Познакомьтесь с «иноагентом», помогающим тысячам наркопотребителей Вот истории трех сотрудников фонда «Гуманитарное действие», которые сами побороли зависимость
В конце 2020 года петербургский благотворительный фонд «Гуманитарное действие» включили в список «иностранных агентов». В основном организация работает с наркопотребителями и людьми с ВИЧ. Но российские власти решили, что благотворители занимаются в том числе и «политической деятельностью»: среди прочего ею посчитали критические высказывания сотрудников фонда о государственной политике относительно ВИЧ и наркозависимости. На деле «Гуманитарное действие» ежегодно помогает тысячам людей, и некоторые из них навсегда перестают интересоваться веществами. «Медуза» записала истории трех сотрудников фонда, которые сами смогли побороть зависимость — а теперь делятся этим опытом с теми, кому нужна помощь.
Илона Кейзер
46 лет, специалист по медико-социальному сопровождению
Это был 1989 год, Петербург. Мне было 15. У меня академическая ленинградская семья: мама — доктор наук, дедушка — академик. Я росла больным ребенком — меня очень не любили в школе, я была изгоем.
Когда в моей жизни появились наркотики, я стала «своей» в компании. Это вполне устраивало: меня принимали за свою, а дома не понимали. Мама периодически клала меня в психушку из-за употребления.
Когда мне исполнилось 18 лет, я вышла замуж. Мать сказала, чтобы я ушла [жить] к мужу. Я пыталась к ней приходить [говорить]: «Мама — посмотри, какая я крутая, полюби меня». Мне казалось, что мотоциклы, рокерские тусовки, употребление веществ — это так круто. Мама увидит, какая я крутая, и полюбит меня. Такого, конечно, не произошло. Становилось только хуже и хуже.
Потом я с мужем развелась. Снова вышла замуж, снова развелась. Шаталась-шаталась. Пыталась учиться, работала то там, то здесь. Сейчас вообще не понимаю, как могла употреблять и работать.
Мама умерла в 1999 году. Она оставила все в наследство моему брату, который живет в США с отчимом. Он продал последнюю квартиру вместе со мной: дали мне денег, чтобы я выписалась [из квартиры]. Я толком ничего не понимала и согласилась.
Затем вышла замуж в третий раз. Жила с мужем с 2008 по 2013 год. Потом из-за проблем со здоровьем попала в областную больницу, чуть не умерла. Из больницы к мужу уже не вернулась. На полгода приютила тетя, но я начала куролесить, и она меня выставила. Был 2014 или 2015 год. Где-то два года я жила на улице.
Сначала по знакомым, потом потихоньку заселилась в государственный дом ночного пребывания — узнала о нем от знакомых, что ли. Это такой домик: социальные работники, комнаты по шесть коек, тумбочки. Жить там можно только ночью, днем выгоняют. В нетрезвом виде туда не пускают. Меня выгнали за употребление.
Я пыталась выжить [на улице]. Каждые две-три недели меня оперировали — у меня была сломана рука, мне поставили на нее металлическую пластину, а организм стал ее отторгать, рука гнила постоянно. Снять пластину было нельзя, поэтому меня оперировали, а потом выкидывали недолеченную на улицу. Говорили: «Да ты бомж, тебе уже сдохнуть пора!»
Долго ночевала на Московском вокзале. Жила в парадной. Теплотрасс боялась — там другие [бездомные] кучковались. Я старалась ни к кому не прибиваться, ни с кем не сближаться. Боялась очень. Полгода вообще ни с кем не разговаривала. А зачем? Живешь как зверь на улице.
Милиция на меня никак не реагировала — разве что с вокзала гоняли, если плохо выглядишь или пьяная. А если более-менее прилично выглядишь, делаешь вид, что поезд ждешь, и все. Остальные люди в основном с пренебрежением и брезгливостью относились: «Это не человек». Отношение как к куску мяса.
Как ни странно, мое отношение к людям не испортилось. Человек умеет либо убегать, либо драться [в стрессовой ситуации]. Например, люди относятся к бездомным с брезгливостью — это защитная реакция. Они же не знают их истории. Думают, не дай бог с ними такое произойдет.
