Может показаться, что консерватизм российских властей мало влияет на реальную жизнь. Но он каждый день ухудшает жизнь многих женщин Доказывает социолог Анна Темкина для рубрики «Идеи»

От государственного российского консерватизма, кажется, можно отмахнуться: он не тотальный, его вроде бы легко не замечать. Например, законодательство, защищающее права женщин, остается сравнительно либеральным, а на повседневную жизнь городских жителей даже самые громкие выступления консервативных политиков почти не влияют. Женщины работают, могут получить квалифицированную медицинскую помощь, а государство как будто не вмешивается в их решения. В статье для рубрики «Идеи» профессор социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге Анна Темкина объясняет, что оторванность нынешнего «консервативного поворота» от реальности — иллюзия и распространяется далеко не на всех женщин.

Российское государство фактически отказалось от активной поддержки идеи гендерного равенства. Гендерный дискурс и даже термин «гендер» власти парадоксальным образом отождествляют исключительно с идеей защиты прав сексуальных меньшинств. Это ведет к формированию в России своеобразной гибридной гендерной политики. Она сочетает выгодный государству советский эмансипационный подход, который требовал от женщины совмещения карьеры и материнства, и западную ролевую модель дофеминистских времен, в которой мужчина выступал добытчиком, а женщина — матерью-домохозяйкой.

Западные домохозяйки и советские учительницы

В сложившейся к 1960–1970-м годам на Западе ролевой модели для среднего класса мужчина был добытчиком, делавшим карьеру. Благополучная семья среднего класса с детьми жила в благоустроенном пригородном доме; женщина, даже имея образование и работу до брака или рождения детей, становилась — навсегда или надолго — домохозяйкой. Не все могли и хотели следовать этой схеме, но идеал и норма существовали.

В Советском Союзе ни идеала, ни практики домохозяйки не было: советские граждане — и мужчины, и женщины — работали. Такова была идеология советского государства, такова была и экономическая необходимость: семье были нужны два работающих человека. 

Государство при этом ожидало, что женщина будет совмещать занятость в производстве с материнством. С детства система настраивала девочек, чтобы после школы они поступали не на математические и физические, а, например, на филологические или медицинские факультеты. Место женщине отводилось в педагогике, медицине или даже военно-промышленном комплексе (но на низших позициях), потому что это более «женские» профессии — или просто места, позволяющие совмещать работу и материнство. 

Долг перед родиной 

У советской политики в отношении женщин были некоторые эмансипационные черты: Советская Россия стала первой страной, где разрешили аборты (в 1920 году; вновь запретили с 1936-го до 1954-го). В России прочно закрепился такой эмансипационный институт, как развод; он и до сих пор не считается проблемой. Но у советского государства не было феминистской установки на защиту прав. Озабоченное рождаемостью, государство не защищало индивидуальные права, в частности, репродуктивные, а добивалось от советской женщины выполнения ее «долга». 

Женщина оказывалась ответственной и за работу, и за семью и детей — и часто несла эту ответственность единолично. Институциональная поддержка отца была условной, потому что отец всегда мог прекратить участвовать в воспитании детей, чего не могла сделать женщина. Она должна была рассчитывать на себя — и еще на старшее поколение. Укрепленные в сознании представления о том, что материнство и забота о семье — ее естественное предназначение, так и работали, пока «все не кончилось».

«Я выполнила долг перед государством, я родила ему двоих детей», — сейчас трудно представить себе такое высказывание, но, записывая интервью для моих исследований, я сама слышала такие фразы от женщин советских поколений. 

Сексуальная жизнь как проект 1990-х

В 1990-е годы на граждан буквально обрушилась новая информация, в том числе и информация о сексуальности. Появился и рынок, включая рынок контрацепции. Как только расширились возможности контролировать сексуальную жизнь на частном уровне, произошло ее быстрое институциональное переформатирование. 

Сексуальное поведение стало не чем-то «естественным» (как пойдет), не «долгом» (родить детей государству), а в гораздо большей степени — личным выбором. Появились разные образцы, появилась рефлексия об осознанном построении собственной жизни. Женственность получила новые ресурсы для своего проявления, однако женщина теперь могла быть разной: не обязательно «работающей матерью», не обязательно на каблуках и в мейкапе.

Постсоветские молодые образованные женщины осознали, что секс — это удовольствие для обоих партнеров, а не только для мужчин, в то же время и дети — это забота и ответственность обоих. Пришло понимание: «Моя профессиональная жизнь, моя сексуальная жизнь — это проект. Я не столько следую гендерным образцам, сколько сама строю образцы». Изменения поистине тектонические, хотя и не всегда заметные сразу.

Консервативный реванш

Консервативный поворот, который мы сегодня переживаем, — ответ на эти изменения. И если в Италии, Германии, Франции движения, стремящиеся вернуть традиционные гендерные образцы, — это низовые гражданские инициативы, то российский консервативный поворот — наоборот, «верхушечный».

В большинстве стран Евросоюза государство в последние годы принимает рамочные законы о гендерном равенстве, защите сексуальных и репродуктивных прав, то есть продвигает гендерный мейнстрим. С помощью таких законов государство сообщает своим гражданам, что заинтересовано в гендерном равенстве. Законы создают институциональную рамку, на основе которой правительства утверждают разные комитеты и разрабатывают программы, защищающие права и помогающие борьбе, например, с домашним насилием и харассментом. Даже если решаются далеко не все проблемы, такие законы как минимум демонстрируют, что государство занимает в отношении этих вопросов вполне определенную позицию. 

