Сейчас проверим, какая ты пресса Власти Беларуси развернули настоящие репрессии против журналистов — в них прицельно стреляют, за ними охотятся, их отправляют в тюрьмы. Вот их истории
В Беларуси продолжают задерживать и арестовывать журналистов, освещающих акции протеста. По данным Белорусской ассоциации защиты журналистов, на девятерых из них уже завели уголовные дела за то, что они освещали протесты в стране осенью 2020 года. Им грозит лишение свободы на срок до трех лет. Несколько журналистов, на которых заведены дела, находятся в следственных изоляторах, другие покинули страну. Сотни сотрудников СМИ были задержаны, десятки подверглись административным арестам или были избиты. Удостоверения или жилетки с надписью «пресса» больше не работают — точнее, работают ровно наоборот, привлекая внимание силовиков: в сотрудников СМИ начали прицельно стрелять. В защиту журналистов даже начались акции протеста. «Медуза» поговорила с журналистами из Беларуси о том, как они работают сейчас, как их за это преследуют и останутся ли они в профессии после ужесточения репрессий.
Игорь Ильяш
Журналист телеканала «Белсат»
В Беларуси работа независимых журналистов все время находилась под прицелом спецслужб, давление ощущалось всегда. Когда-то давление было сильнее — обычно в период политических кампаний, когда-то слабее — в период так называемой либерализации, когда Лукашенко пытался дружить с Западом. То, что мы видим в этом году, безусловно, беспрецедентно. Все признают, в том числе и Белорусская ассоциация журналистов, что еще не было такого массового преследования журналистов.
Фактически сейчас на журналистов объявлена настоящая охота. Особенно это касается «полевых» журналистов. Дело даже не в том, что его могут задержать в ходе общей зачистки. Нет. На него персонально будут охотиться.
В последние месяцы уже никому из журналистов не приходит в голову надевать жилетки «пресса» на акции протеста, потому что это не защищает — это, наоборот, делает тебя мишенью для спецслужб. Раньше, когда журналистов задерживали на акциях протеста, то в большинстве случаев их отпускали максимум через сутки.
Сейчас журналистам дают по 15–30 суток. Они просто выходят два раза освещать акцию и получают дважды по 15 суток, месяц потом не выходят на свободу.
На акциях [протеста] силовики специально выискивают на улицах журналистов и целенаправленно их задерживают. Некоторые коллеги, которые работали на Майдане, утверждают, что для журналистов то, что происходит сейчас [в Беларуси], гораздо хуже и страшнее, чем на войне. На войне все-таки более-менее понятные правила. Да, тебя могут убить, но ты понимаешь, что вот это зона обстрела, ты из нее выходишь и вроде бы уже в безопасности, там тебя никто не будет трогать.
Сейчас белорусские журналисты находятся под прицелом спецслужб практически круглосуточно. Случаи были, когда репортеры уже после акции заходили в кафе просто сбросить материалы в редакцию и их забирали оттуда.
Для нас уже стало традицией, что по вечерам пятницы отлавливают журналистов, приходят к ним домой, в квартиры, забирают их и клепают по 15 суток. То есть тебя фактически могут забрать сейчас в любой момент.
Чаще всего используют статью административного кодекса 23-34 — это участие в митинге. Даже несмотря на то, что журналист, который освещал эту акцию, был в жилетке «пресса», с фотоаппаратом и все факты указывали на то, что он выполнял свои профессиональные обязанности, квалифицируют его действия как участие в несанкционированном митинге. Иногда могут еще журналистам, например, приплести дополнительно статью за неподчинение или сопротивление милиции.
Фактически сейчас работа журналиста в Беларуси выведена за рамки правого поля, нас не считают журналистами в принципе. Если мы появляемся на акции, мы расцениваемся, как участники. И это в лучшем случае тебя квалифицируют как участника — мою жену, журналистку «Белсата» Екатерину Андрееву, обвинили в организации неких беспорядков, хотя она, как и все наши коллеги, просто выполняла свой профессиональный долг. Жену задержали в воскресенье, 15 ноября, когда проходила очередная акция.