Из-за операций у меня быстро пропали и вены, и мышцы. Я похудела на 50 килограмм при обычном весе 90–100. Об инъекционных наркотиках речь уже не шла — их просто некуда было колоть. Я пила успокоительное флаконами. Флакон по тем временам стоил рублей 50 — стояла на улице, просила [деньги]. Иногда в компании наливали. Было настолько больно — и психологически, и рука болела, — что мне уже было все равно. Моя ежедневная цель была — выжить. Я ничего не ждала. Даже мысли о суициде не приходили.
Как-то меня сбила машина. Люди [сбившие меня] отобрали у меня документы. У меня были сломаны нога, рука, ключица. Я перестала ходить, но добралась до «Ночлежки». Там мне восстановили документы, соцработники отвезли меня в больницу.
И вот в больнице появились люди, которые со мной искренне разговаривали. Сотрудники понимали, что происходит в моей безумной голове. В моей жизни тогда никого не было больше.
Я всю жизнь считала, что у меня такая ситуация в жизни — и поэтому я употребляю. А на самом деле я употребляла, и поэтому моя жизнь складывалась таким образом. Раньше мне это даже в голову не приходило.
Я [перестала употреблять] устроилась кассиром, затем товароведом. Потом сиделкой для пожилых людей — или с детьми сидела. Параллельно поступила в институт психологии и социальной работы — сначала стала специалистом по социальной работе, а недавно закончила обучение на клинического психолога. Государство дало мне комнату в общежитии в безвозмездное пользование, где я и живу четвертый год.
А потом как-то пришел человек из «Гуманитарного действия» и спросил, могу ли я помочь — сходить в суд с их подопечным. Вскоре меня приняли к ним на работу. Это был 2018 год.
Одновременно я долго была волонтером в больнице. У меня появился один пациент, второй, третий. Я познакомилась с врачами, меня взяли социальным работником. Например, поступил [в больницу] ВИЧ-положительный пациент с туберкулезом. Он не ходил, у него не было вообще никаких документов, родственников. Мы ему их восстановили, поставили на учет как лицо без определенного места жительства, оформили пенсию и инвалидность. Потом он уехал в санаторий. Недавно вернулся обратно. Практически вылечил туберкулез. Поставили этого человека в очередь на жилье: так как он себя обслуживать не очень может, это даст ему возможность уехать в интернат. Все это я делала за него по рукописной доверенности.
Ничем другим [кроме помощи людям] я заниматься уже не могу. Я хорошо это все знаю. Сама прошла практически через все трудности, которые сейчас решаю для своих клиентов. Сначала это [работа] было самоутверждение — получить уважение, увидеть результаты своей работы. Теперь это образ жизни.
Такую работу, как мы, в России не выполняет никто. У наших клиентов просто нет доступа в госучреждения за той помощью, в которой они нуждаются. Поэтому у меня вызывает недоумение признание нас «иностранным агентом».
После признания нас «иноагентами» мы уже не можем работать с некоторыми госучреждениями. Потому что, к сожалению, не все понимают, что такое «иноагент»: это пугает людей. Теряется вес организации, лицо. Мы превратились в таких помогающих подозрительных типчиков. Вроде бы и хорошие — но какая-то хрень, что-то здесь нечисто. Это грустно.
Алексей Лахов
40 лет, директор по развитию
Я рос довольно стеснительным ребенком с внутренними конфликтами. Друзей особо не было. В семьях [моих] родителей были проблемы с алкоголем. Все эти факторы, видимо, привели к тому, что в 13–14 лет я впервые попробовал алкоголь. Мне не очень понравилось ощущение, но очень понравилось, что он позволил приобщиться к людям, которые его употребляли, — к сверстникам, которые были раскованными и оттого казались очень крутыми. Марихуану я попробовал лет в 16. На ней с алкоголем я долгое время и держался.
Мне поступали предложения [от друзей] попробовать различные внутривенные наркотики, но я их сторонился. Думал, что никогда таким не стану.
После школы поступил в институт. Потом случился триггер в моей жизни. Сейчас уже сложно сказать, какой именно — то ли несчастная любовь, то ли еще что, — но я попробовал внутривенные наркотики. Мне было 18 лет. Эффект мне снова не очень понравился, но снова понравилось, что я в компании «не таких, как все» людей. Так меня это захватило, что я стал употреблять все что попало. Родители узнали буквально через несколько недель — увидели следы на руках.
