«Прошлое никогда не возвращается полностью» Интервью исследовательницы Ольги Сезневой о том, как войны меняют города. На примере Калининграда, Шанхая и бывших европейских колоний
Ольга Сезнева — профессор кафедры социологии и антропологии Амстердамского университета. Уже больше 20 лет она занимается изучением городской среды и формирования исторической памяти Кенигсберга после того, как город стал частью СССР. «Медуза» поговорила с исследовательницей о том, как с помощью архитектуры меняется коллективное представление об истории, трофеях и сложностях возврата ценностей в бывшие европейские колонии.
— На своих лекциях вы объясняете, что коллективная историческая память формируется в том числе с помощью архитектуры, памятников и арт-объектов. Можете ли вы назвать самые яркие примеры формирования коллективной памяти таким образом?
— Во-первых, нужно определиться с понятием «яркий». Скорее, имеет смысл говорить об эффективности. Сейчас и в гуманитарных, и в социальных науках принято использовать понятие, которое ввел французский ученый Пьер Нора, lieu de memoire — «место памяти». Чтобы место памяти было эффективным, оно должно включать три составляющие. Первая — материальность. Вторая — место памяти должно иметь символическую наполненность, обладать доступными смыслами, которые будут считываться в этом месте. Третья — такое место должно иметь функциональную роль в городе, то есть оно должно быть заметно, посещаемо.
К этому классическому определению Пьера Нора я хочу добавить еще один компонент — «воля помнить», то есть горожане должны хотеть помнить свое прошлое. Она может проявляться как на уровне государственной политики, так и на уровне активистов и сообществ. Воля помнить — это то, что движет памятью, потому что память — это живое явление, которое не может быть законсервировано и определено раз и навсегда.
Поэтому из самых ярких примеров последних двух-трех десятилетий я бы привела памятники, связанные с холокостом. В них сочетаются все четыре составляющие, и в них я нахожу наиболее интересные подходы к сохранению памяти об исторических событиях.
— Какие это памятники?
— В 2005 году в Берлине открылся мемориал, посвященный еврейским жертвам холокоста, который произвел очень большой резонанс и в сообществах городских планировщиков и дизайнеров, и среди специалистов по коллективной памяти. Это поле стоящих, лежащих разновысотных гранитных параллелепипедов, напоминающих человеческие тела. Но дело не только в этом. Камни расположены так близко друг к другу, что, оказываясь в этом лабиринте разновысотных колонн, человек может почувствовать себя неудобно, испытать страх и таким образом прожить телесное сопереживание, подобное опыту жертв холокоста.
Самыми яркими и запоминающимися мне кажутся телесно активирующие места памяти, но эффект именно этого объекта [мемориала жертвам холокоста в Берлине] оказался неоднозначным: посетители, особенно дети, стали играть с кубами. Они начали залезать на них, перепрыгивать с одного на другой. Это вызвало раскол в общественном мнении: кто-то увидел в этом оскорбление памяти, а кто-то, наоборот, приветствовал это, ведь детские игры оживляли это место и привносили в него ощущение жизни и будущего. Эта неопределенность функциональности снизила эффект места.
Другой пример — Национальный монумент имен в Амстердаме авторства дизайнера Даниэля Либескинда, который создал Музей холокоста в Берлине и Музей 9/11, посвященный событиям 11 сентября, в Нью-Йорке. Монумент включает в себя имена 102 тысяч жертв холокоста, среди которых не только евреи, но и уничтоженные синти и рома (цыгане). Их имена, даты рождения и смерти выгравированы на кирпиче, традиционном голландском строительном материале. Проходы у монумента устланы небольшими белыми камнями, поэтому посетители могут взять камешек и положить его под именем кого-то из своих родственников или знакомых. Так можно отметить свою сопричастность жизни и трагической смерти этого человека.
Проходя через этот монумент, ты видишь не только кирпичи с именами, выгравированными на них, но еще и кучки белых камней, сложенных под каждым именем. И это действительно вызывает очень сильное впечатление и ощущение сопереживания.