На время больших акций протеста в Минске власти рушат мобильный интернет и отлавливают журналистов. Из-за этого, если вы заметили, в последние месяцы стримов с акций протеста просто не было. 15 ноября акция проходила во дворах жилых домов, и была возможность подключиться к стационарному вайфаю жильцов соседних домов. Екатерину пригласили в квартиру неравнодушные люди, которые жили на 14-м этаже и предложили вести прямую трансляцию из их квартир — из окна показывать, что происходит на улице. Екатерина вела эфир из окна и комментировала происходящее. Она находилась в этой квартире пять с половиной часов. Когда силовики уже полностью разогнали участников акции протеста, они запустили дрон, увидели, на каком этаже и в какой квартире Катя ведет стрим.
Как рассказывал хозяин квартиры позже на суде, силовики начали сразу стучать в дверь, они даже не пытались кричать, мол, откройте, милиция или что-то такое. Несколько раз постучали, подергали ручку и сразу выломали дверь, ввалилось 10 спецназовцев с оружием, и всех, кто был в квартире, не объяснив причин, увезли. Соответственно, ее и оператора Дарью Чульцову (она тоже сейчас в СИЗО, на нее также заведено уголовное дело).
Екатерине предъявили обвинение по 342-й статье — «Грубое нарушение общественного порядка и подготовка и организация действий, которые грубо нарушают общественный порядок». Это самая распространенная сейчас политическая статья. Она настолько размытая, по самому содержанию и с учетом нашей применительной практики, под нее подпадают абсолютно все действия, которые только возможны. Это политическая сейчас статья, наш современный аналог 58-й.
Это совершенно абсурдная ситуация. Во-первых, она практически всю акцию протеста находилась в этой квартире, не выходила оттуда, не могла принимать участия и координировать. Она вела живой эфир, и сам факт живого эфира и есть доказательство. Но нужно понимать, что такая квалификация стримов не случайно возникла: еще летом тогдашний наш министр внутренних дел Юрий Караев заявил, что акции протеста координируются и организуются с помощью стримов журналистов.
После этого как раз и началась массированная охота на независимую прессу. Фактически с тех пор уже нормальных стримов не проводили в Беларуси, потому что всякий раз был заблокирован интернет и журналисты преследовались персонально.
Вчера Екатерину перевели в Жодинскую тюрьму. В первые дни она была в Центре изоляции правонарушителей на Окрестина, условия у нее были ужасные. Ее запихнули в четырехместную камеру, где было 11 человек. Им не выдали постельного белья. У Кати отобрали личные вещи, в том числе таблетки, которые она должна принимать. Днем им запрещали сидеть, лежать на матрасах. Это я узнал от ее сокамерницы, которая недавно вышла. Какая у Кати ситуация сейчас в Жодинской тюрьме, я не знаю, никакой новой весточки от нее не поступало.
Мы с супругой изначально очень здраво и честно оценивали ситуацию. Мы прекрасно понимали, что работать независимым журналистом очень опасно в этой стране. Когда начались массовые репрессии летом, мы понимали, что очень рискуем, оставаясь работать здесь. Мы много говорили об этом. Но это наш был сознательный выбор — оставаться тут до последнего. Пока есть хоть какая-то возможность работать, мы должны оставаться, потому что это соответствует нашим принципам, нашим взглядам на жизнь.
Но у нас была красная черта: если на горизонте замаячит уголовное преследование, мы уедем. Потому что работать в любом случае мы не сможем и в тюрьме никому не поможем. Но вышло иначе. Кате выбрали меру пресечения сразу — два месяца она будет под стражей, до 20 января. Я без супруги страну не покину.
Некоторые наши коллеги уехали в разгар этих репрессий, потому что многие психологически ломаются под таким давлением, не могут работать. Но все-таки большинство остается, продолжают работать, пока есть какая-то возможность.
Кстати, когда я узнал, что Катю задержали, то тут же вызвал такси и поехал в РОВД. В этот момент мне позвонил ее дедушка и сказал, что только что пришли по месту их прописки, туда, где прописана Екатерина, и искали меня. Я, естественно, вышел из такси и не поехал в РОВД. А еще через полчаса мне сообщили, что Следственный комитет вместе с милицией приходил по месту моей прописки, где я не проживаю. Находись я там, я бы с вами сейчас, скорее всего, не разговаривал — был бы задержан, и как минимум под административный арест.
