«Россия не может еще раз идти по дороге репрессий» Историку Юрию Дмитриеву грозит 15 лет колонии. Специалист по ГУЛАГу Андреа Гуллотта объясняет, почему его защищает весь мир

22 июля Петрозаводский городской суд вынесет приговор карельскому историку Юрию Дмитриеву, которого обвиняют в насильственных действиях сексуального характера в отношении приемной дочери. Прокуратура запросила для Дмитриева 15 лет колонии строгого режима. Близкие и коллеги историка уверены в его невиновности, а правозащитники называют дело политическим. Они убеждены, что преследование связано с работами Дмитриева, исследовавшего массовые захоронения репрессированных в советское время. О вкладе Дмитриева в изучение репрессий и отношении западных ученых к его делу «Медуза» поговорила с доцентом кафедры русистики шотландского Университета Глазго и специалистом по культуре и литературе ГУЛАГа Андреа Гуллотта.

— О Юрии Дмитриеве вы узнали до появления уголовного дела или уже после?

— По-моему, это было в 2010 году. Я тогда работал над диссертацией о Соловках, советском лагере. Мне нужна была информация. Разные преподаватели, историки советовали мне поговорить с Юрием Дмитриевым. Я ему написал и поехал в Петрозаводск. Работал с ним в архиве. Он мне очень помог, у него блестящий архив. 

Тогда был забавный момент. Я был аспирантом и ничего не знал о Юрии Дмитриеве, не знал о Сандармохе. Я увидел у него фотографию, на ней он был одет в военную форму. Я спросил у него: «Вы были солдатом?» Он сказал: «Сейчас вам покажу, что за война». И он показал мне фотографии Сандармоха. Я был в полном восторге [от работы Дмитриева]. Понял, что передо мной гигант.

С тех пор мы поддерживали связь, но не очень много общались, потому что занимаемся разными темами. Но, конечно, я следил за его работой. И когда узнал, что его арестовали, сразу начал работать, чтобы его освободили. Мы собрали подписи [в поддержку Дмитриева]. Я вместе с переводчиком Джоном Кроуфутом и коллегами из итальянского «Мемориала» написал письмо [иностранных ученых в его поддержку].

На публике часто рассказывал о деле Дмитриева и его деятельности. Сейчас мы в контакте через его дочь, потому что иначе с ним трудно общаться. Можно написать ему письмо, но я живу в Шотландии — это далеко. Он говорит, что обо мне помнит — это хорошо. 

— Каким вы запомнили Дмитриева по той встрече?

— Он действительно уникальный, удивительный человек. Когда мы виделись, у него был еще такой облик: борода, длинные волосы. По-английски про него можно было бы сказать focused — то есть очень сосредоточенный на работе человек. Он вообще очень серьезно относится к работе.

Еще интересный факт: Дмитриев — историк по ГУЛАГу и специалист по Беломорканалу, который постоянно курил сигареты «Беломорканал». Это очень оригинально. 

Меня удивляет, как Юрий Алексеевич хорошо переносит все эти переживания, как бодро. Я бы сказал, что сейчас он служит примером для нас всех. Уже три с половиной года, как он арестован, но он ни разу не падал духом, ни разу не сказал ничего плохого.

Еще он постоянно работал. Недавно вышла книга «Место памяти Сандармох», над которой он работал в заключении. Когда я узнал об этом, подумал, что если бы я был в его ситуации, то никак не смог бы работать. Я думаю, сам тот факт, что он работает в такой ужасной ситуации, много говорит о том, что он за человек. 

— В чем главный вклад Дмитриева в науку, на ваш взгляд?

— Дмитриев — специфический вид русского ученого. Он историк и краевед, но не профессиональный — он не был в университете. Он — историк, который взял на себя обязанность заниматься историей и памятью ГУЛАГа. Он сделал замечательные работы: поминальные списки и особенно работы над Сандармохом, и над Красным бором. 

Работа Дмитриева о Сандармохе уникальна. Он не только вместе с Ириной Флиге и Вениамином Иофе нашел место расстрела, но и помог собрать сведения о жертвах. Это просто чудо. Всем нам, исследователям ГУЛАГа, всегда очень трудно найти информацию о личности заключенных. Я сталкивался с этой проблемой, работая над книгой о Соловках: у меня был список примерно из ста имен, но все равно было очень трудно найти сведения об этих людях. Сейчас, если кто-то хочет заниматься историей Сандармоха, у него будут все имена, все списки, биографии жертв — и это именно благодаря работе Дмитриева и его коллег-исследователей. 