Я хочу привести еще один нетипичный пример немузейно-памятникового способа сохранения коллективной памяти. Национальный морской музей в Лондоне не первый год организует церемониальное шествие памяти жертв рабовладения. Шествие, в котором принимают участие посетители музея и активисты движения деколонизации, проходит от территории музея до реки Темзы. Его цель — закрепить память жертв европейского колониального рабовладения, но не через экспозицию, а через движение, коллективное ощущение и сопричастность.
— Вы занимаетесь исследованием исторической памяти Кенигсберга (Калининграда). Чем вас заинтересовала эта тема?
— Когда в начале двухтысячных я начала заниматься этой темой, меня очень интересовало кажущееся парадоксальным возрождение русскими довоенной истории Калининграда. Парадокс заключался в том, что коллективная память Восточной Пруссии и Кенигсберга создавалась практически с нуля потомками тех, кто вытеснил немцев и кто пережил огромную трагедию, связанную с нацистской Германией.
Большой интерес к довоенной истории Кенигсберга [в обществе] появился в 1990-е годы, хотя отдельные любители немецкой истории были еще в 1950-х. Но на реконструкцию и консервацию исторического наследия в 1990-е не было денег, поэтому все делалось малыми силами, часто при поддержке немецких фондов. Благодаря им и при огромной поддержке местных энтузиастов в Калининграде восстановлен Кафедральный собор, а в области существуют законсервированные руины замков, таких как замок в Инстербурге, сегодняшнем Черняховске.
— Как Калининград превращали в советский город?
— После 1945 года, в период Советского Союза, даже упоминание в публичной сфере принадлежности Калининградской области Германии и упоминание восточнопрусского исторического периода административно каралось, довоенная история замалчивалась. Один из самых ярких примеров — выступление местной общественности (писателей, архитекторов, университетских работников) против сноса Королевского замка в центре Калининграда в конце 1960-х. В 1968 году было собрано более 100 подписей в защиту замка. Все подписавшиеся были уволены, и многие из них вынуждены были уехать из Калининграда.
Власти не только запрещали печатать касающиеся довоенной истории научные исследования, упоминать ее в газетах и журналах, в городе также велась перестройка и реорганизация общественных мест — особенно это касалось зданий, обладавших символической значимостью.
Активный запрет и снос были не единственными мерами стирания памяти. Работала и простая прагматика. Сносились поврежденные бомбардировками немецкие дома или руины — и на их месте строился город вполне советского социалистического вида. Многие из оставшихся немецких домов просто немножко ремонтировались, укреплялись фундаменты и крыши. Так старые немецкие дома становились частью новой городской среды.
Есть еще один момент, который не до конца осмыслен и до сих пор не вписан в сложившуюся в Калининграде коллективную память: роль трофеев и трофейного имущества в создании нового Калининграда. Если погрузиться в архивы и почитать историческую литературу о том, как происходило распределение собственности на переданных Советскому Союзу территориях, то становится понятно, что в какой-то момент все калининградцы жили в чьем-то чужом доме и пользовались чьими-то чужими вещами. Конфискованное немецкое добро служило и «подъемными» для семей советских переселенцев, и наградами за примерный труд. Это имущество осело в Калининградской области или попало в другие регионы России. Вопрос о том, какую роль этот эпизод истории должен играть в осмыслении исторической ответственности или права на город, пока еще не дискутируется.
— Трофей — одно из важных для вас понятий. Какую проблематику вокруг него вы выстраиваете?
— Я думаю, что во многих российских семьях хранятся трофейные вазы, скатерти и мебель. Вопросом трофейности мы никогда не озадачивались. Например, нам досталась от бабушки фарфоровая немецкая статуэтка — и нам это кажется интересным, приятным и необычным. Но какое действие стоит за этой статуэткой? При каких обстоятельствах она попала в семью? Чье горе в нее вписано — и как?
