Перейти к материалам
истории

«Достоевский — расист, антисемит, ксенофоб и панславист» Владимир Раевский поговорил с режиссером Кшиштофом Варликовским — он поставил в Зальцбурге оперу «Идиот» Моисея Вайнберга

Источник: Meduza

Одна из главных премьер на Зальцбургском фестивале — опера «Идиот» Моисея (Мечислава) Вайнберга по роману Федора Достоевского. Вайнберг бежал в СССР из Варшавы в 1939 году, его семья погибла в концлагере. Композитор много писал для кино (например, саундтреки к фильму «Летят журавли» и мультфильмам о Винни-Пухе), но его серьезная симфоническая музыка исполнялась редко. Сегодня интерес к музыке Вайнберга возрождается: оперу «Пассажирка» — о женщине, много лет спустя узнающей в попутчице свою надзирательницу из Освенцима, — за последние 25 лет поставили в Екатеринбурге, Москве, Мюнхене, австрийском Брегенце и других городах. Над «Идиотом» в Зальцбурге работал Кшиштоф Варликовский, один из самых востребованных и необычных театральных (и в частности оперных) режиссеров мира. Журналист и телеведущий Владимир Раевский поговорил с Варликовским специально для «Медузы».

В этом тексте есть мат. Если для вас это неприемлемо, пожалуйста, не читайте его.

— Теперь на все разговоры про отмену русской культуры есть вот такой пример: столетний фестиваль, самый влиятельный в западном мире, вероятно, — и на нем две оперы по Достоевскому, обе написанные композиторами из России, и еще спетые русскими, украинскими и белорусскими певцами на русском языке.

— Это все задумка [интенданта фестиваля] Маркуса [Хинтерхойзера]. В начале войны никто в Западной Европе толком не понимал, как себя вести. Но спустя почти три года Маркус понял, что может сделать заявление. И в этом заявлении не только Прокофьев с Вайнбергом — там и Рахманинов, и другие, и это все часть европейской культуры, ничего не поделаешь.

Вторая опера — «Игрок» Сергея Прокофьева

«На такую вечеринку привести Достоевского — совершенно дикая идея» В Зальцбурге показали «Игрока» в постановке Питера Селларса, одного из самых востребованных оперных режиссеров мира. Мы с ним поговорили

Вторая опера — «Игрок» Сергея Прокофьева

«На такую вечеринку привести Достоевского — совершенно дикая идея» В Зальцбурге показали «Игрока» в постановке Питера Селларса, одного из самых востребованных оперных режиссеров мира. Мы с ним поговорили

— Кажется, что Достоевский — лучший кандидат на отражение всей нынешней ситуации.

— Да, самый лучший. И самый спорный. Достоевский был соткан из противоречий, а Вайнберг будто попытался его приглушить. Я думаю, что Мышкин — не настолько центральный герой у Достоевского, каким он стал в опере Вайнберга. Он его поставил в самое-самое сердце своего произведения. Почему? Думаю, это было некое личное свидетельствование: в конце жизни Вайнберг оглядывал ее целиком, и, знаете, внезапно вся история между Настасьей Филипповной и Рогожиным, вся любовная история оказались как будто на заднем плане. Как будто бы ему потребовался какой-то свет в конце жизни. Поэтому он и задумал произведение о человеке, который хочет спасти мир. И, конечно, это связано с тем, что он сам принял христианство незадолго до смерти.

— Вы знаете, что сын автора либретто Александра Медведева был на премьере? Он опубликовал пост в фейсбуке об этой работе отца.

— Нет-нет, этого не знал, но знаю, что дочка Вайнберга собирается приехать из Канады на последний показ. Богдан [Волков; украинский оперный певец, исполнитель партии Мышкина] все это устроил, потому что он тоже занимается Вайнбергом. Это не первый раз, когда он поет эту партию, он уже пел ее в Большом. И он глубоко погружен в Вайнберга, в той же степени, что Мирга [Гражините-Тила, дирижер спектакля]. Они оба ищут нужную им связь с прошлым.