Есть такое понятие — наркотик твоего выбора. Моим выбором стал героин. Вообще, с 1999-го по 2006-й в Петербурге была героиновая эпидемия. В первый год употребления героина я в первый же раз попал в автобус «Гуманитарного действия». Туда меня позвал знакомый. Мотивировка была странная: «Там можно сдать анализы на гепатиты, на ВИЧ-инфекцию».
Но в автобусе я пообщался с психологом. Меня удивило, что морализаторствовать там не стали: спросили, не нужна ли какая-то еще помощь. Я удивился, потому что не понимал, что у меня уже проблемы. Вскоре я узнал, что у меня гепатит В и С. В поликлинике мне предложили госпитализироваться в больницу имени Боткина. Я подумал, что если что-то плохое начнет происходить с моим здоровьем, тогда и обращусь, — и отказался.
Все это время я старался работать. С учебой в вузе такой образ жизни уже совмещать не удавалось — в 2001 году меня отчислили с четвертого курса. А в 2004-м я получил пять лет условно за наркотики [сразу по нескольким частям 228-й статьи] с испытательным сроком пять лет. Мне было 24 года.
Есть еще одно понятие — зависимое мышление. Как оно работало в моем случае? [Думал:] «Все, ничего в жизни не осталось, надо продолжать употреблять». До победного конца, грубо говоря.
Но в 2005 году я начал пытаться избавиться от зависимости. На меня очень сильно повлияли и судимость, и отчисление из вуза, и развод (а я успел жениться и через восемь месяцев развестись). Зубы стали выпадать. При росте 182 сантиметра я весил, наверное, 60 килограмм.
Очень сильно помогли родители. Они поставили условие: либо я иду своей дорогой и не жду от них помощи, либо ложусь на реабилитацию. Через месяц реабилитации я стал нарушать режим, не соглашаться с консультантами. Из человека демотивированного я превратился в очень мотивированного — был уверен, что со всем смогу справиться сам. Это тоже особенность зависимого мышления — кидает из крайности в крайность.
В итоге меня выписали за нарушение режима. Я в тот же день поехал употреблять наркотики. Но все-таки на реабилитации в меня заложили идею, что бросить-то можно. Через несколько недель я попросился обратно. Меня взяли, и я отлежал два положенных месяца.
Два-три раза в неделю [на реабилитации] проводят групповые занятия. Людям дают задания. Например, вспомнить 100 случаев, когда ты испытывал чувство вины, или обиды, или стыда за самые разные периоды жизни. Или вспомнить три самых неприятных эпизода из своей жизни. Потом читаешь ответы в кругу других пациентов. Они дают обратную связь, вспоминают свои случаи. Когда люди делятся подобным, это создает доверительную атмосферу. Затем консультант подводит итог занятия.
Это делается, конечно, не для того, чтобы людей пристыдить, показать, какие они плохие, а в психотерапевтических целях. Наоборот — показать [человеку], что такие чувства присущи не только ему, что с ними можно жить и работать.
Другие мероприятия тоже проводят. Например, с утра все собираются и делятся планами на день, настроением, а вечером подводят итоги дня. В течение суток проходят и индивидуальные встречи с консультантами. Большое внимание уделяют изучению программы «12 шагов».
Просматривали фильмы на наркотическую тематику, а потом обсуждали их. Например, «Дневники баскетболиста», «28 дней» — все, где показано, как человек преодолевает зависимость.
После этого я пошел на постлечебную амбулаторную программу [в реабилитационном центре] — она тоже продолжалась два месяца. Даже начал там работать, принимать телефонные звонки — туда можно позвонить и спросить: «Где проходят группы анонимных наркоманов, алкоголиков?»
Я все равно сорвался. Употреблял несколько месяцев, но это были уже не те ощущения — потому что я знал, какая жизнь возможна без наркотиков.
