«Новая этика» не угрожает демократии на Западе — а в России заставляет говорить о социальном неравенстве Социолог Анастасия Новкунская отвечает философу Эдварду Скидельскому
Британский философ Эдвард Скидельский предлагает рассматривать движения #MeToo, BLM, борьбу с харассментом, расширение словаря, описывающего разные формы гендера и сексуальности, в качестве новой формы «тоталитаризма». Социолог Анастасия Новкунская, отвечая Скидельскому, не согласна с таким подходом и напоминает, что явления, в борьбе с которыми рождалась «новая этика», свойственны российскому обществу не меньше, чем западному. И прежде чем провозглашать очередной этап деградации Запада, россиянам стоит обратить взоры на состояние собственной культуры.
Редактор рубрики «Идеи» Максим Трудолюбов
Мы решили опубликовать эссе философа Эдварда Скидельского, сопроводив его текстом социолога Анастасии Новкунской, доктора социологии, научного сотрудника программы «Гендерные исследования» Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Поднятые британским философом проблемы важно рассматривать не только изнутри западной культуры, как это делает Скидельский, но и изнутри российской, как это делает Новкунская. Это принципиально важно, потому что дискуссии о «новой этике» проходят в России и на Западе в глубоко различных условиях.
Текст Скидельского — пример консервативной критики Запада изнутри, когда борьба с нетерпимостью, дискриминацией этнических или сексуальных меньшинств, харассментом и домашним насилием насчитывает десятилетия (а в том, что касается религиозной нетерпимости, — и столетия). Консервативная критика Запада «снаружи», со стороны российских интеллектуалов, рождается в стране, где борьба с разными формами нетерпимости, ксенофобией, дискриминацией по этническому и прочим признакам, харассментом и домашним насилием находится в зачаточном состоянии и не поощряется государством.
Западным консерваторам «надоело» слышать о гендере, ЛГБТ+ и расовой дискриминации. Эти темы настолько глубоко вошли в мейнстрим, что для того, чтобы занять по отношению к ним критическую позицию, нужна некоторая гражданская отвага. Российским консерваторам для критики Запада отвага не нужна. Критикуя «загнивающий» Запад, они всего лишь плывут по течению или нередко выполняют политический заказ.
Российскому обществу нужна собственная дискуссия о «новой этике», отталкивающаяся от внутренних проблем. Верность традициям и безнаказанность сильных, совершающих преступления против слабых, не одно и то же.
Проблема «новой этики» вызывает нервную реакцию в России и в консервативных кругах на Западе в силу относительной звучности поставленных вслух неудобных вопросов. Этому недовольству есть и исторические, и социологические, и политические, и философские объяснения.
Если говорить о публикациях в России и на русском языке, стоит отметить еще как минимум две особенности критических или алармистских текстов о «новой этике». Первая особенность — сложные отношения между предметом самой дискуссии и языком его описания. Вторая — нечувствительность к особенностям разных социальных контекстов и вытекающих из этого недоразумения ничем не подкрепленных обобщениях.
А еще не следует забывать, что «новая этика» — это не одно явление и даже не набор однородных социальных процессов, как отлично показала в своей работе историк Элла Россман.
Американский контекст
Критикуя «радикальные левые движения» за косноязычие и изобретение новых слов, Эдвард Скидельский сам позволяет себе довольно вольное обращение с терминологией. Он, например, пользуется не просто широким, но совсем не рабочим определением «тоталитаризма».
О тоталитаризме, как правило, говорят в связи с политическими режимами или другими иерархичными и замкнутыми социальными структурами (например, сектами). Скидельский распространяет понятие тоталитаризма и на общественные движения, считая ключевым «тоталитарным» признаком нетерпимость. Этот риторический ход позволяет не только в очередной раз усилить «накал страстей», но сделать ряд допущений и обобщений, которые и исторически, и социологически не корректны.
Я не историк или специалист по культуре американских и британских университетов, но все же вижу принципиальные различия между тем, как формируются и развиваются обсуждаемые социальные движения в США, в европейских странах (в каждой по-разному) и в России.
Сравним, допустим, правовой и институциональный контекст борьбы с харассментом в нашей стране и в США. Во-первых, на американском «материале» эти проблемы хорошо изучены, а во-вторых, это позволит нам лишний раз не тревожить и без того уставшую, «похищенную» и «загнивающую» Европу.