Калининград — это изначально город-трофей. В какой-то момент мне стало интересно, как калининградцы воспринимают понятие «трофейность», как оно меняется и почему. Мне интересно, к каким результатам может привести переосмысление конфискации немецких вещей относительно сегодняшних понятий собственности и справедливости. Пока у меня смешанные находки.
С одной стороны, очевидно, что в Калининградской области случился бум коллекций и музеев исторического прошлого Восточной Пруссии. Сейчас в стране насчитывается почти два десятка частных и муниципальных коллекций, которые в разной степени говорят о довоенной истории края. Владельцы или кураторы этих музеев утверждают, что в действительности нельзя говорить об историческом разрыве, произошедшем в 1945 году: это все одна земля, одно место, одна культура. Это момент ощущения сопричастности месту, идентифицирования с ним. Это такая местная идентичность, которая переходит привычные для нас границы национальной идентичности. Она ее не отменяет полностью, но тем не менее делает ее более гибкой (понятно, что не для всех).
— Происходит «сшивание» двух идентичностей — прошлой и настоящей, двух историй и создание чего-то третьего?
— Да, это создание чего-то третьего, а не возвращение к предыдущему. Элементы довоенной истории переосмысливаются, переформатируются и становятся основой для современного понимания местного сообщества, его идентичности. В первую очередь это касается известных людей культуры, политиков, писателей, которые жили в Восточной Пруссии до войны, индустриальной истории края, технологических изобретений, сделанных в Кенигсберге.
Благодаря такой рефлексии рождается что-то новое, более современное, чем строгое ориентирование на национальную идентичность.
С другой стороны, в этой теме есть подводный камень, который я сейчас пытаюсь осмыслить. Это тот самый трофей. Человек думает, что его дедушка принес шкаф из соседнего дома, то есть взял чужую вещь, — но так тогда делали все, говорят мне мои информанты. Происходит нормализация отбирания.
Для меня это проблемный момент: такая нормализация заставляет забывать о насилии и вычищает память о ненужном насилии, об очень конкретных семьях, которые были выселены из собственных домов в течение 24 часов. Люди могли взять с собой семь килограммов вещей, все остальное оставалось приезжим. И [такая нормализация заставляет забывать] о тех переселенцах, кто пытался помочь приостановить ненужное зло и кто подвергся за это арестам и ссылкам.
— Калининград все еще воспринимается некоторыми его жителями как город-трофей?
— Да, определенный контингент патриотически настроенных калининградцев по-прежнему рассматривает эту территорию как трофей. Как правило, такие люди делают ссылку на договоры Потсдамской конференции. Эти решения стали правовой базой, которая на сегодняшний день легитимирует право [России на] владение этой территорией. То есть [они считают] это наше место, оно нам справедливо отошло, это было поддержано мировым сообществом, поэтому тут вопрос мы не ставим.
Но когда дело доходит до конкретных коллекционных вещей, то я слышу очень много историй о том, как их возвращали бывшим жителям Восточной Пруссии, которые приходили в музеи или встречались с коллекционерами в Калининграде. Многие жители этого города разделяют идею, что если бывший владелец приедет за трофеем, то его надо отдать. На самом деле это идея о том, что бывшие жители Восточной Пруссии, которые там жили и которым пришлось уехать, и жители Калининграда — земляки, они одинаково сопричастны этому месту. Как только включается интерпретативная рамка землячества, возврат предметов [владельцам] становится возможен и нормален. Но, конечно, на уровне территории речи о передаче [земель] Восточной Пруссии быть не может.
— Многие страны мира обещают вернуть захваченные на войне культурные ценности странам, которым они принадлежали. Почему этот процесс такой трудоемкий? Как на самом деле обстоят дела с возвращением ценностей?
— Франция, где Эммануэль Макрон принял решение о безоговорочной передаче ценностей бывшим колониям, пожалуй, занимает ведущую позицию в этом вопросе.