Bernd Uhlig / SF
Bernd Uhlig / SF
Bernd Uhlig / SF

— Так вот, Сергей, сын Александра Медведева, пишет, что прекрасно помнит, как его папа писал либретто. Но по его мнению, тысяча страниц романа, в котором ничего особенно не происходит, в папином либретто превратилась в нечто вроде мыльной оперы. Вам не кажется, что опера получилась куда более схематичная, чем роман?

— Нет, совсем нет. Я думаю, что это довольно удачное либретто, учитывая, что в это время в России нельзя было говорить о религии. Вообще, сделать адаптацию романа для четырехчасовой оперы уже успех. Но еще и не превратить все это в криминал — ну, всю эту историю с Рогожиным, Настасьей и Мышкиным. А ее главный герой вообще оказывается не вполне человеком. В той же мере, что Ариэль в «Буре» Шекспира. 

Конечно, с тем, как это исполняет Богдан, все становится еще особенней, потому что он идеальный исполнитель для этой роли. И частично этот успех объясняется его происхождением, этим натяжением Восток/Запад.

И вот этот человек, Мышкин, который хочет спасти мир. Он так задевает нас, потому что он невинный ребенок и нам немного стыдно наблюдать за его прямотой, над тем, как он пытается нести добро. Я не религиозен в христианском смысле, но для меня он и есть что-то вроде религии человечности.

— Ну, князь оказывается в худшем из мест, чтобы заниматься своим идеализмом.

— Достоевский приводит его в этот мир, чтобы уничтожить. Но Вайнберг-то выносит его из мира Достоевского. Гений Достоевского состоял в том, чтобы создать такого героя, как Идиот, а Вайнберг создал еще и удивительного мужского персонажа, потому что таких мужчин на сцене обычно не бывает: он больше гендера, он между мужчиной и женщиной. В этом смысле, он предвидение очень современного героя.

— И что за компания, в которую он попадает?

— Это довольно чудовищное общество. В той же мере, что и то, в котором мы живем. И по этой причине герой Идиота приобретает еще больше силы. Идиот Вайнберга сильнее всех несчастий этого мира: есть великая разница между Мышкиным, который возвращается в Швейцарию лечиться, и между этим Мышкиным, который в конце оперы не уничтожен: он не жертва, он полубог.

Bernd Uhlig / SF

— Вы в программке упоминаете Жоржа Бану, румынского критика, который, как вы говорите, «лучше, чем кто-либо в Париже понимал, что такое иметь корни в этой части Европы». Вам помогает лучше понять Вайнберга и Достоевского тот факт, что у вас корни «в этой части Европы»?

— Весь музыкальный ансамбль такой — русские, украинцы, белорусы, поляки, литовцы. [Белорусский баритон Владислав] Сулимский поет Рогожина. И он прекрасно понимает, что такое Рогожин. Это у него в крови. Только Аглая у нас из Новой Зеландии, но у нее папа поляк. Так что Аглая у нас очень современна, она не из того мира, но и там, у Достоевского, она заявляет: я пойду в университет, я буду служить миру и так далее — так что она очень современный персонаж. А все остальные — да. Я очень рад, что я оттуда. Но также я — часть западной культуры. Я между Идиотом и Рогожиным.

Вот Вайнберг размышляет в конце жизни о том, что все это было. А это был пиздец: он потерял всю семью в концлагере Травники и выжил сам, у него был Шостакович, который помог ему выбраться из тюрьмы — но только когда умер Сталин. Он во многом сам чувствовал себя идиотом: по-русски он правильно говорить не умел, писать тоже. До конца жизни он был, по сути, иностранцем, аутсайдером. И умирая, он хотел увидеть надежду. Что не вполне по-русски, и не вполне по-польски — оставаться с надеждой. Это как-то больше по-еврейски.