Мне врезался в память один эпизод. Мы пошли с приятелем из прежней жизни, с которым употребляли наркотики, к его бабушке. Он наговорил ей, что нам по работе нужен ее телефон. Она, наверное, все понимала, но нехотя отдала его. Мы заложили его в ломбард. Потом сидели ждали на скамейке дилера. Он, как всегда, обещал прийти через 10 минут, а пришел через два часа.
Это такой типичный эпизод из регулярного употребления — постоянно нужны деньги. Что-то закладываешь в ломбард, занимаешь, придумываешь слезливые истории. Обещаешь вернуть на следующий день, а возвращаешь через пару месяцев.
Для меня эта ситуация стала показательной — того, как быстро ты можешь вернуться в эту среду. Неделю назад ты рассказывал людям по телефону, какие существуют группы взаимопомощи, тебе даже деньги платили какие-то, а теперь снова сидишь на этой дурацкой скамейке и ждешь дилера. Готов ждать часами. Чувствуешь себя как дерьмо. Прекрасно понимаешь, что происходит, но психологическая тяга сильнее.
Удовольствие от наркотика быстро проходит. Ты употребляешь его уже, чтобы как-то функционировать — ходить, разговаривать, чтобы физический дискомфорт устранить. Состояние похоже на такое гриппозное, ковидное. Наркотик начинает доминировать, поиск наркотика становится важнее всего.
Одновременно я посещал собрания групп взаимопомощи для зависимых. На них было видно, как люди выбирались [переставали употреблять] — и с болячками, и с судимостями, и с кучей других проблем. Тогда же, видимо, и пришло осознание: «Зачем мне вообще наркотики, если можно жить по-другому?» И вот с 19 сентября 2006 года я ничего не употребляю — ни наркотики, ни алкоголь.
Я долго работал в редакции на сайте зарубежной недвижимости, продвигался по служебной лестнице. Помогало знание английского языка — еще в подростковом возрасте я заинтересовался им и выучил. Но продолжал ходить на группы взаимопомощи — работа, а потом на группу. Это стало рутиной, привычкой — как зубы почистить. Это очень важно в выздоровлении от зависимости — чтобы тебе было за что зацепиться, сколько бы ты ни оставался «чистым».
Так прошло лет пять. Мне было лет 30. Я понял, что хочу работать как раз в сфере благотворительности. Стал поувереннее в себе, появилось желание делиться опытом. Работал в нескольких благотворительных организациях.
Вообще я человек аполитичный, но отмечаю, что примерно с конца 1990-х по 2008 год государство очень активно поддерживало работу программ снижения вреда [от употребления наркотиков — например, раздачу чистых шприцев], а затем все стало похоже на разделение на ваших и наших: «Если вы получаете иностранные гранты, мы за вами станем смотреть пристальнее». При этом проверяющие, как правило, совершенно спокойны: «Есть такой закон, мы его просто исполняем».
Если [сейчас] сопоставить объемы иностранного и российского финансирования [таких программ], то соотношение далеко не в пользу российского. Однако даже если бы государство предоставляло широкое финансирование, брать у него деньги было бы тоже не так просто. Мы же участвуем в обсуждении различных инициатив по теме наркозависимости, ВИЧ-инфекции, гепатитов — и если какой-нибудь законопроект очевидно неудачный, а мы его начнем критиковать, то, получается, станем кусать руку, которая кормит.
Деньги могли бы давать российские предприниматели. Но помощь наркопотребителям не очень одобряется нашим обществом. В социальных сетях часто пишут про наркопотребителей: «Зачем им помогать? Они сами сделали свой выбор». Это вполне понятно. Наша задача — изменить мнение общества. По сути, сделать то, что удалось сделать благотворительной организации «Ночлежка», которая помогает бездомным.
Наркозависимым не только можно, но и нужно регулярно помогать — и в этом нет ничего зазорного. И люди начинают это понимать. Например, государство не справляется, ему закрыт доступ в определенную группу наркопотребителей, потому что оно действует преимущественно силовыми методами. Давайте тогда мы станем помогать организации, которая имеет прямой выход на наркопотребителей.
Пока статус «иноагента» не сильно нам мешает делать это, но вся эта ситуация крайне неприятна и несправедлива, конечно. Сейчас мы проходим экспертизы, чтобы с их результатами обратиться в суд и оспорить это решение.