Многие жители США также не разделяют ценности, давшие начало таким движениям, как #MeToo или BLM. Но эти движения возникают в определенном социальном контексте. С одной стороны, социальное неравенство в США велико — и индекс Джини, общепринятый индикатор неравенства, в 2016 году в Штатах был даже выше, чем в России. С другой — борьба с неравенством в Америке имеет долгую историю и породила немало институтов и практик, в том числе правовых и исследовательских. Так, в 2013 году один из классиков гендерной социологии Майкл Киммел, специалист по исследованиям маскулинности, изучил несколько консервативных мужских групп, существующих сейчас в США, и показал, как именно воспроизводится «злость» по отношению к разным «меньшинствам» в американском контексте, какова ее история и последствия для целого ряда социальных отношений.
Исследование Киммела далеко не единственная научная работа по этой тематике. В США вопросы нетерпимости, дискриминации и социального неравенства постоянно обсуждаются публично и громко, что как минимум делает их более видимыми. Активность гражданских движений и готовность политиков обращать на них внимание приводят в итоге к появлению институтов, которые помогают хотя бы отчасти компенсировать структурное неравенство и ограничить механизмы исключения. Например, понятие «харассмент» было включено в законодательство, регулирующее трудовые отношения в США, еще в 1970-е годы. На государственном уровне существуют организации и инициативы, направленные на поддержание разнообразия и инклюзии.
Иными словами, все недавние обсуждения и движения — те же #MeToo и BLM — опираются на уже работающие социальные институты, сформировавшуюся правоприменительную практику и используют категории, которые давно стали повседневностью. Поэтому они не представляют собой чего-то принципиально необычного, что трансформировало бы общественную систему в какую-то новую сторону, в том числе тоталитарную.
From Russia with Hate
В России же как минимум на институциональном уровне дело обстоит несколько иначе. У нас по-прежнему не существует закона о гендерном равенстве (Закон «О государственных гарантиях равных прав и свобод и равных возможностей мужчин и женщин в РФ» принят в первом чтении в 2003 году и отклонен в 2012-м). Те же люди, что успешно продвигали поправки к Конституции, так же успешно сопротивляются законопроекту о профилактике домашнего насилия. А в самих поправках нетрудно различить поворот к консерватизму и неотрадиционализму.
В целом российские власти последовательно проводят политику, противоположную движению к толерантности относительно ЛГБТ+ людей (пресловутый закон Димы Яковлева или закон «о запрете пропаганды гомосексуализма»). Как показывают недавние исследования, дискриминационными оказываются и практики правоприменения по отношению к ЛГБТ+ персонам, которые не признают преступления в отношении представителей этой группы как совершенные на почве ненависти.
А ведь многие практики и институты на уровне повседневных взаимодействий как раз и пронизаны ненавистью. Несмотря на то, что Россия — многонациональная и многоконфессиональная страна (то есть даже внутри одной страны существует множество разных контекстов и культур, в основе которых лежат непохожие системы ценностей), разные религиозные и этнические группы часто встречаются с нетерпимостью, а иногда и откровенной ксенофобией, исламофобией и другими формами отторжения.
Гендер, сексуальность, возраст, класс, этничность, религиозные представления, инвалидность и другие социальные характеристики и сами по себе, и в различных сочетаниях становятся основаниями для дискриминации и неравенства — как на структурном уровне, так и на уровне повседневного взаимодействия.
Общество пронизано нетерпимостью, но доказать факты дискриминации в суде в России не удается почти никогда. Поразительно, что, несмотря на всю сложность российского общества, нетерпимость и дискриминация не признаются у нас как проблемы: дискуссия о приемлемых формах коммуникации и политике идентичности находится в зачаточном состоянии.
Нет названия — нет проблемы
Нетерпимость и даже злость по отношению к представителям той или иной группы, определяемой как отличная от условного большинства или еще более условной «нормы», не исключительная характеристика России. Но в других контекстах опыт и история артикуляции этих проблем насчитывают уже несколько десятилетий, поэтому те категории и понятия, которые «напрягают» и иногда остаются непонятными в русском языке, там являются частью повседневной коммуникации.
Свидетель тому сам русский язык, который прибегает к иноязычным заимствованиям — буллинг, харассмент, абьюзер, толерантность и многие другие, — тем самым словно обозначая эти явления как «иностранные». Можно сказать, что особенность России в этом измерении не столько неоконсервативный поворот на институциональном уровне, сколько сложность называния и проговаривания в публичной сфере проблем, связанных с неравенством и нетерпимостью.