— В Израиле даже гимн называется «Надежда».

— Вот. Между Востоком и Западом есть еще одна сторона — европейских евреев, — которая, возможно, спасает нас от невозможного выбора между зверями Востока и Картезием Запада.

— У вас в спектакле действие разворачивается в разные эпохи. В некоторых сценах обстановка ближе к 1940-м, в других — к современности. Получается, мы видим на сцене мир за пределами пространства и времени?

— Да. Посмотрите, какой финал у Рогожина, когда он поет две стансы. Он поет их как казак на Днепре, гордо и с этой его улыбкой. Можно сказать, это практически цитата [народной] мелодии. В то же самое время он уже задумывает убить Настасью. Поэтому в этой сцене он как бы светится, и свет в нем темный — это свет казаков из прошлого. Так что вы правы, в спектакле смешаны разные эпохи — но это видят немногие зрители, и вряд ли замечает австрийская публика.

— Почему пространство сцены так напоминает старые аудитории МГУ?

— Это моя схватка с иррациональностью Достоевского. Я хотел поместить его иррациональность, то есть мышкинскую, в полностью рациональный мир, вообще в мир рациональности, ведь мы говорим на рациональном языке. А сам Мышкин говорит на языке утопии, и это дает катарсис. Утопический язык самого Вайнберга звучит в рациональном мире куда сильнее, чем в иррациональном мире Достоевского. 

— И вместе с тем, там остается много ненависти.

— Ну конечно, Достоевский ведь расист, антисемит, ксенофоб и панславист

— Как вы считаете, его бы сегодня отменили за это? Вы пишете, что украинцы отказываются принимать ценности Достоевского и что нетрудно догадаться, на чьей стороне был бы Достоевский сегодня.

— Знаете, каждое поколение переизобретает язык — и переизобретает Достоевского. Все мы переизобретаем его, когда читаем. С другой стороны, конечно, идет война — и пройдут годы, прежде чем украинцы захотят увидеть в Достоевском «своего» автора.

Bernd Uhlig / SF

— В конце вашей постановки Мышкин, Рогожин и труп Настасьи Филипповны оказываются в одной постели. Что, по вашему, будет наутро, когда они проснутся рядом с мертвецом?

— Что будет с князем и что с Рогожиным? Это должно остаться без ответа. Вначале я думал вернуть его в Швейцарию, но вскоре понял, что не должно быть никакого конца. Просто двое мужчин — в самый последний, самый эмоциональный момент, который никогда не кончится, потому что это конец оперы. 

— Кого из ваших героев вы особенно не любите?

— Не люблю? Нет таких. Я люблю и Настасью, и Рогожина, я испытываю к ним сострадание.

— Мышкин то и дело произносит со сцены свои сентенции. Какое из его утверждений ближе всего вам?

— «Красота спасет мир».

— Вы в это верите?

— Я верил в это, когда начинал. И верил, что могу сделать мир лучше. Я начинал заниматься театром прямо как идиот. И через несколько лет я понял, что если открываешь дверь, она сразу же захлопывается. Но твоя работа постоянно открывать ее заново. 

 

Учитель Варликовского Кристиан Люпа поставил на том же фестивале «Волшебную гору» Томаса Манна

«Волшебная гора» Кристиана Люпы на Зальцбургском фестивале Пятичасовой спектакль театрального классика предупреждает об исторических потрясениях (да, опять). И пытается перенести на сцену эстетику Томаса Манна (неубедительно)

Учитель Варликовского Кристиан Люпа поставил на том же фестивале «Волшебную гору» Томаса Манна

«Волшебная гора» Кристиана Люпы на Зальцбургском фестивале Пятичасовой спектакль театрального классика предупреждает об исторических потрясениях (да, опять). И пытается перенести на сцену эстетику Томаса Манна (неубедительно)

Беседовал Владимир Раевский