Через несколько часов после разговора с «Медузой» Игоря Ильяша задержали и поместили в минский изолятор на Окрестина, из его квартиры изъяли технику. Вечером 25 ноября Ильяшу назначили 15 суток административного ареста, журналиста обвинили в участии в акции протеста.
Наталья Лубневская
Журналистка «Нашай Нівы»
До этого лета я писала о социальных проблемах, интересных людях и вела женский проект. Я совсем не политический журналист. Но то, что случилось в стране этим летом, — это по факту не только политические события, это затронуло все сферы жизни. Вся страна жила этими [президентскими] выборами, вся наша маленькая редакция оказалась на улице в это время — и я, конечно, тоже.
10 августа я освещала акцию протеста на Кальварийской улице в Минске. Я была в синем жилете с надписью «пресса». Вокруг меня было несколько сотен человек с плакатами «Мы — мирные люди», «милиция = народ». Они выкрикивали мирные лозунги: «Жыве Беларусь», «Нет насилию».
Вдруг из дворов выбежал отряд спецназа. Мы решили отходить. Я ощутила, как что-то обожгло мне ногу. Я не сразу поняла, что произошло. В меня выстрелил боец, который стоял в десяти метрах от меня. Я стала убегать. До больницы меня довезли люди, чья машина была припаркована рядом. Пока мы ехали, и бинт, и джинсы промокли от крови. Следующие 38 дней я провела в больнице.
Я подала в Следственный комитет заявление с требованием возбудить уголовное дело из-за нанесения мне телесных повреждений. Следователи дважды приходили в больницу меня опрашивать, но уголовное дело пока так и не было возбуждено.
Еще моей редакции «Наша Ніва» грозит штраф за несвоевременное извещение госорганов о происшествии на работе. Наша бухгалтерия занялась оформлением моего больничного, и в тот момент пришли претензии от департамента охраны труда, что якобы в издании несвоевременно уведомили их, не провели расследование, не предотвратили этот несчастный случай на производстве, как это у них звучит, и поэтому нам грозит штраф.
При этом в период, когда со мной все это произошло, главный редактор издания Егор Мартинович — которому, как они считают, следовало сообщить о ЧП властям — сам был задержан силовиками и находился в изоляторе.
Я только недавно пришла в профессию, мне 27. Мыслей, что стоит уйти из журналистики или избегать острых тем, у меня нет. Власть как раз и добивается этого от журналистов. Хочется действовать назло тому, чего от нас ждут, и тому, чего пытаются добиться всеми этими запугиваниями. Это еще больше мотивирует оставаться в профессии.
Дмитрий Кравчук
Оператор телеканала «Белсат»
Когда меня задержали 1 ноября, я выполнял свои служебные обязанности — снимал. Когда мероприятие [акция протеста] достигло апогея, начался разгон, были слышны взрывы и выстрелы, толпа рассеялась, и омоновцы заметили нас на пригорочке. Подошли и взяли.
Естественно, я не сопротивлялся. В тот момент я был без жилета, где написано «пресса», потому что у нас [журналистов] уже была такая установка — не нужно обозначать, что мы журналисты. Я даже перестал брать на работу профессиональную камеру, снимал все на смартфон — лишь бы не привлекать их внимание. По закону-то это должно нас защищать, демонстрировать, что мы не участники событий, но по факту на журналистов началась целенаправленная охота. Самая настоящая охота — моей коллеге даже прострелили колено.
Суд был уже в самой тюрьме на Окрестина. Они выводят из камеры в комнату и судят по скайпу. Меня судили по двум статьям: за участие в мероприятии, несмотря на то, что я сказал, что я журналист, и за некое «сопротивление».
Многих журналистов приговаривали к аресту на 15 суток. Меня не приговорили, потому что у моей судьи что-то человеческое все-таки было. Я ей объяснил, что у меня накануне случилось несчастье — у меня умерла жена. И как раз на следующий день было 40 дней по моей жене. Я молил бога: только бы оказаться на свободе, потому что поминки, все приглашены, я в таком состоянии и моя 12-летняя дочь там одна… Судья выслушала и присудила мне штраф 1350 рублей.