В России только начинают формироваться общественные и правовые институты, способные решать проблемы социального неравенства, дискриминации и исключения. Здесь отдельно стоит упомянуть частные инициативы или различные правозащитные и социально ориентированные НКО, которые вопреки всем неблагоприятным условиям продолжают свою работу. Однако их влияние на общество ограничено, с одной стороны, законодательными рамками (тот же закон об «иноагентах», сопротивление при разработке новых законопроектов, политическая реакционность и т. д.), а с другой — общественной реакцией.
Поэтому, несмотря на наличие в России множества собственных форм неравенства, назвать — а значит, признать их — получается только с помощью «импортированных» категорий, отчего и кажется, что вместе с ними «привозятся» и сами проблемы.
Деколонизация взаимоотношений
Кажется, что напряжение между сторонами в этом обсуждении никак не снизить: участники дискуссии не просто говорят на разных языках, но и принципиально возражают против категорий и понятий, принятых у другой стороны. Ситуация как будто безвыходная, потому что нежелание договариваться об общих основаниях дискуссии — общем понятийном аппарате — превращается чуть ли не в основной камень преткновения.
Между тем принцип деколонизации, который так критикует Скидельский, вполне мог бы стать приемлемым решением. Применить его — значит, допустить, что нет никакой монолитной «цивилизации», о которой говорят защитники «старой Европы», допустить, что мы живем в условиях множественности и самодостаточности разных культур, перестать бороться за «единство». Одни используют неологизмы, другие — нет, но важнее, что никто не может претендовать на роль «этической и языковой метрополии». А требование отказаться от них, обесценивание их значимости — попытка занять именно это положение. И более того, оно плохо вяжется именно с классическим либеральным пониманием толерантности, на утрату которого сетует Скидельский — как признания прав того, кто вам непонятен или даже откровенно не симпатичен.
«Другой» (неважно, оппонент в споре или просто человек с отличающимися социальными характеристиками) может не разделять ценности и представления о социальном порядке, которые вам кажутся безусловными. Одно признание этого обстоятельства способно снизить градус конфликта.
Из этого следует, что представления и намерения, с которыми вы действуете и высказываетесь (например, о социальном неравенстве), не обязательно считываются другой стороной так же, как вами. Вы думаете, что говорите с определенными сообществами о принципах вашего взаимодействия с ними, но звучите так, как будто отстаиваете нормальность их угнетения.
Единственный универсальный принцип как обсуждения, так и решения проблем социального неравенства — это готовность до того, как вы начинаете взаимодействие, выяснить у вашего оппонента или партнера те правила, по которым он/а готов/а с вами коммуницировать.
Но нахождение комфортного языка (или языков) и называние проблем только первый шаг к решению. В отсутствие работающих в этом направлении институтов обсуждение харассмента, гомофобии, ксенофобии и сексизма не приводит ни к каким санкциям или ощутимым последствиям против тех, кто их практикует.
Иными словами, в России нет и не может быть западных «перегибов» в борьбе с неравенством, которые тревожат Скидельского (даже если признать эту тревогу обоснованной в рамках западного контекста). Просто потому, что нет системной и институциональной борьбы с неравенством.
Что еще об этом почитать
Здравомыслова Е., Темкина А. 12 лекций по гендерной социологии. СПб: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2015
Все, что вы хотели узнать о гендере и гендерных исследованиях, но боялись спросить. Классики гендерной социологии Елена Здравомыслова и Анна Темкина в 12 главах подробно рассказывают о ключевых точках напряжения и особенностях российского гендерного порядка, о том, какие теории и методы помогают его изучить, и при чем здесь феминизм.
Kimmel M. Angry White Men: American Masculinity at the End of an Era. NewYork: Nation Books, 2013
Книга для тех, кто переживает за угнетение большинства и «загнивающий Запад, — исследование белых мужчин, многие из которых разделяют злость в отношении толерантности и политик идентичности. Бонусом можно узнать о том, как нормативные представления о маскулинности (нормах и ожиданиях «мужественного» поведения) связаны с распространенностью шутингов в школах США.
Kondakov A. The influence of the «gay-propaganda» law on violence against LGBTIQ people in Russia: Evidence from criminal court rulings. // European Journal of Criminology. Article first published online: November 11, 2019.
Статья для тех, кто считает, что в России нет дискриминации на основании сексуальности, а ЛГБТ+ люди пытаются что-то «выпятить». Показывает, как закон о запрете «пропаганды гомосексуальности» меняет это институциональное поле.
Анастасия Новкунская