Потом Дмитриев издал очень важный сборник документов о Беломорканале. У меня дома он есть, для меня это очень важный источник.

Могу сказать, что у меня дома десятки книг о ГУЛАГе, где упоминаются работы Дмитриева. Он — действительно важная фигура. Я бы сказал, одна из главных фигур изучения ГУЛАГа — особенно Сандармоха — для всех, кто интересуется этой темой. 

— Что конкретно Дмитриев рассказал миру о ГУЛАГе?

— Думаю, здесь интересно не только то, что он сделал как историк или краевед, но и то, что он сделал как активист. На днях памяти в Сандармохе, в разных интервью и текстах он постоянно говорил о том, что ГУЛАГ — ужасная история не только для тех, кто умер или страдал, а для всех. Лично я на 100% уверен, что ГУЛАГ, как Холокост и Вторая мировая война — глобальный феномен. И не из-за многонациональности жертв, а потому, что это явление, когда государство решило убить людей, личности. Такая ситуация очень важна для человечества. 

В последней книге «Место памяти Сандармох» Дмитриев пишет, что для него важно говорить об отношениях граждан с государством. Он говорит, что государство должно работать для граждан, а не граждане для государства. И история ГУЛАГа, и история советских репрессий, по его словам, — это история государства, которое решило, что делать с гражданами, тогда как должно быть наоборот.

Он сам пишет, что причина его травли — как раз вот это его представление. Я тут точно сказать не могу, ему виднее. Но я думаю, что это важная концепция. Мы видим, что сейчас происходит в Америке, где некоторые полицейские убивают чернокожих и власти поддерживают убийц — это тоже пример, когда государство решает, что делать с людьми. Мы можем думать о том, что мы за граждане, что у нас за государство — это проблема, которая касается всех в мире. 

— Юрия Дмитриева поддерживают не только в России. Какое мнение у мирового исторического сообщества о его деле?

— Как я сказал, когда появилось дело против Дмитриева, я вместе с людьми из Великобритании и Италии написал письмо в его поддержку. В нем мы говорим, что это дело — часть войны памяти, которая сейчас происходит в России. А Дмитриев на 100% невиновен и является жертвой этой войны.

Это письмо подписали больше 400 человек из 27 стран — в том числе Нобелевский лауреат Джон Максвелл Кутзее. Многие также написали свои слова поддержки, сказали, что нам нужно бороться за Дмитриева. Так как его дело — это дело интеллектуальной свободы, а память о ГУЛАГе — не только российское достояние, но и общечеловеческое. Ее надо защитить. Кроме того, был создан сайт, где люди, которые не говорят по-русски, могут прочесть о деле Дмитриева, его деятельности и новостях [по делу].

Дмитриев невиновен. Мы так думаем, потому что уже был оправдательный приговор суда, были эксперты, которые сказали о его невиновности. Повторный процесс — невероятная вещь. Всем понятно, что это может быть переломным моментом в том, что будет со всеми исследователями ГУЛАГа в России из НКО (например, из «Мемориала»), которые не приветствуются властями. Поэтому у всех возникло чувство, что важно поддерживать Дмитриева. Важно, чтобы его освободили. 

— До того, как суд оправдал Дмитриева, что вы думали об обвинениях?

— У меня никогда не было сомнений, что он невиновен. Не только потому, что я знаком с ним лично. Я сразу поговорил с разными людьми в России, которые с ним сотрудничают и которые его очень хорошо знают. Они объяснили, что случилось, как и почему эти фотографии были сняты, что никто эти фотографии ни разу не видел до ареста Дмитриева. Было понятно, что он невиновен. 

Я могу сказать, что когда во время первого процесса мы организовали несколько публичных мероприятий на Западе, люди сомневались. Обвинение ужасное — возможно, одно из худших в мире. И люди хотели знать, почему он снял такие фотографии. Мы объясняли все, что знали от друзей, коллег Дмитриева и от журналистов, которые работали над делом. После того, как мы все объяснили, люди поняли. Это было очень трудно. Но сейчас я думаю, ни у кого нет никаких сомнений в том, что он невиновен. 