Анастасия Елинова
28 лет, специалист по медико-социальному сопровождению
Наркотики в моей жизни появились, когда мне было 17 лет. Я жила в США. Моя мама вышла замуж за американца, и пять лет я жила с ней и с отчимом.
Мне до сих пор кажется, что у меня были весомые причины употребить наркотики. Отчим оказался очень агрессивным человеком, а я не могла за себя постоять. У нас были очень плохие отношения в семье. Настолько плохие, насколько можно представить: насилие, рукоприкладство.
Я знала, что наркотики — это плохо. Знала это, когда мне одноклассник в школе предложил таблетку. И знала, что это мне нужно, чтобы убежать от своей боли.
Как только в моей жизни появились эти таблетки, появилось другое окружение. Через месяц я уже употребляла кокаин, воровала у мамы деньги. Так продолжалось три месяца. Я похудела, у меня ухудшилась успеваемость.
Как-то меня очень сильно избил отчим. Я пришла в школу, не скрыв синяки, и все рассказала учителю. Отчима арестовали, а меня решили отправить в Россию — в Тольятти к родственникам. Мама рассказала им, что я наркопотребитель, и меня особо там уже никто не ждал.
Где достать наркотики в России, я не знала и просто злоупотребляла алкоголем. Постоянной работы не было, жила по друзьям. Прошло время, мне исполнилось 20 лет. Я познакомилась с будущим мужем, забеременела. Это все не было осознанным взрослым решением — когда мне исполнилось 23 года, наш брак распался.
От подруги я узнала, что можно продавать наркотики. Меня это даже особо не напугало. Я снова решила, что это уход от боли. Так я познакомилась [начала продавать и употреблять] с «солями» [синтетические наркотики]. Это был 2016 год.
Мне показалась, что я счастлива. Я распространяла «закладки», у меня появились деньги. Я могла обеспечивать себя, дочь. У меня была голубая мечта — иметь много денег, пойти с ребенком по супермаркету и покупать все, что хочу.
Но буквально за месяц-полтора я начала терять контроль над собой, началось животное поведение. Как будто другой человек вселился. Раньше я была мамой, которая ребенка с рук не спускала, — и вот эта мамочка очень быстро превратилась в кого-то другого. Где-то в душе я понимала, что оставлять ребенка у бабушки и поехать употреблять — это плохая идея. Но ничего не могла с собой сделать.
Тусовка, которая планировалась на одну ночь, растянулась на месяц. Менялись квартиры, места, люди — не кончались только наркотики. На протяжении этого месяца я все говорила себе: «Сейчас, еще 10 минут, и я поеду домой».
Я пришла в себя в коттедже, где никого не знала. Помню паранойю, страх от всего, что вижу и слышу. Я не помнила, когда последний раз спала и ела.
Начала писать папе, который к тому моменту жил в Петербурге. Призналась во всем. Добралась до дома, села на такси, потом на поезд. Каждый раз, когда я вспоминала, что оставила дочку [бабушке], хотелось употреблять — чтобы не думать об этом.
Приехала к отцу, он отвез меня в наркологическую больницу. До меня долго доходило, что зависимость — это болезнь. Программа «12 шагов» казалась сектой: «Я же не колюсь, у меня все в порядке».
Прошел месяц. Все говорили, что этого мало. Однако у меня возникло ощущение, что достаточно: я все поняла. Уезжала из больницы с твердым ощущением, что еду к ребенку. А на самом деле почти сразу же встретилась с барыгами. Мы с грузом наркотиков поехали на машине через Челябинск в Екатеринбург и обратно — продавать.
Употребляла еще больше, чем раньше. Раскладывала «закладки». Это был фильм ужасов. Помню, смотрю на барыгу, а думаю, что разговариваю с папой. Я на «блатхате», а думаю, что на реабилитации.
Так прошла неделя. Я просто сошла с ума. Когда мы вернулись в Тольятти, меня просто вышвырнули [из машины] возле дома. Ко мне приехали сестра и дядя. Буквально в ту же ночь посадили на самолет до Петербурга. И я по новой заехала в наркологическую больницу.
Там я пробыла месяц. Ничего не изменилось: не было понимания, что надо с собой что-то делать. Находясь в больнице, я надеялась на медиков — что они дадут таблетку, препарируют мозг и выйдешь здоровым.