Меня выпустили. И в тот же день я узнал, что на меня открыто уголовное дело по статье 342. Оказывается, судья меня отпустила, а в этот момент в изолятор направлялся следователь допрашивать меня. Как-то у них система, видимо, не сработала.
Дочь быстро узнала об этом и нашла мне адвоката с помощью моих коллег. На следующий день я уже с адвокатом посетил следователя. Тактику мы избрали — молчать, не отвечать на вопросы.
После нескольких допросов я решил уехать [из Беларуси] — ради дочери. Потому что у нас, если вы слышали, есть воздействие на неугодных [людей] через их детей. С дочерью могло произойти все, что угодно. В конечном счете я мог бы оказаться в тюрьме, а дочь — в детдоме. Я поговорил с ней, она была не против, поняла все. Поэтому мы уехали.
Если бы не уголовное дело, я бы работал дальше по своей профессии. Сейчас мне 56, в «Белсате» я работал с 2007 года, когда он был основан. Эта работа много значила для меня. Но если бы можно было отмотать [назад], я бы все равно боролся и работал так же, как я и коллеги это делали. Потому что это долг. Я верю, что мы добьемся победы. Мои коллеги, которые несмотря на все остались там работать, — это герои.
Что будет с нашей жизнью дальше, где я буду работать — я не знаю. Мне нужно каким-то образом здесь закрепиться, легализоваться. Признаться честно, я уже скучаю по дому. Я оставил там все. У меня там мама-инвалид, средняя дочка. У меня была любимая работа, и я, надо признаться, неплохо зарабатывал, потому что много работал. У меня там дом, машина. Если была бы возможность, я бы вернулся домой, но сейчас я вижу, что мне там нельзя появляться.
Ян Авсеюшкин
Журналист
Я работал 8 ноября на воскресном марше. Меня задержали около обеда. В месте задержания было немного людей — не больше тысячи, рассредоточенных вдоль проспекта. Тротуар перегораживала стена из щитов [силовиков].
Я прошел на передний край, посмотрел — и начал уходить. Неожиданно из проходов между зданиями, со стороны дворов, выбежали люди в черном и выстрелили в воздух. Я начал убегать, обернулся, а они уже совсем рядом. Меня схватили. Я сразу предъявил бейдж журналиста. Услышал «сейчас мы проверим, какая ты пресса» — и повели вглубь дворов. По дороге они хватали за бейдж, орали: «Я что, не вижу, что это бумажка на цветном принтере отпечатанная?» и «Ты врешь». Причем они говорили не «пресс-карта», а именно «аккредитация». Видимо, их инструктировали на то, что журналистами можно считать иностранных корреспондентов, аккредитованных при МИД. А остальные идут по общей программе.
Постоянно пытались согнуть, ускорить, орали для острастки. В какой-то момент один из них крикнул: «Ты слишком вальяжно идешь!» — и ударил в дыхло. Потом меня закинули в микроавтобус. Поставили на колени — голову вниз, руки за спину.
Там уже было еще несколько человек в тех же позах. Забрали телефон, потребовали пароль. Было очень страшно, я знал, что тех, кто отказываются, избивают. Ответил максимально миролюбиво: «Друже, прости, но нет». Омоновец сказал: «Ответ неправильный», — и положил телефон на сиденье передо мной. С переднего сиденья кто-то заорал что-то в духе «*****[конец] тебе, сейчас все расскажешь!» и выскочил из микроавтобуса. Но внутрь не зашел. Больше меня там не трогали и не угрожали. Думаю, что пресс-карта помогла в этом моменте.
Другим задержанным повезло меньше. Когда нас перегрузили в автозак, со мной ехал студент — у него было разбито лицо, здоровенные шишки на затылке и, вероятно, сломана кисть, кость выпирала под кожей. Он рассказал, что лежал на полу лицом вниз, с руками за головой. Когда его спросили пароль от телефона, его начали бить прикладом по рукам и затылку. Из РОВД его забрала скорая.