В России же именно государство, а не гражданское общество — главный консерватор. Три попытки принять закон о гендерном равенстве последовательно проваливались в 2003-м, 2008-м и 2018-м. Постоянно звучали аргументы, что Россия — страна особенная, а гендерное равенство привносится с Запада и чуждо национальной культуре. Кроме того, равенство мужчин и женщин и так прописано в Конституции.

Отклоняя последнюю версию закона, председатель Госдумы Вячеслав Володин сказал, что депутаты позже разработают новый закон, в котором будет сделан акцент на трудовых и социальных правах женщин — то есть речь опять пойдет о материнстве и его совмещении с оплачиваемой занятостью. Государство снова воспринимает женщину только или в первую очередь как мать.

Неприятие закона о гендерном равенстве связано и с тем, что консервативные силы отождествляют гендерное равенство исключительно с продвижением прав ЛГБТ-сообщества. Само упоминание слова «гендер» считается опасным для «традиционных ценностей»; разнообразие не приветствуется. Управлять удобнее и эффективнее однородным населением, которое действует по единому образцу — строго связывая сексуальное и репродуктивное поведение с моногамным гетеросексуальным браком. 

Консерватизм как способ сэкономить

В острую форму государственный традиционализм перешел в России после 2012 года, в котором случился среди прочего суд над Pussy Riot. Гендерное равенство окончательно перестало быть приоритетом, а представления о женских правах свелись к поддержке материнства и детства.

Это во многом продолжает советскую гибридную политику — одновременно эмансипационную и традиционалистскую: государство наделяет женщину как мать социальными благами и ожидает, что женщина в ответ будет выполнять демографическую политику государства. Ключевое отличие нынешней политики от советской в том, что государство минимизирует свои расходы. Чтобы поддерживать консервативный «гендерный контракт» в условиях снижения социальных поддержек, нужно постоянно напоминать женщинам об их роли и социальной функции — заботе. Интерес государства здесь в том, чтобы вкладывать меньше денег в социальную сферу и перекладывать заботу о молодых и пожилых на плечи женщин, которые хотят этим заниматься «от природы». 

Кроме того, рынок продвигает определенные образцы потребительского поведения. «Постгламурный» гендерный образец: успешная женщина — это жена богатого мужчины. Ей не нужно работать, но она, помимо рождения детей, скорее всего, «занимается фрилансом» — например, дизайном, или организацией выставок, или волонтерством, причем делает это не ради денег, а для самореализации. Это очень хорошо вписывается в консервативный дискурс, в котором функцию заботы должна выполнять семья вместо государства. Однако для большинства такие традиционалистские идеалы малодостижимы на практике.

Сексуальное просвещение — табу номер один

Можно сказать, что российский «верхушечный» консерватизм и традиционализм можно игнорировать — он не такой тотальный, как советская идеология. Но оторванность консерватизма от реальности — иллюзия. Отсутствие идеологии гендерного равенства лишает общество четкого ориентира. Конституция все еще декларирует права и свободы, в том числе и гендерные, но действия российского государства свидетельствуют, что консервативный «большой брат» вполне может за вами прийти — например, если в ваших действиях усмотрят нарушение законодательства «о защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию» или «о пропаганде нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних». Поводом для претензий и обвинений может быть появление на публичном мероприятии, записи в соцсетях, публикация художественных произведений и даже выпуск фильма.

Еще одно катастрофическое последствие «верхушечного» консерватизма — отсутствие сексуального образования в российских школах. Дети «невинны», поэтому сексуальную информацию школа им давать не должна. Консервативный дискурс видит в сексуальном просвещении угрозу семье, родительству, традиционным ролям.

В современной России это табуированная тема номер один. В каком-то смысле она даже более проблемная, чем все, что связано с однополыми отношениями, поскольку считает одно следствием другого. В развитии сексуальной и репродуктивной культуры школьников консерваторам видится даже не столько «развращение» детей (согласно этой логике, стоит только детям или подросткам узнать о предохранении, они немедленно захотят испробовать все на практике), сколько опасность информирования о разнообразии сексуальных норм, которые могут включать и однополые отношения. Институциональная политика в итоге настаивает: «Мы не будем говорить о сексе».

В итоге слабая информированность и нехватка репродуктивной (контрацептивной) культуры ведет к абортам, число которых остается высоким. Да, в постсоветские годы этот показатель постоянно снижается, но он все еще значительно выше, чем в западных странах.

Пытаясь с этим справиться, власти ужесточают правила абортов: они разрешены, но ограничений становится все больше. Особенно сильно это влияет на женщин из уязвимых групп. Женщины из среднего класса лучше обращаются с информацией, лучше умеют предохраняться: знают, что нужно сходить к врачу и проконсультироваться по этому поводу; покупают более дорогую и эффективную контрацепцию, а в случае контрацептивной ошибки — могут обратиться в частную клинику. Малоимущие женщины лишены многих из этих возможностей, и именно им угрожает гендерный консерватизм. Среди прочего, направляясь на бесплатный аборт (по обязательной медицинской страховке), они могут столкнуться с гинекологами — противниками абортов и фактически лишиться возможности на самостоятельный выбор. Проблема абортов решается за их счет.

Консервативный дискурс нельзя рассматривать как совершенно безобидный и «верхушечный»: он имеет вполне конкретные последствия для жизни людей. Уже сейчас он способствует усилению социального неравенства в репродуктивных правах.