Там я познакомилась с молодым человеком, который тоже находился на реабилитации, и вскоре уехала к нему жить. Закончилось это снова наркотиками. Это продолжалось недолго, мы расстались. На последние деньги я купила билет до Тольятти и вернулась.
Наркотики не употребляла. Пила, ходила на встречи к дочке — хотела ее забрать, но мне не доверяли. Познакомилась с молодым человеком — военнослужащим. Мы стали жить вместе, но из-за его службы виделись очень редко. Было одиноко. Я знала, что есть группы поддержки для наркозависимых, но все еще думала, что это не про меня.
Наши отношения продлились месяцев семь. Я узнала, что беременна, но он потребовал аборт. Я согласилась. Чувство ущербности, пустоты усилилось. Я знала, куда ехать после клиники, — за наркотиками. Все вернулось на круги своя буквально за сутки. Домой я вернулась нетрезвая, у меня в кармане лежал пакетик «соли». Била посуду, сшибала телом предметы. Мой молодой человек все это видел, собрал вещи и ушел.
Я снова решила продавать наркотики со своими друзьями. Где-то месяц было весело, были деньги, вечера, гулянки. Но, очевидно, полиция за нами уже наблюдала. Меня задержали просто на улице. А с собой у меня были наркотики для личного употребления. Я рассказала все о себе и обо всех. Участвовала в контрольной закупке. Получила в итоге год условно.
Также суд отправил меня в наркологическую клинику. Пролечилась там месяц. Лечение сомнительное — давали таблетки, от которых чувствуешь себя овощем. Лечение закончилось, я вышла, меня начало трясти, началось хаотичное поведение. Возобновила отношения с бывшим молодым человеком, начала писать барыгам. В итоге снова стала употреблять. Было плохо. Несколько раз пыталась бросить, нашла группы поддержки. Однако оставаться трезвой было тяжело.
В Новый год я залезла в телефон своего молодого человека и увидела, что он искал в интернете, как снять побочные эффекты от амфетамина. Мне показалось это [то, что он употребляет] настолько лицемерным, что я попросила его уйти. После праздников получила очередной перевод от мамы — и потратила это все на наркотики.
Дошло до полного безумия. Я постоянно дежурила у дверного глазка, заклеила газетами все окна, матрасом с кровати закрыла большое окно в спальне, залепила камеру телефона. Мне показалось очень разумным побриться налысо.
Один раз случилась передозировка. Паранойя дорастала до суицидальных мыслей. Тогда я нашла какую-то частную наркологию, которая пообещала все сделать анонимно без полиции. Приехал врач, поставил мне капельницу. Я спала, восстанавливалась, но продолжала употреблять.
Закончился этот маразм, когда мне позвонили ребята из «анонимных наркоманов» — спросили, почему я не прихожу. Позвали на реабилитацию. Я согласилась, но зависимость заставляла говорить «давай перенесем на завтра», а мне предлагали ехать прямо сейчас. Тогда меня взяли на слабо: «Да тебе духа не хватит!» Это очень задело мою гордыню. За мной заехали, и я попала на реабилитацию. Провела там три месяца. Появилось много хороших знакомств, психологи, консультанты.
Мне уже совсем не хотелось употреблять наркотики. Хотелось сделать что-то хорошее для своего ребенка. Папа написал, что она хочет самокат. А мне как раз предложили работу переводчиком в благотворительной организации. Заработанное я отправила ребенку на самокат — и очень гордилась собой.
Решила переехать в Петербург, семья помогла с этим. Когда переехала, ребенка мне отдали в первый же день. Ей было пять или шесть лет. Я очень благодарна отцу [ребенка] и его жене. Они рискнули — дочку мне отдали. Но постоянно контролировали: звонили, приезжали ко мне.
Я заняла денег на месяц жизни, буквально впритык. Устроилась на работу на почту. Сидела за компьютером, принимала письма, оформляла и выдавала посылки. Месяца три проработала — работа не очень понравилась, было не интересно. Пошла работать кассиром. Все больше думала о том, что хочу помогать людям — таким же, как я. Я же смогла, я же могу держаться. Снова оставила работу и стала волонтером Городской наркологической больницы. Одновременно работала пешим курьером.