— Что лично вас больше всего возмущает в этом уголовном деле?

— Я могу сказать, что уже две ночи не сплю после того, как узнал, что для Дмитриева запросили 15 лет строгого режима. Ему 64 года, он уже зимой был не совсем здоров. Если ему дадут 15 лет — это смертная казнь. Я правда спать не могу, когда думаю об этом. 

Когда был первый процесс, было много людей, которые говорили: вот путинская Россия, видите, что делается с «врагами народа» и так далее. А в итоге суд услышал защиту и оправдал Дмитриева по обвинению о порнографии. Я думаю, это был хороший опыт для всех. Когда мы все думали, что его бросят в какую-то колонию, а в конце произошло не так. Хочу надеяться, что и на этот раз так будет.

Мы должны верить. Это не может кончиться так. Мы все любим Россию. Мы все знаем, что Россия не может еще раз идти по дороге репрессий, как это было в прошлом. Россия сейчас — другая страна. 

— Вы упомянули, что связываете преследование Дмитриева с его работами. Как в современных Италии и Великобритании относятся к вопросу исторической памяти? Возможно ли преследование за историческую деятельность? Существуют ли запретные темы?

— Есть похожие ситуации. Например, в Италии у нас есть жертвы Фойбе. Во время Второй мировой войны их убили коммунисты из Югославии, а затем сбросили в природные ямы. Об этом десятки лет никто не говорил. Потому что после войны многие интеллектуалы были коммунистами, они просто не хотели говорить на эту тему. Со временем — этот процесс длился 50-60 лет — все стали говорить о Фойбе. Но ни один историк не был арестован и не был в суде из-за сомнительных обвинений. 

В Великобритании после Black Lives Matter Movement все говорят об истории колониализма, об этом очень-очень трудном прошлом. Но еще раз: ни один историк не находится в тюрьме, никто не идет раскапывать могилы жертв, менеджмент музея не снимают с должности, как случилось в «Пермь-36». 

— Как вы считаете, почему российские власти так болезненно относятся к темам, которыми занимался Дмитриев, и к вопросу исторической памяти?

— В России, по-моему, уникальная ситуация. Память о ГУЛАГе — очень сложная память. В истории о Фойбе понятно, кто враг, кто жертва, а кто палач. История ГУЛАГа и вообще история советских репрессий — это сложная история. Это история, где русские убивали русских, украинцы — украинцев и так далее. Это история, где иногда брат писал донос на брата. Когда была возможность — например, при Хрущеве, когда появились первые рассуждения о сталинизме и терроре — эта история не была хорошо изучена. При Горбачеве появились более срочные темы, связанные с распадом СССР. В итоге память не была достаточно отрефлексирована не только историками, но и обществом. 

В последние годы идет попытка властей переосмыслить прошлое. На открытии памятника жертвам политических репрессий «Стена скорби» Путин говорил, что власти признают, что это было, но нужно думать о будущем России и работать на это светлое будущее, а не вести счет с прошлым. Поэтому когда, например, «Мемориал» публикует список палачей, это именно то, чего власти не хотят. И из-за этого начинается борьба. 

Почему в России, на мой взгляд, уникальная ситуация? Надо сказать, что в России власть действительно делает хорошие вещи для памяти ГУЛАГа. Музей истории ГУЛАГа в Москве — это замечательный музей, хотя вокруг него много споров. Есть большой монумент жертвам репрессий — «Стена скорби». Есть Фонд памяти. Наконец, сейчас люди говорят о ГУЛАГе больше. Но одновременно с этим идет оккупация памяти, идет давление на НКО с законом об иноагентах, идет травля Дмитриева. Власти хотят заглушить тех, кто не входит в нарратив «была ужасная история, но давайте думать о будущем». 

По-моему, этой истории уже почти 20 лет. Поскольку все называют это войной, в своей [готовящейся к публикации] книге я решил сыграть в журналиста и написать о том, что я вижу. Используя военные термины, я говорю, что сначала была Холодная война, потом были первые стычки, затем фаза штурма, а сейчас — фаза оккупации [памяти]. Сейчас есть попытка оккупировать места памяти, выхватить историческую память о советских репрессиях из рук НКО и независимых исследователей. Я думаю, дело Дмитриева — самый главный момент этой войны.