Подобные истории я слышал от многих других задержанных: кого-то били по болевым точкам, кого-то шокером. Общий момент, что это были уже обездвиженные люди, которые не сопротивлялись. Но жестили далеко не все сотрудники. Кто-то специально ходил прямо по задержанным. Кто-то, наоборот, обходил и перепрыгивал лежащих людей.
В РОВД нас выгрузили, переписали данные. Я несколько раз говорил начальнику, что я журналист. Обещали, что разберутся, переписали бейдж. На дальнейшие вопросы отвечали, что, мол, решают вопрос. Но по факту всем было до фонаря, журналист ты или нет. Освобождали только корреспондентов, аккредитованных МИДом.
На меня составили протокол по части 1 статьи 23.34 КОАП, что я, «находясь под открытым небом… с целью выражения своего протеста по факту несогласия с решениями действующей власти Республики Беларусь» выкрикивал лозунги и участвовал в несанкционированном митинге. Протокол составлен с показаний загадочного свидетеля, который был [в протоколах] еще у нескольких других человек. Причем они находились в одно время в разных местах.
Ночью отвезли в тюрьму в Жодино. При заселении нам устроили теплый прием — на входе в приемник постелили бчб-флаг, всем проходящим давали дубинкой под зад. Корпуса тюрьмы между собой сообщаются длинными подземными коридорами в несколько сотен метров — надзиратель приказал сесть на корточки и идти гуськом. Все это под мат, издевательские выкрики «Верым, можам, пераможам!», «Что вы змагарики такие дохлые?» и десятиэтажный мат. Кто не мог идти, полз на четвереньках. Тех, кто поднимался, подгоняли дубинкой или пинками. Девушек тоже заставляли так идти, били их или нет, я не видел. Особенно старался один надзиратель — худощавый молодой человек с налобным фонариком. Он напевал песню «Алисы» «Небо славян».
Абсолютно вымотанные, мы доползли до нужного корпуса. Там нас выстроили вдоль решетки, проходящей сквозь коридор, сказали встать в «растяжке», ладонями наружу. Так мы стояли минут 40. Поза жутко неудобная. Кто вертелся или поднимал голову, могли ударить.
Дальше досмотр и распихали по камерам — на шесть нар вначале было 17, потом 13 человек. Судили там же, в тюрьме. Суд длился меньше минуты. Судья в спортивных кроссовках, торчащих из-под мантии, плохо завязанном галстуке и помятом воротнике быстро зачитала мои примечания к протоколу о том, что лозунги я не выкрикивал, выполнял журналистские обязанности в соответствии с законом о СМИ. Спросила, в чем заключались журналистские обязанности. Выслушав, коротко сказала: «Все понятно. 15 суток».
Дальше был перевод из Жодино в тюрьму Могилева. Задержанных было столько, что нас помещали в тюремные помещения, где содержали по правилам ИВС. Рассказывать можно долго, скажу только, что пребывание там — это постоянная борьба с бытовыми неудобствами. В Могилеве было очень сыро, многие заболели, в том числе ковидом. Зато охрана заботилась о своем здоровье — когда они входили, мы были обязаны натягивать маски, любые выходы из камеры тоже в них. А что будет с нами, им было плевать.
Я как журналист старался напоминать себе, что я сюда пришел не отдыхать (грустный смайлик), а работать. Отношение охраны, конечно, менялось, когда узнавали, кто [я] и что. Были более осторожными, а кое-кто относился с бо́льшим уважением. С сокамерниками все было отлично — я их опрашивал, записывал факты избиений, пыток, фиксировал происходящее внутри.
К сожалению, при выходе большую часть заметок изъяли сотрудники [СИЗО]. Они, очевидно, не хотят, чтобы происходящее внутри системы выходило наружу. Лукашенко и руководство силовиков искренне убеждены, что именно журналисты координируют протесты. Они считают, что избавившись от нашего присутствия на акциях, они снизят протестные настроения или убедят людей не выходить на улицы. Но даже если не работать на улице, на родине происходит слишком много ада, который не должен остаться без внимания.
Ирина Кравцова