своей собственной, так и другого человека.
Потому что Бог сотворил человека для того, чтобы он мог возрастать в любви. Возрастать в любви несвободное существо не может. Очень важно, что в Евангелии любви противопоставляется не ненависть, как мы обычно в речи это делаем, а две другие вещи: во-первых, равнодушие, а во-вторых, страх. Поэтому Иоанн Богослов говорит, что «боящийся несовершенен в любви, ибо совершенная любовь изгоняет страх».
Если бы Господь не дал бы нам свободы, то отнял бы возможность роста в любви и вообще какого-либо роста и развития. Любая кризисная ситуация дает нам шанс решить что-то про себя, она всегда ставит нас перед выбором, как поступить. Мы же видим сейчас, за два года этой войны, что люди прямо на наших глазах делают нравственный выбор — и через этот выбор или духовно возрастают, или они духовно умаляются. Свобода, безусловно, влечет за собой риски.
Но если бы этого выбора не было, если не было бы человеческой свободы, то человек был бы обречен на то, чтобы оставаться тем, кем он есть. Свобода дает нам надежду на то, что мы можем идти вперед, на перемены, на новую жизнь.
Беседовал Дмитрий Карцев