В больнице я находилась в отделении реабилитации. Например, участвовала в групповых занятиях. Психолог по ходу работы может обратить внимание на тебя, чтобы показать остальным разницу в мировоззрении. Например, спросить: «Настя, у тебя в 9–10 месяцев трезвости как все происходит?» И я рассказываю.
У ребят там много свободного времени. Ты начинаешь с кем-то общаться. Но моя задача, конечно, была помочь, а не просто дружить и болтать. Мне хотелось мотивировать на то, что есть смысл остаться трезвым. Моя функция — костыль. Есть больница, а есть человек, который тот же путь проходит, только чуть дальше ушел.
В больнице я и познакомилась с «Гуманитарным действием». С работой их автобуса меня познакомил социальный работник. Я сразу согласилась. Это была любовь с первого взгляда. Все были очень добры, меня слышали, было принятие.
В автобусе работали четыре человека: водитель, медбрат и два консультанта. У нас был опросник. Тестирование на ВИЧ и гепатиты анонимное, поэтому каждому давали индивидуальный код. Затем задавали вопросы и отмечали [ответы] галочками: про половую жизнь, про наркотики, какие факты про ВИЧ известны. Часто люди не знают, что такое ВИЧ — или [думают] что он передается с укусом комара.
Пока шла консультация, медик брал кровь. Если результат был отрицательный, выдавали пакетик — там лежали брошюры, визитки, справочники от «Гуманитарного действия», от «Центра СПИД», презервативы. У нас даже были, так сказать, постоянные клиенты, которые приходили тестироваться регулярно.
Если тест давал положительный результат, это было самым эмоциональным. Реакции были разные. Кто-то уже знал и просто решил перепроверить. Бывает, что люди сдают анализ в частной клинике, не верят, обманывают себя и живут дальше, а потом видят такой автобус и заходят. Случалось, что люди плакали, выбегали и не было ни секунды, чтобы их остановить и успокоить. Не раз наливали людям стакан воды, чтобы они пришли в себя. Мне в этот момент надо оставаться с человеком, объяснить ему, что это не конец. Что люди живут, рожают здоровых детей. Нужно просто сделать ряд действий, и жизнь продолжается.
В автобусе я проработала почти год. Потом пошла на стажировку к самому компетентному сотруднику фонда. Мы делали все: ездили в суд, ездили туда, где ночуют бездомные, ездили в «Центр СПИД».
После такой стажировки у фонда появилась идея приставить сотрудника исключительно у «Центра СПИД» — чтобы он знал, как там все устроено, был знаком с врачами, с регистратурой, понимал, как быстро решить разные вопросы. Мне захотелось попробовать себя в этой роли.
Сейчас я ежедневно нахожусь в центре. Когда началась пандемия, я первое время помогала центру тем, что рассказывала людям, что можно заказывать препараты по телефону, что не нужно сидеть в долгих очередях и подвергать себя риску заразиться. Регулярно оформляла доверенности и получала груз таблеток на 10–12 человек — и отправляла их в то или иное место. В экстренных случаях терапию везла сама — например, для мам, которые заболели ковидом и попали в больницу. Я и сейчас этим занимаюсь.
Эта работа в первую очередь дает мне чувство наполненности. Я что-то отдаю, кому-то помогаю. Мне важно знать, что сегодня я помогла хотя бы одному человеку.
Сейчас я задумываюсь, что было бы неплохо расти дальше, получать образование психолога. Мне бы хотелось остаться в фонде надолго. Это первая и единственная работа в моей жизни, где я чувствую себя как в большой семье, где все друг другу помогают, заботятся и делают что-то полезное, чем я очень горжусь.
Когда я узнала, что наш фонд включили в список «иноагентов», почувствовала страх. Когда все это начала читать, просто ничего не поняла. Это все звучало как неразумные обвинения в наш адрес: ведь мы столько хорошего делаем для людей. Это какая-то политическая история, а мы совсем другим занимаемся.
Но пока на моей работе этот ярлык не сказался. Наши руководители духом не падают. Значит, и нам так нужно. Все будет хорошо.
Записал Сергей Кагермазов