В Германии тоже идет этот процесс, но для этой страны рефлексия по своему колониальному прошлому — достаточно новый феномен. Эта тема в основном была поднята проблемой геноцида в Намибии в 1905–1911 годах. Германия поздно пришла к признанию ответственности за свое колониальное прошлое, но в этом они идут семимильными шагами. Сейчас немецкое правительство имеет достаточно детализированную и расширенную программу реституции, репарации и возврата музейных предметов в бывшие колонии.
В Соединенных Штатах все немного сложнее — там не было метрополии и управляемой из нее колонии. Люди осели, вытеснили [коренное] население с их мест жительства и действительно экспроприировали не только имущество, но и землю. Финансовыми выплатами здесь не ограничиться. В последние годы, однако, идет волна возвращения земель американским индейцам, группам, проживавшим на этих территориях до прихода белых колонизаторов. Разговор о репарациях афроамериканскому населению, пострадавшему от рабовладения, в США идет активно и уже достиг парламента.
Но несмотря на заявления о том, что правительства этих стран, а также широкая и прогрессивная общественность готовы и даже участвуют в возвращении ценностей, этот процесс идет медленно. Главным образом это происходит из-за институционального расизма, доминирования евроцентристских понятий о том, что такое культура и ее ценности, и представления, что «там» [в бывших колониях] музеи плохо оборудованы, у них нет системы консервации, достойной инфраструктуры, присутствуют другие стандарты каталогизации и поэтому они не смогут сохранить ценности.
Я была на нескольких конференциях и форумах музейщиков, где шел разговор о передаче ценностей. Они делают выборочное акцентирование на действительно неудачных случаях, когда музей не имел хранилищ или коррумпированные структуры неудачно и проблематично обходились с переданными и возвращенными ценностями. Но на самом деле в большинстве музеев [в бывших европейских колониях] есть вся необходимая инфраструктура. Например, недавно открылся Музей истории Сенегала, при строительстве которого использовались самые продвинутые технологии хранения, регистрации и реестра. Такие же высокоуровневые музеи есть в Ботсване, Намибии и ряде других стран. То есть тезис о недостаточной модернизации музейного пространства не имеет под собой никакой подложки.
Еще возврат ценностей замедляет сложная ситуация с правами на собственность. Это может быть частная коллекция, которая не описана, не зафиксирован ее провенанс, источники приобретения — то есть не выполнены установленные требования музейной атрибуции и фиксации. Тогда у специалистов уходит время и ресурсы на грамотную регистрацию и атрибуцию предметов, их описание, установление прав собственности.
— Известны ли нам примеры, когда колонии или захваченные города смогли полностью освободиться от архитектурно-исторического наследия колонизаторов?
— Если бы такие города существовали, они бы, наверное, потеряли большую часть своих домов, улиц и площадей. В момент борьбы за независимость и сразу после победы всегда идет активный снос памятников и знаковых зданий, связанных с предыдущим режимом. Но даже в такой борьбе есть свой прагматизм: если здание целое, нужное и вам необходимо разместить в нем какое-нибудь министерство, то зачем его сносить, если можно просто подделать фасад, изменить декорирование, снять символы и убрать бюсты? И все можно будет использовать снова. Как я и говорила раньше, коллективная память — живая; принятие и непринятие прошлого идет волнами, но прошлое никогда не возвращается полностью. Возьмите, например, Китай. В Шанхае в 1950-е годы новое на тот момент коммунистическое правительство взялось за активное деколонизирование городского пространства — этот процесс можно сравнить с тем, что происходило в Москве в 1930-е годы.
В 1990-е годы под снос пошли и другие исторические части города. Тут уже было наступление глобального капитализма. Произошло вторичное стирание прошлого, в том числе колониального, уже механизмами рынка недвижимости, зарубежного инвестирования, прихода больших компаний, которым нужны были здания совершенно другого типа.
В этот момент активизируется память колониального прошлого, снова появляется интерес к зданиям колониального периода, они начинают расти в цене, вокруг этих построек формируются градозащитные движения — это произошло в Шанхае и происходит сегодня в Намибии. Кажется парадоксальным, что 30 лет назад вы боролись с прошлым, а сейчас пытаетесь его сохранить. Но в данном случае идет речь не о ностальгии по колониализму, а о сопротивлении брутальной джентрификации, связанной с глобализацией.
Дальше начинается переформатирование колониальной архитектуры. Сегодня во многих странах, начиная от Китая и заканчивая Намибией или странами Латинской Америки, мы видим игру с колониальным наследием в архитектуре и городском пространстве, использование мотивов европейской архитектуры в строительстве новых зданий. Часто встречается консервация фасадов и полная реновация внутренностей здания. Но нельзя называть это возвращением или ностальгией по колониализму или насаждением прошлого. Это скорее реакция на изменение городской среды, жизненного уклада и устоев, связанных с urban renewal — городским обновлением и джентрификацией.
— То есть формирование исторической памяти — это живой процесс.
— Это процесс с очень многими точками зрения, которые невозможно уловить, если не начать понимать перспективы, с которых разные участники смотрят на место, на памятник, на историю. Важно учитывать, какой интерес политическая группа реализует с помощью объекта. Потому что сам материальный объект без понимания этого не имеет смысла.
Мне в голову приходит такой пример для сравнения: в столице Сенегала был монумент, поставленный французским правительством в 1923 году, когда Сенегал еще был французской колонией. Он называется «Демба и Дюпон», это памятник двум солдатам, воевавшим в Первой мировой войне плечом к плечу. Один — африканец, другой — белый француз.
Колониальное правительство поставило этот памятник с идеей показать дружбу народов под своей колониальной доминацией. Когда в начале 1960-х годов Сенегал получил независимость от Франции, этот монумент снесли, убрали с центральной площади города, но его не разрушили, а поместили в хранилище.
В 2004 году его очистили, привели в порядок и опять установили на площади, но уже как символ роли африканских солдат в спасении Европы. Случился переход от дружбы народов под колониальным контролем к независимости и переосмыслению роли бывших колоний в строительстве и спасении Европы. Мне кажется, что это очень хороший пример того, как работает прошлое, политика и переосмысление, и скульптура.
— Сейчас ЮНЕСКО считает, какое количество ценностей было разрушено за время войны в Украине, и хочет включить центр Одессы и Киевский собор в свой список культурного наследия, чтобы защитить их в будущем. Можем ли мы говорить о том, что такое внимание европейских институций характеризует новый подход к войне вообще? И что это может помочь, возможно, сохранить культурное наследие в стране?
— ЮНЕСКО действительно ведет список разрушений. Я думаю, что это последствия уроков, которые мы выучили после войны в Ираке, когда случилось масштабное мародерство музеев и коллекций античного наследия, которое совершали в том числе американские солдаты.
После войны в Ираке сформировался огромный черный рынок ближневосточной античности. Это были уже не звонки, а сирены о том, что если не вмешиваются такие международные, наднационально-государственные институции, как ООН и ЮНЕСКО, то ценности будут безвозвратно утеряны.
Это важная для меня тема. Есть тенденция перенести ответственность за конкретные действия и решения людей на некое событие; превратить войну в исторический субъект, историческое лицо действия. Война — она разрушает, война — она забирает, война — она убивает, а мы внутри этой войны оказываемся и действуем по ее законам. И поэтому либо пять, либо 50 лет спустя после этой войны у нас, в общем, ответственности за эти действия нет.
Мне действия ЮНЕСКО кажутся важным механизмом по преодолению этой тенденции — переложить ответственность на некое историческое событие.
Еще мне очень нравится проект коллектива архитекторов, дизайнеров, художников, который называется Forensic Architecture. Он посвящен обстрелу телевизионной башни Киева, где как раз идет документация не только самого взрыва, но и дается разбор исторических слоев самого места, начиная от расстрела еврейских жителей Киева и всего региона. Это работа по документации сегодняшнего дня в сочетании с прошлыми историческими слоями очень важна для того, чтобы позже мы могли называть вещи своими именами.
Беседовала Аглая Петрова